— Попадется консервная банка побольше, можешь в ней принести, — я говорю. Дюи Дэлл вылезает из повозки со свертком. — А в Моттсоне-то пироги труднее продать, чем ты думала, — говорю. Как разматываются наши жизни в безветрие, в беззвучность, усталые жесты усталым итогом; отголоски былых побуждений бесструнны, бесперсты: на закате мы застываем в неистовых позах, мертвых кукольных жестах. Кеш сломал ногу, и теперь высыпаются опилки. Он истекает кровью, Кеш. — Я не хочу одалживаться, — говорит папа. — Видит Бог. — Тогда налей сам, — отвечаю. — Подставим тебе шляпу Кеша. Дюи Дэлл возвращается не одна, а с каким-то человеком. Она подходит, а он остановился на полдороге, постоял, а потом возвращается к дому и стоит на веранде, наблюдает за нами. — Спускать его на землю не стоит, — говорит папа. — Можем сделать прямо здесь. — Кеш, — говорю я, — тебя спустить на землю? — А завтра в Джефферсон не попадем? — спрашивает он. Глаза его смотрят на нас вопросительно, настойчиво, печально. — Я бы потерпел. — Тебе полегчает, — говорит папа. — Тереться не будут друг об дружку. — Я потерплю, — говорит Кеш. — Останавливаться — время терять. — Мы цемент уже купили, — говорит папа. — Я бы потерпел. Один день остался. Нисколько не беспокоит, можно сказать. — Большими глазами он вопросительно смотрит на нас; лицо худое и серое. — Схватывается он крепко. — Мы уже купили, — говорит папа. Я развожу цемент в жестянке. Размешиваю жижу толстыми зеленоватыми спиралями. Несу цемент к повозке показать Кешу. Он лежит на спине, его острый профиль, аскетический и значительный, обращен к небу. — Как по-твоему, правильно замесил? — спрашиваю я. — Лишней воды не нужно, не будет держать, — говорит он. — Я лишнего налил? — Может, песку сумеешь добыть, — отвечает он. Один день остался. Не беспокоит нисколько. Вардаман уходит назад по дороге, туда, где мы пересекли ручей, и возвращается с песком. Медленно сыпет его на витое тесто в жестянке. Я снова подхожу к Кешу. — Теперь правильно замесил? — Да, — говорит Кеш. — Я бы потерпел. Не беспокоит нисколько. Мы распускаем лубки и медленно льем цемент ему на ногу. — Поаккуратней, — говорит Кеш. — Постарайтесь на него не пролить. — Да, — говорю я. Дюи Дэлл отрывает от свертка кусок газеты и вытирает с крышки цемент, капающий с ноги Кеша. — Ну как? — Приятно, — говорит Кеш. — Он холодный. Приятно. — Лишь бы помог тебе, — говорит папа. — Я прошу у тебя прощения. Я этого не мог предвидеть, и ты не мог. — Приятно, — говорит Кеш. Размотаться бы во времени. Вот было бы хорошо. Хорошо бы, если можно было размотаться во времени. Мы накладываем лубки, стягиваем веревкой, и зеленоватый цемент густо выдавливается между веревками. Кеш молча смотрит на нас глубоким вопросительным взглядом. — Будет держать ее, — говорю я. — Да, — говорит Кеш. — Спасибо. Потом мы все оборачиваемся на повозке и смотрим на него. Он подходит по дороге сзади — спина деревянная, лицо деревянное, движутся только ноги. Подходит без единого слова, — светлые глаза тверды, длинное лицо угрюмо, — и лезет в повозку. — Тут холм, — говорит папа. — Придется вам вылезти и пешком пройти. ВАРДАМАН Дарл, Джул, Дюи Дэлл и я поднимаемся на холм за повозкой. Джул вернулся. Он пришел по дороге и влез в повозку. Он шел пешком. У Джула больше нет коня. Джул — мой брат. Кеш — мой брат. Кеш сломал ногу. Мы залепили Кешу ногу, чтобы не болела. Кеш — мой брат. Джул тоже брат, но у него нога целая. Теперь их пять в вышине, высокими черными кружками. — Дарл, а где они ночью бывают? — спрашиваю я. — Когда мы ночуем в сарае, где они бывают? Холм уходит в небо. Потом солнце показывается из-за холма, а мулы, повозка и папа идут по солнцу. На них нельзя смотреть, медленно идут по солнцу. В Джефферсоне он красный на рельсах, за стеклом. Рельсы блестят и бегут кругом, кругом. Дюи Дэлл говорила. Ночью я узнаю, где они бывают, когда мы в сарае. ДАРЛ — Джул, — говорю я, — ты чей сын? Ветер потянул от сарая, поэтому мы поставили ее под яблоней, где луна рисует кружевную тень листвы на длинных спящих стенках, а за стенками она иногда разговаривает — невнятным тихим журчанием, таинственным бульканьем. Я позвал Вардамана послушать. Когда мы подошли, с него соскочила кошка с серебряным глазом и серебряным когтем и шмыгнула в тень. — Твоя мать была лошадью, Джул, а кто был твой отец? — Врешь, паскуда. — Не обзывай меня. — Врешь, паскуда. — Не обзывай меня, Джул. — Под высокой луной глаза его похожи на клочки белой бумаги, прилепленные к продолговатой дыне. После ужина Кеш начал потихоньку потеть. — Немного горячая, чувствую, — он сказал. — Видно, потому, что солнце весь день на нее светило. — Хочешь, обольем ее водой? — спрашиваем мы. — Может, полегче станет. — Вот спасибо, — говорит Кеш. — Видно, потому, что солнце на нее светило. Надо было мне догадаться прикрыть ее. — Нам надо было догадаться, — говорим мы. — Откуда же ты мог знать. — Я даже не заметил, что горячеет, — сказал Кеш. — Надо было прислушиваться. Мы облили ее водой. Нога ниже цемента — как ошпаренная. — Полегчало? — спросили мы. — Спасибо, — сказал Кеш. — Хорошо стало. Дюи Дэлл вытирает ему лицо подолом платья. — Попробуй поспать немного, — говорим мы. — Ага, — говорит Кеш. — Большое спасибо. Теперь хорошо. Джул, говорю я. Кто был твоим отцом, Джул? Черт бы тебя взял. Черт бы тебя взял. ВАРДАМАН Она была под яблоней, мы с Дарлом пошли при луне, кошка спрыгнула и убежала, а мы слышим, как она разговаривает за досками. — Слышишь? — Дарл говорит. — Приложи ухо. Я приложил ухо и слышу ее. Только не разберу, что она говорит. — Дарл, что она говорит? С кем она разговаривает? — Она разговаривает с Богом. Зовет Его, чтобы Он помог. — Чтобы Он как помог? — спрашиваю я.