– Видел здание нового райкома партии в Центральном районе? Знаешь, как оно называется в народе? «Член КПСС». Многоподъездный жилой дом у реки видел? Извилистый такой, как змейка. Это – «линия партии». А вот это сооружение народ из Нахаловки зовет «Зуб дракона». Заметь, Андрей, насколько жители Нахаловки романтичнее городских обывателей. – Зуб так зуб! – ответил я. – Полезли. По пыльным и грязным ступенькам мы поднялись на пятый этаж недостроенного здания на окраине полигона. Нашли комнату, выходящую окнами на свалку. Я поднял к глазам бинокль. На самом краю свалки с бытовыми отходами был разбит палаточный лагерь. Тридцать две палатки различных размеров: от маленьких, на два-три человека, до больших, рассчитанных на взвод солдат. Между палатками женщины в цветастых одеждах устанавливали на растяжках палки. Мужчин видно не было. – Айдар, как ты думаешь, сколько в таком таборе людей? – Я не специалист по кочевой жизни. Если я иногда говорю о юртах, то это ничего не значит. Я в настоящей юрте ни разу в жизни не был. Дай посмотрю, что там делается! Я протянул ему бинокль, сам осмотрел комнату: на полу лежал нетронутый слой пыли и грязи. Это хорошо. Это значит, что до нас здесь еще никто не был. – Андрей, они что, белье собираются сушить? Ничего не понимаю. Я не ошибаюсь, они ведь веревки для белья натягивают? – Здесь негде белье стирать, – возразил я. – Ближайший ручеек протекает от лагеря в ста метрах. – Андрей, – не отрываясь от бинокля, сказал Айдар, – у тебя сложилось впечатление, что нашего Леню Меркушина настигла детская болезнь под названием «Первая любовь»? Он покрутил колесики наведения резкости на бинокле, посмотрел в сторону Нахаловки и вернул бинокль мне. – Был у нас в армии один парень моего призыва, – продолжил Айдар. – Год служил, письма домой писал, фотографию любимой девушки в блокноте хранил. Я его как-то спросил: «Как у вас, все уже было?» Он от злости побелел, позеленел, драться кинулся. Нас разняли, о стычке забыли. Как-то смотрим: нет паренька! Стали искать – нигде в части нет. Думали, повесился в укромном месте, а его просто нет. Через неделю узнаем новость: нашего солдатика в родном городе на вокзале патруль задержал. Командир части в ярости рвет и мечет: дезертирство! Статья. Суд. Меня послали выступить общественным защитником на суде. Я его спрашиваю: «Ты рехнулся? Год осталось служить, а ты в бега подался?» Знаешь, что он мне ответил? Он говорит: «Мне показалось, что в последнем письме моя девушка что-то недоговаривает, вот я и поехал посмотреть, ждет она меня или нет». Прикинь, он прекрасно знал, что за дезертирство его ждет трибунал, но сорвался с места и помчался навстречу статье. Перед нами потом военный психолог выступал, говорит: «Вся беда вашего сослуживца в том, что он влюбился в первый раз в жизни перед самой армией, а первая любовь как детская болезнь: чем раньше ею переболеешь, тем легче перенесешь. Первая любовь – она всегда трагическая, на грани истерики, зато иммунитет дает на всю оставшуюся жизнь». – Девчонка-то хоть ничего была? Симпатичная? – Ты не поверишь: страшненькая, а он – влюбился! Первая любовь – штука непредсказуемая. Это потом мозги включаются, а в первый раз любая коза белым лебедем кажется. Ты когда влюбился в первый раз? – В десятом классе. – Поздно. Я уже в восьмом от безответной любви страдал. Зато теперь меня ни одна цыганка с толку не собьет. – Айдар, а если это не первая любовь, а колдовские чары? Наташка уверяла меня, что Меркушин любит ее. – Скажем так: это, конечно же, не мое дело, но она зачем-то тебе о его любви рассказывает. Странные у вас отношения. Она за Меркушина замуж выходит, а своими девичьими тайнами с тобой делится. У нее же есть сестра, могла бы с ней… а, черт, извини! Промазал. Сестра в вашем многоугольнике тоже свой след оставила. Но подруги-то у Натальи есть! Могла бы подругам душу излить. Ты-то на кой хрен ей сдался? – Мы расстались