Январь Глава 1 Идеальные похороны. Иначе и быть не могло, ведь Натали сама все устроила, а у нее талант. В бюро ритуальных услуг они с Люком ходили вместе, но он молча сидел рядом. Нат продумала все детали: урна для сбора средств Национальному обществу по борьбе с раковыми заболеваниями, короткие видеоролики с обращениями к каждому из друзей, которые по кругу проигрывали в фойе. Да уж, в Фармингтон-Хиллз, штат Мичиган, это точно были похороны года… Люк нажал кнопку пульта, и гаражные ворота поползли вверх. Он заехал внутрь и припарковался рядом с бежевым мини-веном Натали. Машина дважды мягко подскочила на порожке — приехали. На заднем сиденье завозились дети. У Уилла глаза совершенно красные. Четырнадцать лет и без того сложный возраст, а тут еще смерть матери… Наверное, у подростков из-за обилия гормонов особенно велик запас слез. Свои Люк давно израсходовал. Это хуже. По крайней мере, когда плачешь, никто не выражает восхищение по поводу того, как хорошо ты держишься, и не отпускает замечаний, что она теперь «в лучшем из миров». Им невдомек, что изображать смирение гораздо легче, чем на самом деле смириться со смертью. Мэй подняла голову. — Папа, я есть хочу. Что у нас на ужин? Люк только диву давался: у девятилетней девочки аппетит мальчишки-подростка. Уилл вздохнул: — Мы же на похоронах поели, Мэй. У папы не было времени готовить. — Ничего страшного, Уилл. Бабушка Терри нам весь холодильник едой забила. Если Мэй голодна, я что-нибудь разогрею. Мать Натали ушла сразу же после того, как отзвучало последнее «аминь». Неудивительно — Люк ей никогда не нравился. Хорошо бы она уже уехала. Не хотелось ощущать ее тяжелый взгляд, как будто Люк виноват в том, что у Натали рак… — Ребята, вы идите в дом, а я возьму Клейтона. Мэй просунула голову между сиденьями. Вздернутый мамин нос, глаза Люка, а улыбка — нечто среднее, причудливый результат смешения генов. — А ты не захватил оттуда шоколадного печенья? Такое было вкусное!.. — Ты как будто с дня рождения приехала! — Уилл выскочил из машины, как ошпаренный, и с размаху захлопнул дверцу. — Не обращай внимания, детка, — посоветовал Люк. Надо бы заставить сына извиниться перед сестрой, но сил не нашлось. Мэй пожала плечами и вновь распахнула дверцу. — Бабушка какую-то еду складывала в нижний шкафчик на кухне, поищи там. — Хорошо, папа! — Девочка скользнула по сиденью и выскочила из машины. Уилл впервые так разозлился после смерти матери, а Люк пережил несколько приступов гнева с тех пор, как Натали вернулась домой с последнего обследования — их полагалось проходить каждые три месяца. Первые месяцы ремиссии они тихо радовались. Получив хорошие снимки, Натали прилепила к стеклу автомобиля магнитик с желтой лентой[1] и работала волонтером в фонде «Передай жизнь» — в розовой футболке с надписью «Я выжила». Через пару месяцев волосы у нее отросли, и она не натыкалась больше на сочувственные взгляды. А спустя три месяца новые рентгеновские снимки и анализ крови положили конец их надеждам… Люк вытащил ключ зажигания и сунул в карман. Он глушил гнев, колотя грушу в подвале. Нарочно не надевая перчатки. Клейтон дремал в детском кресле. Изогнутые, будто лук у Купидона, губы, тонкие пушистые ресницы… Когда щелкнула пряжка, он распахнул глаза. — Приехали, папочка? — Да, сынок. Пойдем переоденемся в пижаму. — Люк нажал оранжевую кнопку и расстегнул две последние пряжки. — Люблю тебя, папочка. — Клейтон протянул ему ручонки. Люк вытащил из машины худенькое тельце, трехлетний сын обнял его за шею и сразу уснул опять. Люк глубоко вдохнул: Клейтон пах мальчишеским по?