Сакс разъярился настолько, что совсем забыл о том, что у Славки тоже есть сабля. Взмах — и разъяренная рожа сакса ударила носом в пыль. А поскольку туловище сакса в это время еще продолжало стоять, то поединок все сочли завершенным. Боги выказали явное расположение к киевскому сотнику. Второй противник, молодой, угрюмый, длинный, как жердь, лехит, доставил Славке не больше проблем, чем первый. Дрался он неплохо, но с обоеруким встречался, похоже, впервые. И почти сразу же пропустил укол мечом пониже щита. В отличие от нурманских берсерков, биься с проколотым бедром лехит не сумел. Добивать его Славка не стал. Третьим противником оказался тот самый сакс с золотой цепью, с которым Богуслав беседовал в корчме. Этот драться и вовсе не хотел: честь вынудила. Первый, покойничек, приходился ему племянником. Бился сакс умело и осторожно. Саблей и щитом орудовал ловко. Оборонялся, выжидая, пока Славка устанет. Все же он был третьим противником руса. Еще неизвестно, кто бы устал быстрее, прими Славка его тактику. Но не в Славкиной манере было — выжидать. Он поступил по-нурмански. То есть, не щадя сил, обрушил на щит сакса град могучих ударов. После пятого щит треснул. После шестого изрядный кусок деревянной основы выскочил из оковки. Сакс попытался стряхнуть щит с онемевшей руки, но Славка пустил в дело саблю — и щит упал наземь вместе с рукой. Сакс опять-таки не проявил нурманского мужества — бросил саблю наземь (сдаюсь!), и к нему тут же кинулись соратники: оборонить от Славки и оказать помощь, пока кровью не изошел. По Закону Славка мог бы его и добить, но не стал. Показал концом сабли на золотую цепь, мол, желаю получить выкуп. Цепь ему тут же отдали. То есть с куда большим удовольствием лехиты накинулись бы на Богуслава всей толпой, да только сила теперь была не за ними. Больше желающих биться с дружинником-русом не оказалось. Суд кончился. Лучинка теперь считалась полностью обеленной. Драй, окруженный волынскими воями (язык не повернулся бы назвать его изгоем), клятвенно заверил, что теперь девушку никто не посмеет тронуть. Однако Славка все равно забрал ее с собой. Во-первых, он знал, что нравится девушке. Во-вторых, она тоже ему нравилась. А теперь пусть кто-нибудь назовет причину, по которой они должны расстаться! Глава двадцать девятая ВОИНСКОЕ ИСКУССТВО СТРЕЛЬБЫ Гошка учился стрелять из лука. То есть просто стрелять из лука он и так умел не худо. Зайца с тридцати шагов бил наверняка. Но между охотницким и воинским умением разница огромная. Заяц-он же не стрельнет в ответ. И саблей по шее не наладит. А учили Гошку так. На двух столбах подвесили на веревках небольшое бревнышко. На бревнышко приладили седло со стременами и колчаном, полным стрел, а на седло усадили Гошку. Задача его была проста. В тридцати шагах от Гошки, на гибком пруте пялилась дырками-глазницами пустая тыква. Вот в эти дырки Гошке и следовало посылать стрелы. Дедко Рёрех кричал «Гоп!» — Гошка вставал на стременах и посылал две стрелы. Если хоть одна попадала в дырку — хорошо. Если в дырку не попадало ни одной, но обе втыкались в тыкву, то тоже хорошо. Если нет, то дедко Рёрех угощал Гошку палкой: хлестал или тыкал — как захочет. Гошка мог уворачиваться: наклоняться, уклоняться, отбивать палку рукой, на которой был привязан маленький щит, колчаном, но только не луком, который надо было держать в этой же руке. Казалось бы, попасть дважды с тридцати шагов в тыкву — дело нехитрое. Однако прут был гибкий, после первого попадания тыква начинала мотаться туда-сюда и каждый раз по-разному. От резких Гошкиных вставаний бревнышко тоже раскачивалось. И Гошка больше думал не о том, как поразить мишень, а о том, как, прогнувшись, увернуться от палки, потому что даже в неподвижную тыкву попасть с раскачивающегося бревна казалось Гошке невозможным. Однако после седмицы таких занятий Гошка приспособился и научился подниматься на стременах ровно и твердо. И даже в дырки начал попадать. Сначала — иногда, но раз за разом — чаще. Но Рёрех, вместо того чтобы Гошку хвалить, кричал: «Гоп!» всё чаще и чаще. И приходилось Гошке целить в уже раскачивающуюся тыкву. Тут уж в дырку попасть — нечего и думать. Приходилось угадывать, куда после попадания дернется тыква. Иногда-удавалось. Так упражнялись еще одну седмицу. А потом к бревнышку приладили еще одну веревку, свободный конец которой вручили Гошкиному ровеснику из дворовых холопов. Теперь, верно, чтоб Гошке было веселей, мальчишка-холоп то и дело дергал веревку, раскачивая бревнышко. И очень-очень старался, чтобы Гошка промахивался, потому что так велел ему Рёрех, который пообещал скормить мальца медведю, если тот будет лениться. Иногда в стрельбе делали перерыв, седло с бревнышка снимали, а для Гошки назначалось другое упражнение: взобравшись на столб, с его верхушки спрыгнуть на бревнышко, оттолкнуться, прыгнуть