Паша включил экран монитора теленаблюдения. Высветился зал ожидания — он был сейчас довольно пуст. — Неужели ушел?.. — сказал Паша. — Хотя нет. Вот он. Теперь я и сам увидел Тюлю. Он стоял спиной к нам, разглядывая летное поле. Я спустился вниз, вышел в зал. Медленно подошел к Тюле, который стоял в той же позе — разглядывая самолеты и погрузчики за окном. Тюля почувствовал, что кто-то к нему подошел. Обернулся. — Привет, — сказал я. — Обманываем, Виктор? А зачем? Тюля на этот раз и не собирался играть в невозмутимость. Он молчал. Он почти не скрывает сейчас, что растерян. И не скрывает, что лихорадочно просчитывает, что можно, а что нельзя мне говорить. Ему хочется улететь. Очень хочется. — Вы меня жестоко накололи, Виктор. Что же вы молчите? — Я… никого не накалывал. — Да? А суворовские ордена? — А… что? Они же ведь были. — От кого вы о них слышали? Быстро? Тюля оглянулся. — Хорошо. Давайте хотя бы отойдем в тот угол. Мы встали за прилавком газетного киоска, который сейчас был закрыт. Тюля молчит. Колет? Если колет… Нет, дорогой Тюля, этот номер прошел у тебя только один раз. Второго не будет. — Я говорил то, что знаю. Я только… слышал об этом. — От кого? Вряд ли Тюля сейчас скажет о Зенове. Отлично. Только я один понимаю, что, если он об этом сейчас не скажет, это будет его серьезный раскол. — Ну… не помню. Кто-то из фарцы. Это было все-таки давно. — Губченко… Вы что, считаете, что с вами говорят дураки? Вы не помните того, кто сказал вам о коллекции, тысяч сто для которой фраерская цена? Тюля в раздумье. Он действительно растерян. О Зенове говорить он все-таки не хочет. Что ж, все это работает сейчас против него. Нужно менять роль. Менять роль… Жестко давить на него. Как можно жестче. — Товарищ Губченко. Вполне официально прошу вас вспомнить, не знаете ли вы еще что-нибудь о крупных вещах. Тюля никак не решается. Да, теперь я улавливаю только одно в его молчании. Он боится. Панически боится. Собственно, на колье ему наплевать. Он просто боится. — Значит, вы ни о чем, кроме уже перечисленных короны Фаберже и так называемых орденов, не слышали? Сейчас Тюля просто вызывает жалость. Он не хочет говорить. — Губченко. Скажите честно, вы хотите, чтобы вам сейчас вернули паспорт и билет? Хотите спокойно улететь в Москву? Тюля молчит. Этот «детский» вопрос для него унизителен. — Так хотите или нет? Если вы мне сейчас не ответите, предупреждаю — потянете за собой хвост. За четко заведомую дачу ложных показаний. Только не вздумайте опять подсовывать липу. Скажем, что-нибудь вроде нумизматической коллекции Коробова. — В другое время эта фраза вызвала бы у меня улыбку, но сейчас я был серьезен. Кажется, Тюля готов. Ну что, пора бить. — Поймите — мы знаем о петровском колье. Да, да, о колье Шарлотты. У нас есть несколько вариантов и кандидатур. Нам нужно только одно — услышать, на кого в свое время выходили вы. Кроме Зенова. Подействовало. Прилично подействовало. — Именно Зенова. Предупреждаю: может быть, и мы знаем об этом человеке. Как не хочется ему говорить. Как не хочется. — Ну… — Тюля выдавил это через силу. — Был такой. Веня Голуб. — Как? Голуб? — Да, Веня Голуб. Вениамин Голуб. Если по кличке — Герасим. Голуб. Голуб. Кличка — Герасим. Я ничего о таком не знаю. Абсолютно ничего. Эдик, кажется, тоже не упоминал ни такого имени, ни клички. — Откуда он? — Из Москвы. — Адрес его знаете? — Нет, адреса не знаю. Знаю, что работает в институте Гипрогор. Еще — домашний телефон. — Какой? — Двести четырнадцать — пять четыре — одиннадцать. Двести четырнадцать — пять четыре — одиннадцать. Черт. 214—54–11. Стоп. Да ведь это же телефон из записной книжки Горбачева! Вениамин Михайлович. Вот так номер. Значит, «Вениамин Михайлович» — это Голуб. Проверим еще раз. — Как его отчество? Этого Голуба? — Вы знаете — отчество не помню. Кажется, не то Михайлович, не то Николаевич. — А… сколько ему лет? Хотя бы примерно? — Примерно мой ровесник. Все правильно. Для Горбачева этот Голуб должен быть конечно же Вениамином Михайловичем. А для Тюли просто Веней. — Вы знаете, где он