— Вы любите свою работу, мистер Гонзалес? — Люблю, да. Хотя сейчас у меня трудности. — Он опускает взгляд на свои мягкие мясистые ладони. — Другие ученики напуганы. Они не могут сосредоточиться. Мои коллеги говорят то же самое. Я хорошо понимаю, о чем он. Когда такое несчастье происходит совсем рядом, люди часто цепенеют, не способны сосредоточиться, впадают в депрессию, становятся нервозными. У большинства взрослых нет инструментов, чтобы справиться с такими страхами, что уж говорить о детях. Я сочувствую Стиву, сочувствую им всем. — Новости о Полли Клаас сильно ухудшили ситуацию. Должно быть, они чувствуют, что, раз это случилось снова, то может случиться с любым из них. Он кивает. — Что я могу сделать? — Будьте терпеливым. Слушайте. Ободряйте их своим присутствием. Дайте им разобраться в своих чувствах. Дети быстро оправляются от невзгод. Со временем они исцелятся, но сейчас им нужна какая-то определенность. Надеюсь, скоро мы сможем ее обеспечить. Он долго смотрит на меня. — А вы любите свою работу, детектив Харт? Вопрос застает меня врасплох. Когда-то у меня был простой ответ, но сейчас его нет. — Мне всегда хотелось помогать людям. Но эта работа становится слишком тяжелой, особенно когда они в настоящей беде, а ты не знаешь, можешь ли им действительно помочь, как бы ни старался. — Да, — говорит Гонзалес. — Так я себя и чувствую. * * * Перед уходом я прошу его показать мне шкафчик Кэмерон. Оказывается, он через ряд от моего бывшего. Люди Уилла забрали практически все. Остались только учебники, «Алгебра II», «Начала латыни», «Мировая история» и потрепанный томик «Джейн Эйр» в мягкой обложке. — Мы только начали ей заниматься, — говорит Стив Гонзалес. Дальше по коридору уборщик возит кругами громыхающий полотер; за ним остаются глянцевые следы в форме мишени. — Девушки вроде Кэмерон обожают Джен. — Я тоже ее любила. У Джен есть все основания считать себя жертвой, но она не такая. Она тихая, она закрытая, но при этом настоящий боец. Беру книгу, чтобы взять ее с собой, потом сдвигаю стопку учебников. В нижнем правом углу задней стенки шкафчика, там, где только ей будет хорошо видно, Кэмерон прикрепила открытку со стихотворением Райнера Марии Рильке, выписанным строка за строкой ее аккуратным и четким почерком. Я слишком одинок на свете, но все же не настолько одинок, чтоб каждую минуту освятить. Я слишком мал на этом свете, но все же не настолько мал, чтоб быть лишь вещью для тебя, неясной и разумной. Я хочу свободы воли и я хочу воли совершать поступки; во времена застоя, когда что-то близится, я хочу быть со сведущими или один. Я хочу отражать тебя целиком, и никогда не ослепнуть, не состариться настолько, чтоб стать неспособным вместить твой образ. Я хочу распрямиться и больше никогда не сгибаться, ведь там, где я согнут, я лгу[27]. Глава 23 Дожидаясь Уилла возле «Паттерсона», просматриваю «Джейн Эйр», чувствуя себя так, будто залезла в дневник Кэмерон или ступила на запретную землю. Книги могут быть поразительно личными, даже святыми. И эта книга, с измятыми страницами, загнутыми уголками, полная подчеркнутых фраз и карандашных пометок, — закодированная карта к ее душе. Я захватила и открытку со стихотворением Рильке. Копирую его в свой блокнот, обводя наиболее значащие предложения. «Я слишком одинок на свете… когда что-то близится… хочу быть со сведущими…» Должно быть, эта поэма важна для Кэмерон, иначе она не стала бы переписывать ее от руки. Я предполагаю, что она узнала себя в этом стихотворении. Что каждое его слово пылающей стрелой указывало на то, кто она внутри и о чем заботится. Когда я говорила Уиллу, что не могу представить, как Кэмерон подавляет воспоминания о насилии, я солгала. На самом деле это распространенная реакция, даже повальная. Пережитое насилие часто настолько сокрушающе и разрушительно, особенно для детей, что единственный способ пережить его — покинуть тело. Не сражаться или бежать, а полностью отстраниться. А если насильник — опекун, который должен нести безопасность и любовь, пережитое может быть намного драматичнее и масштабнее. Если мы не в силах вынести знание или чувство, то зачастую находим способ спрятать его внутри, и спрятать хорошо. Сколько бы лет ни было Кэмерон, когда она подверглась насилию, был ли это единичный случай или несколько, ее разум скорее всего вмешался, чтобы защитить ее. Это не было сознательным решением. Это было ближе к основному, животному инстинкту, единственным способом избавиться от слишком жуткого, чтобы назвать его или прочувствовать. Она могла ничего не помнить до визита в клинику. До нежданного происшествия, вызволившего воспоминания из тьмы забвения. Мне тяжело даже задуматься, что чувствовала Кэмерон в тот день, лежа в гинекологическом кресле, уже беззащитная и уязвимая, пока медсестра натягивала латексные перчатки, не подозревая, что сейчас взорвет тайную боль ценой в жизнь. Историю, которую поглотила память, но не тело. Все это время бывшую внутри, написанную рубцами и шрамами. Даже если б воспоминания Кэмерон не выдавились на поверхность сейчас, причиненный вред просачивался бы наружу годами и рано или поздно нашел бы другой путь прорваться: в стыде или безнадежности, бессознательно притягивая ее к людям или ситуациям, похожим или близким к исходной боли. Я много раз видела, как история женщины, пережившей травму, находит способ напомнить о себе, а не наоборот. Мне больно за нее, за эту девушку, которую я никогда не встречала, но знаю. Она пережила жестокость, предательство, страх и кражу своей души. Она пережила дымящийся, пылающий стыд и молчание, годы вынужденной амнезии. Но сможет ли она пережить то, что происходит сейчас, внутри и снаружи? Сможет ли она пережить воспоминания? Взвинченная этими мыслями, я откладываю книгу и поэму на стойку бара и заказываю стопку виски. Выпиваю залпом, толкаю стакан вперед и показываю знаком, что хочу еще. Барменша смотрит на меня, вскидывает подрисованные брови. — Вы за рулем? — Я в норме. — Скажу вам так: отдайте мне ключи от машины — и можете выпить хоть чертову бутылку. Я вдруг вскипаю. — Просто налейте мне выпить. Вам какое дело? — Кому-то же должно быть дело. За ее бесстрастным ответом я вижу обоснованную заботу, но я о ней не просила. На долю секунды меня охватывает порыв швырнуть пустой стакан в зеркало у нее за спиной. Разбить его, что-нибудь сломать. Но вместо этого я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю. — Сколько вам лет? — Что? — Она фыркает. — Сто с чем-то дней. А вам? — Тридцать пять. Тридцать пять и сто с чем-то дней. — Теперь мы друзья? — женщина широко улыбается, но я чувствую, как она пытается сообразить, на что я способна и чего от нее хочу. — В декабре будет сорок. — Вы давно здесь живете? Она кивает. — Вы жили здесь, когда убили Дженни Форд? — Мы вместе ходили в школу. Она была на пару лет младше. Последнее время я часто о ней думаю. — Из-за Кэмерон Кёртис? Я тоже. Она все еще держит бутылку. Я вижу, как ее мозг работает над загадкой нашего разговора. Меня. — Вы ходили в школу в Мендосино? Вы кажетесь мне знакомой.