с ней друзьями, – неуверенно возразил я. – Мы с Анжелой тоже не врагами расстались, но это ничего не значит. С кем она нынче спит и кто ее любит – зачем мне это знать? Из праздного любопытства? Давай завяжем разговор о тебе. Я про Меркушина хочу сказать. Я видел глаза людей, которые по-настоящему влюбляются в первый раз. Клянусь тебе: у нашего Лени в глазах бушевал огонь первого чувства, помноженного на возраст. Даю гарантию: если Меркушин встретит цыганку, он станет неуправляемым, как кобель, который почуял сучку в период течки. – Держи, – я протянул Далайханову бинокль. – Смотри в центр лагеря. Около большой брезентовой палатки ходит девчонка в голубой блузке и красном платочке. Видишь ее? Это Айгюль. – Как ты на таком большом расстоянии разглядел ее, лица-то не видно? – Айдар, посмотри на остальных женщин в племени – они все коротконогие, и только у одной ноги от ушей растут. Убедился? Это Айгюль. Она не люли, она приблудная у них. Она европейка. Один – ноль в нашу пользу! Если она не цыганка, то колдовать не умеет. – Один – ноль в пользу дьявола, – парировал Далайханов. – Если Меркушин не околдован, то это первая любовь, и еще неизвестно, что лучше. В тридцать лет поймать первое чувство… Андрей, посмотри на табор, я ничего не пойму! Цыганки стаскивают тряпки со свалки и сушат их на веревках между палаток? – Сушат, проветривают, от грязи очищают. Заметь, из женщин одна Айгюль не работает – прохаживается, столбики поправляет. Поехали в отдел! Здесь больше делать нечего. На въезде в город Далайханов задумчиво сказал: – Я вот что подумал: если наш птенчик залетит, куда не надо, они ему быстренько перышки общиплют и в котле сварят. Прикинь, он в их законах – ни в зуб ногой, слово не так скажет, на старуху с порошком не так посмотрит – она его заколдует. – Она не цыганка, колдовать не умеет. – Откуда у нее огненный порошок? – Учебник химии на свалке нашла, прочитала, как кальций с дорожной пылью смешивать, и сделала порошок. В райотделе Горбунов сообщил нам настораживающую новость: – Меркушин на больничный пошел. Как только вы уехали, он сгонял в поликлинику, сказался больным и теперь до пятницы будет бюллетенить. – Чем он заболел? – еле сдерживая злость, спросил я. – Радикулит. – Классная болезнь! – хлопнул себя по ляжкам Далайханов. – Никаких анализов не надо. Пришел к врачу, пожаловался, что спину скрутило, разогнуться не можешь, – и отдыхай, пока не надоест. Мужики, давайте я вернусь на «Зуб дракона», посмотрю, может, он уже в таборе, помогает Айгюль тряпки развешивать? – Никуда ехать не надо. Пока еще ничего не случилось, вот если жена начнет его искать, тогда – да, тогда… Я прервался на полуслове, призадумался. Стоит ли посвящать Наталью в события последних дней или отсидеться в стороне? С одной стороны, это подлость – держать ее в неведении, а с другой – зачем к беременной женщине раньше времени лезть с дурными известиями? В кабинете громко, на всю Вселенную, зазвонил телефон. Я в ужасе уставился на него: «А если это Наташка? Что я ей буду объяснять?» – Меня нет, я на выезде, – сказал я первое, что пришло на ум. Трубку поднял Горбунов. Представился, с улыбкой выслушал собеседника. – Андрей, тебя Малышев вызывает. Никогда еще с такой радостью я не шел к начальнику: уж лучше любой разнос от Малышева, чем объяснения с Натальей! Я лучше выговор приму с благодарностью, чем от нее услышу: «Вот я влипла!» Начальник милиции, заслушивая мой доклад, никак не мог понять, чему я радуюсь. – Тебе не сильно в прошлый раз по голове перепало? – спросил он. – Что-то ты стал улыбаться там, где не надо. Сходи к врачу, проверься. – Николай Алексеевич, каюсь, вспомнил забавный момент и не уследил за собой, повеселел на ровном месте. – Мне из отдела кадров доложили, что у тебя Меркушин заболел. Что с ним? – Радикулит, болезнь века. – Не вовремя он болеть надумал! – нахмурился Малышев. – У нас людей не хватает, а у него