Участковый нагло разглядывал парня, выражая полное презрение. Такой ради показателя легко повесит обвинение во всех смертных грехах, не мучаясь угрызениями совести. Туров вдруг понял, что люди делятся на две категории: те, с которыми он хотел бы жить в одном мире и те, кого он однозначно готов «отсеять». – Как фамилия, имя? Где был вчера ночью? Вася однозначно тяготел к категории «отсеиваемых», подкатегории «отсеиваемых путем линчевания». Наличие подобных людей в реальности вызывало у Матвея приступ фрустрации и никак не согласовывалось с внутренним мироощущением. – А по какому поводу вопросы? – ответил он холодно участковому. Бесцветные глаза Василия сузились, он повернулся к коллегам и громко сказал: – Идите сюда, у меня появился кандидат! Повторного приглашения не потребовалось, и вот уже группка сотрудников в сером окружила Матвея. В приливе злого бессилия пришло понимание угрозы. Само задержание случилось нелепо и быстро, Турова затолкали в патрульную машину и заперли. Там, на виду у всего двора он просидел не меньше часа, в то время как блюстители неспешно прохаживались неподалеку, зловеще поглядывая в его сторону и о чем-то переговариваясь. Так началась история Ночного Ястреба. Глава 16 Городская свалка занимала едва ли не большую площадь, чем сам Мегаполис, подступая к его юго-восточным окраинам токсичной пустыней. Удивительно, как сверкающая всеми цветами радуги продукция из гипермаркетов превращалась здесь в однородную серую массу. Если бы какой-нибудь отчаянный бродяга решился пересечь свалку, то где-то на середине пути ему пришлось бы откинуть копыта от изнеможения, настолько гигантской она была. Край свалки неширокой полоской песчаных дюн отделялся от берега Великого внутреннего озера. Здесь располагалась утилизационная пристань. Ежедневно от нее отчаливала ржавая самоходная баржа и неторопливо устремлялась к видневшемуся вдалеке острову Харта, где команда зеков сгружала на берег ящики с покойниками. Покойников на пристань регулярно привозили тентованные грузовики особого подразделения коммунальной службы Мегаполиса. Гробы сортировались и складировались в аккуратные пирамиды: взрослые в одну, детские в другую, фрагменты тел в третью. На острове Харта ящики штабелями устраивали в выкопанных загодя траншеях и котлованах, а затем засыпали землей. Никаких табличек и надгробий, даже если родственникам обещали сделать это, да и не совмещались таблички с природой массовых захоронений – постепенно дерево сгнивало, гробы сплющивались и грунт проседал, что давало возможность кладбищенскому персоналу воспользоваться захоронением повторно, а еще через время – и по третьему разу. Больше не выходило, достигался предел утрамбовки. Ежемесячно тысячи ящиков отправлялись транзитом через утилизационную пристань – так город решал проблему с нищими, одинокими стариками, выкидышами, брошенными на произвол судьбы в хосписах, домах призрения, болевшими чумой и завещавшими свои останки науке. Сюда же поступал биоматериал от абортов, хирургических ампутаций, потроха доноров, неидентифицируемые куски, собранные после взрывов, стихийных бедствий, пожаров. Система методично загребала на островное кладбище и вполне респектабельных при жизни людей, не прощая родственникам проволочек с освобождением моргов, а то и просто вследствие административных ошибок. Когда-то к острову Харта с пристани, вовсе не предназначенной ни для какой утилизации, ходили яхты Мегаполисного клуба джентльменов, веселые женщины и мужчины устраивали пикники, отдыхали на свежем воздухе, любовались закатами. Здесь, на далеком отшибе появились красивые виллы, и именно здесь высшее общество планировало осесть навсегда, создав защищенный от внешнего вмешательства мирок. Все изменили беженцы; севернее, отрезав пристань от Линии свободы, разрослись защекинские трущобы, сформировалась стихийная свалка. О сортировке, сжигании и переработке отходов никто не задумывался, и те зловонными горами покатились на юг, километр за километром. Задолго до того как свалка подобралась к пристани, яхт-клуб переместился на Юго-Запад, причалы покрылись трещинами с травой, пакгаузы проржавели и обрушились, брошенные виллы утонули в одичавшей растительности. По правде, на Хартайленде хоронили нищих всегда, но под это отводилась пустынная восточная оконечность, что никак не мешало яхтсменам отдыхать. Однако впоследствии остров полностью превратился в кладбище покойников-неудачников. Прогресс, впрочем, не стоял на месте. Теперь среди отходных нагромождений у южной черты Защекинска