том и чипсами — Терри отвлекала ими внука во время службы. Люк больше не злился. Ему было грустно. Грусть пропитала его до костей, угнездилась в груди, проникла в каждую клеточку тела. Он подошел к дому со спящим мальчиком на руках. Мэй оставила дверь открытой; Люк ногой прикрыл ее за собой. В пустом холле шаги звучали гулко. Обычно, приходя с работы, Люк постоянно спотыкался о школьные рюкзаки и кроссовки, но теперь он дико тосковал по беспорядку — свидетельству привычной жизни. Перед отъездом мать Натали все убрала: из гостиной исчезли больничная койка, стопки журналов, полупустые бутылки с водой. Не было нового телевизора, который они собирались повесить в углу у окна, — вчера приходил электрик и подключил его в подвале к новой игровой приставке, которую купила Терри, — как будто это поможет детям позабыть, что их мать умерла. Теперь комната, где его жена испустила последний вздох, смотрелась как обычная гостиная: светлая мебель, коричневый ковер, семейные фотографии на стенах. Хоть пахло так же — корицей и ванилью. Наверное, какой-то освежитель. Лучше отыскать, где он хранится, а то вот так вернешься домой в один прекрасный день, а запах улетучился… Надо спросить у Энни. Она ведь лучшая подруга Натали, должна быть в курсе всяких маленьких секретов. Люк глубоко вздохнул, чтобы аромат наполнил легкие. Уилл закрылся в комнате, Мэй шуршала на кухне. Всё, как всегда. Хорошо, когда рядом не крутятся друзья и родственники, изо всех сил желающие услужить. Можно спокойно бродить по дому в старых рваных трениках. С каждой секундой Клейтон становился тяжелее, а костяшки и предплечья у Люка саднили после вчерашнего ночного сеанса у боксерской груши. Он повернул к лестнице — и тут что-то попало ему под ногу. Люк поскользнулся и еле сдержал крик, пытаясь сохранить равновесие. В удивлении он воззрился на цветной прямоугольник бумаги. Если б дело происходило в привычной жизни, на полу валялся бы листок из тетрадки с домашней работой или рисунок, выпавший из-под магнита с холодильника. Люк решил, что это еще одна открытка с соболезнованиями. Присев, он подцепил конверт пальцами и поднес его к свету, лившемуся с крыльца через окно. У плеча заворочался Клейтон. Надпись на конверте: «Для Люка». «Л» с завитками по бокам, миниатюрная наклонная «к». Почерк Натали… Глаза обожгло слезами. Откуда оно? Люк огляделся в поисках отгадки. Как письмо от умершей жены могло оказаться под лестницей? Его взгляд задержался на входной двери с латунной щелью для почты. Десять лет назад Натали сама выбрала эту дурацкую дверь, когда они строили дом, но первой же холодной мичиганской зимой попросила ее засиликонить. За девять лет у него так и не дошли руки. А теперь через эту щель с ними говорила покойная супруга… Конечно, это не она. Люк покачал головой и сунул письмо в карман. Натали умерла. Покойники не подбрасывают письма в почтовые ящики и не переселяются на небеса. Люди просто умирают. Скорее всего, кто-то что-то напутал. Люк занес ногу над ступенькой, и тут из кухни выбежала Мэй — все в том же черном платье по колено, что на похоронах. — Пап, можно, я съем злаковый батончик? — Она показала ему лакомство в серебристой упаковке. — Мама не разрешала сладкое перед сном, но ведь батончик полезный. Когда дочь вот так, походя, вспоминала мать, у Люка перехватывало дыхание. Почему она такая сильная, а он такой слабый? — Конечно, родная! — Почувствовав укол совести, добавил: — Только молока себе налей, хорошо? — Ты что, папа! Я не справлюсь! Бутылка тяжелая, я все время проливаю… Мэй сунула в рот каштановый локон — детская привычка, которую она приобрела с тех пор, как волосы отросли. Натали считала, что это пережитки сосательного рефлекса, и одергивала дочь, но Люк не стал. Сейчас дочке необходимы уют и покой. — Попрошу Уилла, он спустится и поможет тебе. — Думаешь, он больше на меня не злится? — Девочка заправила мокрую прядь за ухо. Люк передернул плечами. Что ж, может, и стоит делать замечания. — Конечно, нет. Просто ему грустно, а когда грустно, люди часто огрызаются на близких. — Ну ладно. Мэй разорвала зубами упаковку и пошла обратно в кухню. — Я люблю тебя, — сказал Люк ей вслед. — Я тебя тоже, — бросила она через плечо. * * * Люк уложил Клейтона, уговорил Уилла помочь сестре на кухне, затем пошел к себе. Там бросил пиджак на кровать и расстегнул ремень на брюках. Ремень носить еще