какой-то радикулит проклюнулся. Сколько ему лет? Тридцать? Рановато спиной маяться. Малышев закурил, протянул мне листок с адресом. – У нас в городе живет некто Погудин, ученый-социолог, специалист по малочисленным народам Средней Азии. Съезди к нему, проконсультируйся, может, что-то стоящее узнаешь о люли. Как-то нам надо к ним подход искать. Но учти, говорят, что этот Погудин – резкий тип, чуть что не так, по матушке послать может. У него покровители в самой Москве есть, его научные статьи в журнале «Коммунист» печатают. – Как зовут Погудина? – заинтересовался я. – Алексей Ермолаевич? Меня он не пошлет, у меня есть к нему письмо от женщины. Почитает, подобреет, вспомнит общих знакомых, тут я его за жабры и возьму. Глава 18. Окно в параллельный мир Социолог Погудин согласился принять меня в своем рабочем кабинете на улице Правды в центре города. Под кабинет горисполком выделил Погудину трехкомнатную квартиру в жилом доме на первом этаже. В назначенный час я позвонил в дверь. Открыла Светлана Клементьева. – Здравствуйте. Я к Алексею Ермолаевичу, – официальным тоном произнес я. – Проходите, – не менее официально ответила Светлана. – Алексей Ермолаевич примет вас через десять минут. Ожидать аудиенции мне предложили в небольшой комнате рядом с кухней. Показав мне на узкий гостевой диван, Клементьева заняла место за столом и стала что-то записывать в толстую тетрадь. Одета она была в деловом стиле: строгая темная юбка ниже колен, белая блузка. На лице никакой косметики, волосы собраны в пучок. Все десять минут ожидания мы просидели молча, словно незнакомые люди. «Быстро ее жизнь в тиски взяла, – думал я, украдкой рассматривая Клементьеву. – Папаша, наверное, на тепленькое местечко устроил. Хорошая у Светы работа – двери посетителям открывать. Судя по серьезному личику, разговаривать со мной она не собирается. Да и черт с ней, было бы от чего печалиться!» На столе у Светланы щелкнул интерком. Искаженный динамиком мужской голос велел пригласить посетителя. Клементьева встала из-за стола, одернула юбку, предложила мне следовать за ней. Идти пришлось недалеко, в соседнюю комнату, по коридору – два шага. «Вот как в приличном обществе принято, – внутренне усмехнувшись, отметил я. – Ни шага по квартире сделать без сопровождающего нельзя. Зачем такие понты? Я же не воровать сюда пришел, мог бы самостоятельно дорогу найти. Три двери в коридоре – захочешь, не ошибешься». У кабинета Погудина Светлана остановилась, постучала в дверь. Тот же мужской голос, что я слышал по интеркому, разрешил войти. Проходя мимо Клементьевой, я легонько хлопнул ее по обтянутой юбкой ягодице. Она никак не отреагировала на мою выходку. На работе человек! Эмоции проявлять нельзя – начальник может неправильно понять. Кабинет Погудина состоял из двух больших комнат. В первой был массивный рабочий стол, два глубоких кожаных кресла, шкафы вдоль стен. В одном из кресел, закинув ногу на ногу, сидел светловолосый мужчина, одетый как лондонский денди (добротные туфли на толстой подошве, слегка вытертые фирменные джинсы, рубашка из микровельветовой ткани). Стоил его прикид рублей пятьсот, не меньше. «Он или иностранец, или прибалт», – решил я. Хозяином кабинета был высокий крупный мужчина лет пятидесяти, статью и выправкой больше похожий на строевого армейского офицера, чем на кабинетного ученого. Одет он был в простенькие брюки и светлую рубашку без галстука. – У вас будет двадцать минут, и ни секундой больше! – вместо приветствия произнес Погудин. – Мне звонили из приемной вашего генерала, потом звонил какой-то Комаров из штаба УВД, и все просили проконсультировать вас, но толком никто не объяснил, что от меня надо. Я занятой человек, у меня каждая минута расписана, так что постарайтесь уложиться в отведенный срок. Я обернулся, посмотрел на белокурого гостя. Незнакомец задумчиво разминал сигарету, всем своим видом демонстрируя безразличие к моему визиту.