уныло чадил вонючей копотью из высоких кирпичных труб мусоросжигательный завод. С ним перспектива переполнения свалки отдалялась. Бомжей в окрестностях не водилось – разжиться нечем, и охрана, тренируя меткость, постреливала почем зря. Харитоныч, напротив, облюбовал здешние гиблые места. Он был из немногих бродяг, кто помнил цивильную жизнь, запах чистого дома и благополучную семью. Когда-то его звали Виктор Харитонович, он уверенно смо трел в будущее. К шестидесяти пяти годам Харитоныч подошел седым и, как казалось, мудрым. Пусть морщинки разбегались под добрыми глазами все заметней, белела вслед за волосами борода и кожа рук стала намного суше и жестче, чем в молодости, но по-прежнему его волновали давние мечты: развести голубей из каталогов «Монсанье» и свозить жену, уже старушку, на Западное озеро, в место, где когда-то они провели самое чудесное время. Ничем не выделяясь из массы обычных тружеников, этот, как положено, уважал закон и очень любил семью, не ведая о страшной жизни бездомных в их параллельной реальности. Удар постиг мужчину вскоре после выхода на пенсию: в короткий промежуток времени умерла от онкологии жена, следом за ней ушли сын и невестка. Они погибли в автокатастрофе. Единственным утешением остался внук Женька, инвалид с детства. Мальчик волочил недоразвитую ногу и не умел разговаривать, но обладая живым характером, не слишком страдал по поводу недуга, стараясь наравне со здоровыми детьми познавать мир. Сначала Виктор Харитонович пытался бороться, но горе, по, всей видимости, прочно пристало к нему. Банк отобрал квартиру, купленную в кредит, и автомобиль, внука лишили статуса инвалида, требуя за возвращение такового мзду, а социальная помощь им не полагалась, так как ребенок и старик не соответствовали ни одной из указанных в законе категорий нуждающихся. Денег у Харитоныча не водилось, мизерная пенсия не в счет, родственников и покровителей – тоже, и очень быстро они с Женькой опустились на дно. Помойка встретила новых обитателей жестко. Харитоныч лишился имени и уважения, его часто били «за интеллигентную харю», отбирали собранное по свалке барахло и еду. В холода несчастных поначалу приютили старые знакомые, но вскоре тем надоело благое занятие и Харитоныча с мальчиком попросили. Они мерзли и голодали, отираясь по вокзалам и коротая время в полицейских обезьянниках. Женьку неоднократно забирали в специнтернат для малолетних, но оттуда он неизменно сбегал к деду. В конце концов, устав от бесконечных облав, они ушли в дальнюю часть свалки. Мусор здесь располагался не высшего качества – так, старье и гниль, – зато били не в пример реже, а о полицейских чистках можно было и вовсе забыть. Чтобы скрыться от обидчиков окончательно, Харитоныч и придумал прятаться неподалеку от мусорного завода. Здесь они с внуком нашли заброшенный канализационный колодец с теплой трубой. Почему-то эту «нычку» не знали заводские охранники, исправно шмонавшие округу. Наконец дед с внуком обрели относительный покой. Их дни наполнились хлопотами по сбору еды и теплых вещей. Раз в неделю, воскресным днем, они посещали город. В общаге одного ПТУ старик водил знакомство с вахтером дядей Мишей, что позволяло двум скитальцам тайком стирать и мыться в студенческом душе. После помывки сияющий чистотой Женька усаживался на стопу свежих матрацев в кастелянской и, счастливо жуя подаренный бублик, наблюдал, как дед с товарищем разговаривают «за жизнь» и пьют крепкий черный чай. Восьмилетний Женька научился произносить что-то похожее на «деда», чем приводил Харитоныча в умиление. Старик не озлобился, простив и прощая обиды даже законченным мерзавцам. Он трогательно любил внука и, мечтая о достойной участи для него, искал тому место подмастерья или чернорабочего. Бывало, долгими зимними ночами, когда над люком их убежища бушевала вьюга, старик вспоминал жену, невестку и сына. Затем он прижимал к себе мирно посапывающего Женьку, пока не приходил короткий старческий сон. Глава 17 Из утилизированных записей Максима Кремова. Южные рудники, Мегаполис. «День 2. Считается, что у ребиса нет запаха и вкуса, что он не излучает и не источает химикатов. Не верь, у него есть запах и вкус. Я знаю, о чем говорю. Иногда мне кажется, будто самого меня давно подменила ребисова субстанция. Каждый день приходится купать в ребисе руки, он измазывает лицо, проникает в складки кожи, в рот. У него точно есть запах – навязчиво-кисловатый, недоступный обычному человеку. Ребис – основа основ, из него синтезируется все: металлы, древесина, топливо, ткани, еда. Так