сейчас? — Ничего не слышал о нем еще с воли. Одно только и знаю, что раньше колье было у него. — И все? — И все. А что — этого мало? Все верно. Тюля сказал много. Даже больше, чем я ожидал. — Вы сами видели колье? Могли бы его описать? — Колье я не видел. Слышал, что в нем сто тридцать один бриллиант. Кажется, можно отпускать. Я протянул Тюле паспорт и билет: — Билет вам перерегистрируют на следующий рейс. Всего доброго. Быстро поднявшись наверх, кивнул Анту: — Скорей! Едем в порт! Через полчаса наша машина затормозила у входа в портовую таможню. Начальник таможни Артур Викторович Инчутин, неторопливый, плотный, с глазками-буравчиками, кажущимися не знающему его человеку подслеповатыми, принял нас сразу, и я так же сразу достал из кармана и развернул перед ним список драгоценностей, с которыми выходили на берег пассажиры «Норденшельда». — Артур Викторович… Вот посмотрите — здесь указано: «Колье бриллиантовое, сто тридцать один камень, восемь рядов». Тут написано: колье украшало некую Мертонс Мери Энн. Как она выглядела? — Ну… дамочку эту помню. Помню. Красивая, видная. Значит, женщина. Это подтверждает и Инчутин. Но ведь ни одна женщина не входила в круг подозреваемых нами людей. Потом — никаких данных о том, что эта Мертонс была раньше в Таллине или вообще в Союзе, у нас нет. — Артур Викторович, вы человек опытный. Вопрос сложный, но… Бриллианты были настоящими или поддельными? — Боюсь, братцы, этого никто вам не скажет. Стразы сейчас делают — пальчики оближешь. А снимать с туристов драгоценности и отправлять их на пробу не имеем права. — И еще один вопрос. Эта Мертонс шла одна? — Нет, с мужчиной. Его фамилия должна быть в этом же списке. На нем было золото. Да, вот она. «Кольцо золотое с печаткой — Джон Пачински». — Он? — Я достал из кармана фотографию Пачински и положил ее перед Инчутиным. — Он. — Начтам вгляделся. — Определенно он. Когда, остановившись у дверей правления, мы с Антом вышли из машины, я вдруг подумал: а ведь это место пристреляно. Естественно, мы — я и Ант — знали, что охрана управления после выстрела в Горбачева наверняка усилена. Валентиныч уж как-нибудь на первое время разработал свои меры, скажем, засады в близлежащих домах или скрытые патрули. Но кто поручится, что стрелявший не найдет новую точку и не выстрелит еще раз? Подумав об этом, я встретился взглядом с Антом. По его кривой улыбке понял, что он сейчас думает о том же. Поняв мои заботы, Ант развел руками, что примерно означало: «Дружочек, от судьбы не уйдешь». Сторожев принял нас сразу же. Все, что я ему рассказал, он выслушал как обычно — внешне бесстрастно. Но я знал, что при этом он дотошно вслушивается в каждое слово, даже в оттенок каждого слова. Я знал эту способность Валентиныча — рассматривать под самым неожиданным углом все как будто бы незначащее, что может промелькнуть в рассказе. Правда, сейчас все, что я ему говорил, имело особый подтекст, и это отлично понимали мы трое. Особый — потому что одно дело догадки, предположения и так называемый «расклад», то есть то, чем мы занимались раньше. И совсем другое — когда наконец в деле, которое ты только что начал, впервые появляется что-то конкретное. Сейчас же таких конкретных вещей появилось целых три — собственно, эти три вещи и составляли основу моего рассказа Сторожеву. К тому же мне сейчас казалось, что они особенно важны именно потому, что каждая подтверждала высказанное ранее предположение: хозяином контейнера теперь почти наверняка можно было считать Джона Пачински; есть объект, ради которого были привезены полмиллиона, и почти точно этот объект — колье Шарлотты. Об этом говорят показания трех не связанных друг с другом источников — Зенова, Тюли и списка Инчутина. Если все это подтверждается, то два факта, связанные с телефоном 214—54–11 в записной книжке Горбачева, говорят о третьем, самом важном и самом, на мой взгляд, ценном: о явно существующей связи между убийством Горбачева и прибытием контейнера. Выслушав меня и задав несколько незначительных вопросов, Сторожев записал данные на Голуба и нажал кнопку селектора: