– Думаю, кто-то из близкого окружения. – Зачем им за мной следить, если я с ними каждый день встречаюсь? – Возможно, отслеживают график ваших приездов-отъездов или считают по головам охрану. – Ну посчитают, что с того? Это не секрет, моя охрана на гособеспечении, достаточно их дела запросить, там они все фас и в профиль. И про мои передвижения всякий знает. Не понимаю… Пётр Семёнович пожал плечами. – Считаешь, они что-то замышляют? Фактики на меня собирают? С кем прихожу, кого привожу? – Не исключено. Или что похуже. – Нет, не верю… Все портфели разобраны, всё устаканилось, каждый, что хотел, получил и даже больше. Не станут они рисковать, всё на кон поставив. Кремль уютнее Магадана. Да и кому? Они собственной тени боятся. Нет… – Всегда хочется большего. – Кто им даст? Не проглотят они такой кусок, подавятся! Но в любом случае я прикажу узнать, кому принадлежат эти номера. – Боюсь, что никому. Они каждый раз новые. Думаю, это просто железки, которые на один день. Их печатают, потом выбрасывают и новые вешают. Берия задумался, забарабанил пальцами по столу. – Сделаем так. Я теперь в ГДР срочно улетаю, буза там, немчики опять голову подняли, а местные товарищи не справляются. Наведу порядок, вернусь, проведём более тщательное расследование. Подготовь свои по этому поводу соображения. Может, ты и прав, может, закружилась у кого-то голова. Раньше все под Сталиным ходили – пикнуть боялись, а теперь… Ладно, разберёмся. Думаю, ты ошибаешься, но если нет… Тогда головы полетят из-под самых кремлёвских шпилей, тогда дружба побоку, табачок врозь!.. * * * – Ну что, Георгий Константинович? Пора решаться, завтра опоздать можно, мне кажется, информация уже просочилась… Теперь он уезжает на несколько дней в Германию, и ты… Мы можем спокойно всё подготовить. Есть у тебя надёжные части под Москвой? – спросил Хрущёв. – Найдутся. На Берию у всех зуб имеется. Но на активные действия они могут не пойти, – ответил Жуков. – А ты им всего не говори. Нам стрельба из башенных орудий в центре города ни к чему. Нам достаточно танковые колонны пригнать и траками на бульварах полязгать. Этого, я думаю, будет довольно, чтобы остудить горячие головы. Против армии никто не пойдёт. В крайнем случае пальнёшь пару раз по Кремлю. А мы под шумок твоих «коробочек» его своими силами повяжем. – У него охрана. – Охрана за дверями останется. Никто своих держиморд в зал заседаний не тащит, а вы – генералы, вас никто не остановит. Зашли, навалились разом, связали и увезли в надёжное место, пока его люди не очухались. – Если он сопротивляться станет, шум поднимет, а охрана за дверью? – Пристрелите на месте. Может, и к лучшему. С трупом возни меньше, а итог один. Когда его нет, кого охрана защищать станет? Жуков испытующе посмотрел на Хрущёва. Хорош заговорщик, глаза блестят возбуждённо, а нижняя губа трясётся. Спросил прямо: – Страшно, Никита Сергеевич? – Не страшно дуракам. Тут ведь как на краешке – можно и свалиться. Но только я верю, вернее, знаю… Всё должно получиться. Не ждёт он удара, вот именно теперь, когда считает, что всех подмял – не ждёт!.. – Хрущёв говорил горячо, размахивал руками, убеждая не столько собеседника, сколько себя. – Хватит под ним ходить, хватит трястись, как дворняги на морозе. Под Сталиным дрожали, теперь под ним. Только Лаврентий не Сталин, кишка у него тонка. Он такой же, как мы, а может, и похуже. Валить его надо немедля, пока он в силу не вошёл. – Это общее решение? – Что? – Хрущёв замешкался. – Коллегиальное. Кто-то, конечно, против, но большинство – за. Так что вмешиваться никто не будет. Да и побоятся поперёк боевых генералов, при оружии, сунуться. Нет там буйных, Берия последний… был. – Не знаю, без приговора, без приказа… – Он сам себе приговор вынес! И нам вынесет, если мы и дальше сомневаться будем. Сейчас или никогда! Не захочешь ты – другие охотники найдутся, я уже кое с кем говорил. Но тогда не обессудь, тогда тебе в Дальневосточном округе батальоном командовать, на капитанской должности. – Можно подумать? – Думали уже, дальше некуда. Чего я тебя, Георгий Константинович, как девицу обхаживаю? Ты боевой офицер, герой, победитель, ты Гитлеру шею свернул, так неужели с Берией не справишься? Если мы проиграем, с тобой или без тебя, он из нас души на Лубянке вытрясет и всех соучастников. И твою фамилию, в том числе, потому как ты в заговоре… Уже – в заговоре, так что в сторонке не отсидишься. – За глотку берёшь, Никита Сергеевич? – Не я, жизнь берёт. Всех нас. Слишком далеко всё зашло, чтобы пятиться. Тут или мы его успеем, или он нас, чуть позже, припечатает. Собирай своих генералов и командуй, как ты умеешь!.. Наше дело правое… * * * Телефонный звонок. Долгий, тревожный. – Что случилось? – Не знаю! Тут бронетраспортёры. И грузовики с армейскими номерами. – Где? – Напротив особняка. Всю дорогу перегородили. Несколько машин во внутренний двор въехали. – А сам? – Его не видно, он сюда сегодня не приезжал. Чёрт побери! – Держи в курсе, что там у вас происходит. – Держу. Сейчас охрану вывели. – Как вывели?! Кто вывел? – Офицеры. Не МГБ. Армейские, в полевой форме, при оружии, у некоторых пэпэша. Вытащили по одному – руки за спину – и затолкали в автобус. Что нам-то делать? – Для начала не орать! Ты что, у окна стоишь? – Тут ори не ори – никто не услышит, так моторы ревут. Куда нам? А куда, действительно? – Жди, полчаса жди и никуда не суйся… Командиры собрались в минуту. Уставились вопросительно на Петра Семёновича. – Что смотрите, я знаю не больше вас! Особняк… Еще ничего не значит, может, это просто провокация. – Позвони, узнай. Пётр Семёнович набрал номер. Услышал: – Дежурный офицер Мамонов слушает! Голос незнакомый и какой-то уж слишком напористый. – Мне бы майора Прохорова услышать. – Нет его. Кто спрашивает? – Тогда капитана Худякова. – Отсутствует по служебным делам. Кто их ищет? Назовите свою фамилию… Пётр Семёнович бросил трубку. – Ну что? – Ничего хорошего. Доверенных офицеров нет, отвечает какой-то хрен с горы, которого я первый раз… Все затихли. Такой поворот… Считай, на полном скаку. – Может, в приёмную позвонить? – Может, лучше самим, своими ножками, на Лубянку прийти, здоровьем Лаврентия Павловича поинтересоваться? Нет его там. Может, уже и в живых нет.