почему бы ребису не подменить и клетки человека? Постепенно, день за днем, месяц за месяцем проникая сквозь кожу и слизистые, ребис встраивается в меня – и вот не остается, наконец, и единственной „аутентичной“ частички-клеточки твоего отца. Ребисовый папа. Тут уж почувствуешь запах и вкус. Может, ребис живой? В Солнечном мы не задумывались об этом, некогда было. Город требовал станки и бетон, одежду и топливо, и мы давали, но ни разу я не слышал, чтоб кто-то сподобился провернуть обратное превращение из станков или топлива в ребис. Пусть в самый грязный, но ребис! Представляешь, если синтез из ребиса – это убийство Земли? Откачиваем мы, значит, планетную кровь, умертвляем ее, разлагаем на примитивные компоненты – и нате: согреты, одеты и почти счастливы. А Земля? Сколько в ней еще крови? По моим расчетам, Лешка Огурцов, который начал кашлять задолго до меня, должен был умереть полторы недели тому назад, а он еще держится, родимый. Эх, Леша, несгибаемый человечище, железный, и тебя отравил ребис. Вечером Лешка бредил, говорил, что нет дружелюбней существа, чем ребис десятого уровня, что он все лучше узнает человека и что скоро никто не будет болеть на руднике, а сам Лешка выдюжит. Больно наблюдать агонию друга. Могильщики сколотили ему гроб – форменную коробку. Теперь понимаю смысл выражения „сыграть в ящик“: здешние гробы похожи именно на ящики. Меня, кстати, тоже переводят в команду могильщиков. Туда всех захиревших переводят. Что ж, напоследок увижу еще хоть что-то кроме рудника». Глава 18 Игорю все-таки позвонили из «Пули», пусть и на исходе вторых суток. Он узнал в комплинке голос кучерявого парня. С ничего не выражающей интонацией тот сообщил, что с утра нового курьера ждут в службе доставки, при себе необходимо иметь рюкзак, чтобы возить мелкие грузы, и ХАЭН с положительным балансом. Приехав к девяти, Кремов застал Юкэ, худощавого и парня-диспетчера. Встретили нового коллегу настороженно-прохладно, наверняка Матвей поделился с ними деталями разговора. Впрочем, так лучше, пусть сразу начинают переваривать этот момент. Худощавый, удостоив мимолетным взглядом, молча пожал руку, а Юкэ, демонстративно уткнувшись в ХАЭН, бросила «привет» откровенно неприязненно. – Меня зовут Серж, – представился парень-диспетчер, – это Жу… Он осекся, неуверенно прервав кивок в сторону худощавого. Тот среагировал слегка недовольным взглядом, но пожал плечами: мол, «продолжай, раз начал, чего уж теперь…». – Жучок, – закончил Серж, – а это Юкэ. У тебя есть комплинк в шлеме? – Да, – ответил Игорь. – Здорово, сегодня поработаешь на почте. Пока можешь заварить себе кофе, – предложил Серж, ударяя на «э» в слове «кофе». Кофе не хотелось, но, чтобы занять себя чем-то, пришлось воспользоваться предложением и нажать клавишу на видавшем виды чайнике. Пока залепленная накипью спираль натужно грела мутную воду, Нерв обдумывал поведение Сержа, когда тот представлял худощавого. Имени «Жучок» не существует, конечно, это прозвище. Официальное имя может использоваться кем угодно в каких угодно целях и, будучи публичным явлением, попахивает казенщиной и потом. А как иначе, если первый встречный коп выяснит его без твоего ведома, а куча людей, которых ты знать не знаешь, легко склоняют его в сплетнях? Имя словно поручень в трамвайном вагоне, – обшарпанное, смазанное ладонями сотен пассажиров, обстрелянное кашельными микробами и даже удобренное каловыми частицами грязнуль, не привыкших мыть руки после справленной нужды. Прозвище гораздо интимнее, и оно – для своих. Игорь не свой, а подчеркнуто чужой, так что неловкой ситуации при знакомстве удивляться не стоит. Отвратительный на вкус «кофе» давно выпит, Юкэ все так же ненатурально сосредоточенно возится с ХАЭНом, Жучок читает помятый журнал у окна. Присмотревшись, Игорь с удивлением отметил, что это научное издание, специализирующееся на тематике трехмерной печати промышленных объектов! Поскольку личностью Кремова никто интересоваться не спешил, сам он на правах новичка инициативу тоже не проявлял. Молчание тяготило всех, кроме диспетчера, который увлеченно отстреливал врагов в компьютерном шутере. Раздавшийся звонок пришелся весьма кстати. – Игорь, на выезд, – скомандовал Серж. – Пятая линия, семнадцать. Так началась работа вчерашнего Нерва в «Пуле». Первый выезд запомнился в мелочах, хотя потом были сотни и сотни более интересных. Однажды Казимиров обмолвился, что память экономна и не расходуется безоглядно на всякую чушь, а если кажется, будто мозг «крутит» нечто пустое, впору