на второй столб, вскарабкаться повыше и метнуть сверху в злосчастную тыкву легкое копьецо. Тыкву меняли раза четыре в день. А вот Гошку менять было некому. Лишь когда Рёрех видел, что Гошка совсем без сил, то позволял ему передохнуть. Недолго. Пока к бревнышку вновь прилаживали седло. К обеду Гошка уставал настолько, что еле-еле мог натянуть лук. Но поблажек не получал. Наоборот, дедко Рёрех бил его больнее и обзывал обидными словами: слабаком, девкой, давленым червяком и снулой лягухой. Гошка даже не злился. Сил не было. И так — день за днем. Как раз в такое время, когда Гошка был уже на последнем издыхании, в отцов двор въехали Гошкины новые родичи: старшая сестра Дана и ее муж. Звали мужа Монахом, и был он хузарином. Хузаре, как было ведомо Гошке, тоже были степняками. Как и печенеги. Но Ионах на печенега был похож не больше, чем Гошка — на лягушку, которой обзывался дедко Рёрех. Лицо у него было узкое и красивое. Елаза синие, волосы желтые, нос прямой и тонкий, а усы темные и густые. Настоящие варяжские. Дану Гошка признал, потому что слыхал о ней раньше, а сходство ее с матушкой Сладиславой было явственно. А про то, что этот богато облаченный воин и есть хузарин Ионах, Гошка просто догадался. Приехали родичи не одни: на руках у Даны — младенец, в седле вместе с Йонахом — малец лет трех. За ними — еще двое верховых и две вьючные лошадки с грузом. Гошке бы обрадоваться новым родичам, но сил не было. Сидел верхом на бревне и радовался другому: что о нем забыли. Однако нет, не забыли. После отца-матери наступила и Гошкина очередь. — Так вот ты какой, Артёмов найденыш! — воскликнула и поцеловала Гошку в щеку, не беспокоясь тем, что щека у Гошки — потная и грязная. Гошка обомлел: пахло от трицы точь-в-точь как от Гошкинои покойной матери, у Гошки слезы на глаза сами навернулись… Гляди, племяшка твоя (щекастое младенческое личико с сонными синими глазами), ее Сулой зовут. А тебя, значит, — Илией? — Илией, — пробормотал Гошка, хотя Илией его звали только отец с матерью. Остальные — Гошкой или Годуном. — Ионах! — кликнула Дана мужу. — Иди с братом познакомься! — Что ж ты, братец, со старшими так неуважительно? — строго спросил синеглазый хузарин. — Хоть бы вниз сошел. — И вдруг подхватил Гошку, вынул из седла и поставил на землю. Теперь Гошкины глаза оказались на уровне нагрудной бляхи хузарина. Ох и богатая это была бляха: червонное золото с выпуклыми узорами и большими красными каменьями. — Умаялся он, — неожиданно вступился за Гошку Рёрех. — Умаялся? Ты ж его и умаял! — весело крикнул Ионах, хлопнув по закачавшемуся бревнышку. — Знакомо, знакомо! Помню, на таком же ты его старших братьев мучил! Эх, варяги! Что ж за глупость такая: на деревяхе верхом скакать? Разве мертвое дерево живого коня заменит? — А раз ты такой умный, покажи-ка нам свою хузарскую ловкость! — подмигнув Гошке, предложил Рёрех. — И покажу! — Йошка, прекрати! — крикнула Дана. — Не могу, люба моя! — повел залитыми в железо плечами Ионах. — Это дело чести! Аром! — крикнул он одному из их спутников. — Мой лук, живо! Принял дивной красоты оружие, крякнув, набросил тетиву… И одним прыжком, с земли — на бревно. В доспехах! Только чуть рукой помог. — Давай! — крикнул Ионах, стоя на седле, раззявившему рот мальцу-холопу. — Тяни, не ленись! Малец рьяно дернул за веревку, бревно закачалось, но Ионах даже рук не раскинул, лишь гнулся всем телом, ловя равновесие. — Гляди, старый! — воскликнул он весело. — Вдругорядь показывать не стану! Присев, выдернул из притороченного колчана пук стрел и… Гошка тоже раззявил рот, как только что — глупый холопчонок. Стрелы срывались с хузарского лука так быстро, что глазом не уследить. Тетива щелкала звонко и часто-часто. Но главное было не в быстроте. Главное было в том, что когда тыква перестала трястись, то стало видно, что в ней теперь не две, а четыре дырки: две — спереди и две — сзади. Шесть стрел Ионаха прошили тыкву насквозь и торчали теперь двумя густыми пучками в бревнах частокола. — Вот так! — гордо заявил Ионах, спрыгивая наземь. — Хвастун! — сказала Дана, но по ее сияющим глазам видно было: гордится мужем и любит. — А я так смогу? — спросил Гошка у деда. — Так — навряд ли, — покачал кудлатой головой Рёрех. — Для этого надо не просто белым хузарином родиться, а еще и Машеговичем. — Но, чтоб врага поразить, шести стрел не надобно. И одной довольно. А это ты сможешь, ежели я раньше тебя палкой не пришибу! Живо на бревно, лентяй! — И мальцу: — А ты что встал, лягуха мертвая? Дергай, пока кнута не схлопотал! Испуганный малец от неожиданности рванул изо всех сил и Гошка, едва закинувший ногу на бревно, полетел на-зем, но не шлепнулся той самой лягухой, а упал собранно, волчком, тут же вскочил, оглянулся… Нет, слава богам, сестра с мужем уже вошли в дом и не видели его позора. Глава тридцатая