можно, только не сам костюм. Надеть куда-то брюки и пиджак, что были на тебе в день похорон жены?.. Нет уж, спасибо. Люк достал из шкафа чехол и наскоро впихнул туда пиджак. Взгляд зацепился за торчащий из кармана голубой конверт. Письмо… Он совсем позабыл о нем. Трудно сказать, нечаянно или нарочно. Почерк на конверте до боли походил на почерк его жены. Люк схватил письмо, выпустив из рук чехол, и вскрыл конверт. Оттуда выскользнул сложенный лист, вырванный из блокнота со спиральной пружинкой. Значит, все-таки Натали. Никто на свете не станет писать писем овдовевшему мужу в блокноте за пятьдесят центов, даже не обрезав бахрому с краю. Люк бросил пустой конверт на кровать. Замер, поймав в зеркале собственное отражение: светлые волосы расчесаны на пробор, галстук аккуратно завязан — как будто на собеседование собрался. Единственный признак ужасного дня — соломенная щетина на подбородке. Странно и неправильно, что снаружи он выглядит таким собранным, в то время как изнутри разваливается на части… Люк расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, ослабил галстучный узел и взъерошил волосы, а потом присел на угол кровати спиной к зеркалу и дрожащими руками развернул листок. Сверху рукой Натали было написано: «В день моих похорон». Дальше шел текст: знакомые до боли завитки. В ушах как будто зазвучал ее голос. Дорогой Люк! Может, стоит написать «родной» или «любимый», а может, дружески окликнуть: «Эй, Люк…» Не знаю, как умершая женщина должна обращаться к супругу. Если ты читаешь это, скорее всего, меня нет в живых. Не исключено, конечно, что ты рылся в моих вещах и нашел дневник. Если так, то стыдись!.. Но нет, ты никогда не совал нос куда не просят; вероятно, меня больше нет. Прежде всего хочу сказать, что люблю. Люблю тебя и наших детей так, что словами не описать. При мысли, что ты живешь без меня, начинает подташнивать, как тогда от жуткого желудочного гриппа, который я подцепила, когда родился Клейтон. Я злюсь, завидую и испытываю еще кучу гадких чувств. До того, как окончательно рассироплюсь — а день у тебя, должно быть, и так выдался чересчур сладко-сиропный, — скажу то, что думаю: как же не хочется оставлять тебя одного! Чувствую себя героиней дешевой мелодрамы: пишу письмо, которое откроют в день моих похорон… Конечно, доктор Сандерс говорит, что у меня неплохие шансы на то, чтобы выкарабкаться, но ты же меня знаешь — я никогда не доверяла докторам. В любом случае от дневника вреда не будет, правда ведь? Знаешь, всегда хотелось попробовать себя в писательском ремесле. Может, это первый шаг к роману, который крутится у меня в голове последние лет десять… Говорят, надо писать о том, что знаешь. Так вот, мы с раком не особо близкие друзья. Завтра первый день химиотерапии. Переживаю. Не то, чтобы мне сильно жалко волос, хотя я наревелась по этому поводу. Видела я в приемной у Сандерса этих исхудавших, безразличных ко всему бедолаг. Сегодня там стошнило одну девушку после облучения. Наверное, это был один из первых сеансов, потому что волосы у нее на месте. А может, просто хороший парик. Надо спросить, где она его купила. Однако самое чудовищное — другое. Санитарки невозмутимо вытерли рвоту с пола, со стен и стульев, как будто это дело привычное. И тут я заметила, что у Сандерса нигде нет ковров. Только представь! Похоже, они столько раз нанимали клининговую фирму, что в конце концов решили обойтись линолеумом… Ну да ладно, хватит. Завтра дальше расскажу. Пожалуйста, обними и поцелуй за меня детей. Не рассказывай им пока о письмах с того света, а то они испугаются. Помню, когда Мандаринка издохла и плавала в аквариуме животом вверх, ты сказал детям: «Если умираешь, то навсегда». Я еще тогда мысленно отметила, что это жестковато. Интересно, обо мне ты сейчас тоже так думаешь? Что я умерла навсегда? Я сплю, а меня глодают черви, превращая в удобрение для почвы, из которой растут маргаритки… Ну и пусть. Все равно я люблю тебя и скучаю. Завтра напишу еще. Натали