задуматься над жизненными приоритетами. Игорь тогда не придал профессорским словам значения, вникнуть в их глубинный смысл не захотел, да и не смог бы, пожалуй, – перегруженный невербалкой, он кипел без того. Многое прояснилось, когда память самого Нерва повадилась подбрасывать картинки, приводящие в недоумение. Они никак не вязались с окружающей действительностью, бессистемно возникали и уходили, но заставляли «досмотреть» себя до конца. Работаешь над документом – и вдруг перескакиваешь на мысль о мальчишке из параллельного класса, виденном несколько раз в жизни еще в начальной школе, или о мороженом, вкусном, но не уникальном, изведанном в парке на свидании с… А об этом память нелогично умалчивает: просто мороженое, просто парк – висят словно в вакууме. Ближе к увольнению такие сантименты прорывались наружу чаще. Игорь списывал все на усталость: мол, подсознание сооружает громоотвод, снимающий напряжение. Но, во-первых, не все случайные воспоминания оказались положительно-разгрузочными, а во-вторых, записные положительные, теоретически способные ободрить: поступление в штат Нерва, свадьба с Ланой – напротив, ни разу не предлагались «сами собой». Тогда-то профессорская фраза стала актуальной. Она и сама, по иронии судьбы, всплыла неожиданно и тоже не к месту – в момент очередной ссоры с женой. Игорь понял, что он, настоящий, «глупыми картинками» изнутри намекает своей холодной и от природы бессовестной логике о вещах, которые та незаслуженно игнорирует. Память бережно сохранит что-то действительно важное, даже когда в чулан и класть нечего, настолько обрывочным и воздушным оно является, – так, пара скрепок, привкус воды и намек на усталость. Но как же ярко, неожиданно и не к месту вспыхивают эти тонкие до прозрачности вещи, легко оттесняя тяжеловесов, утвержденных разумом в качестве архиважных! Логика мечется в поисках объяснений разгильдяйству памяти. Должно существовать разумное объяснение! Такое, которое зиждется на анализе ассоциативных связей, причинно-следственных цепочек: ну почему, положим, дуновение ветерка в приоткрытую форточку вдруг убивает желание работать над важной обвинительной речью? Та обещает стать бенефисом молодого профессионала, после которого уважение коллег возрастет на порядок! Почему никак не откладывается в голове имя солидного судьи? Ведь знакомство с таким человеком полезно, как ни крути, в будущем отношения с ним и подобными составят фундамент карьерного роста! Почему, подбрасывая невпопад глупые воспоминания, подсознание разжижает концентрацию, мешает ковать перспективу? «Мозг „крутит“ нечто пустое? Впору задуматься над жизненными приоритетами». Страшно! Неужели это намек на забег не по своей дорожке? Зачем нужна перспектива отношений с крупным чиновником, если она настолько неинтересна, что его имя невозможно удержать в памяти? Пожалуй… Усилие воли – и шальная выходка распоясавшегося хулигана пресечена, форточка поспешно закрыта, обвинительная речь дописана, имя уважаемого судьи выучено по визитке в ХАЭНе в какой-то там раз. Ставим короткий диагноз: случился просто единичный приступ слабости, без труда ничего не добьешься, так что возьми себя в руки и марш за заслуженным бенефисом! На самом деле победа логики почти неизбежна, ведь у «другой беговой дорожки» дежурит страх неизвестности, а еще и самоедский шепот: «Трус, слабак, соберись! Иначе…» Не нужно продолжать! Сдаюсь! И так всякий раз, пока не дорастешь до решимости поговорить с собой откровенно, без жалости. Выясняется, что годы, потраченные на карьеру, свалены в чулане памяти какой-то серой безынтересной кучей шмотья, не вызывающей эмоций. Так что, удивляясь странным воспоминаниям, нужно понимать: чушь происходит в реальности, такой же циничной и примитивной, как наша логика, память же порой – для острастки – демонстрирует по-настоящему ценные экспонаты, пусть даже это пара скрепок, привкус воды и намек на усталость. В этом свете «Пуля» обещала вырасти в эпоху. Игорь помнил все, что сопровождало первый заказ: погоду, маршрут, отправителя и даже конверт – слегка мятый, из серой тонкой бумаги, – который пришлось доставить. Девушка администратор из конторы заказчика, невзрачная и усталая, протянула наличные деньги, недовольно ворча: «Пора давно переходить на безнал!» – и тут же потеряла интерес к Игорю. Он долго выполнял тот заказ – незнакомые улицы северо-восточного Защекинска, ужасные дороги, редкие прохожие, шарахающиеся от вопроса «как проехать?», затрудняли дело. На удивление, происходящее понравилось. Необъяснимо и крепко.