— Ну, вот мои долгожданные. Одно из клиники, другое — от профессора. Действительно, можно ехать. А это тебе. Потом расскажешь, ладно? — Ох, ты у меня любопытная девица! — улыбаясь, ответил отец. Он повернулся к девушке, отложил книгу и ласково посмотрел на неё. Небольшого роста, крепенькая сероглазая золотистая шатенка Лиза выглядела моложе своих двадцати трёх лет. Круглая её мордашка не отличалась неотразимой красотой. Небольшой слегка вздёрнутый носик украшали несколько веснушек. Густые волосы цвета жареных каштанов заплетены в толстую косу чуть ниже плеч, серые большие глаза смотрят на мир серьёзно и бесхитростно. Одета она была тоже без причуд. Ни яркой косметики, ни маечки, открывающей все, что можно и нельзя. Да, вот ещё. Она была в юбке! Тёмно-синяя эта юбка из джинсовой ткани плотно и удобно упаковывала студентку Лизу. — Да, — думал Кирилл, — вот и вырос мой «Золотой горошек». Вырос — без матери! Я, как Саши не стало, жить дальше не хотел. Лежал ночами — не спал, обдумывал. Вопрос стоял просто. Как? И тут. Вспомнил, как эта крохотка пищала: «Папищкааа, поцеюй Лизочек!» Нет, это предательство! Она останется совсем сиротой. Ну, а в кого у неё глаза, не поймешь. Что я, что Саша — на солнце глаза голубые, в непогоду — серые. Какое небо — такие и они. А волосы… Наши — кто помнит, знают. Я был тёмный. Это сейчас бел словно полярная сова. После Сашиной гибели сразу в один День. Но локоны? Ни я, ни она! А девочка — поди ж ты, кудрявая вышла как ангелочек Рафаэля, и цвет… Почему-то вспомнилось жизнеописание Есенина, Айседора Дункан, вообще не знавшая по-русски. «Золотая голова!» — будто бы внятно произнесла она, в первый раз увидев знаменитого скандалиста. Или это легенда? Что ж, надо поработать часа два, потом скомандовать насчёт отпуска… Нет, лучше закажу-ка я сам: выберу место, отель и прочее. Побалую себя. Решил же — отдохнём не спеша. Ведь можно и час отдыхать и, именно, не спеша. А можно на месяц нервотрёпку устроить и назвать это отпуском. — Да, почта! — Кирилл взял нож из слоновой кости с резной ручкой и с удовольствием покрутил его, погладил желтоватое лезвие с зазубринами. Это была память о дедушке, и сколько бы лет ни прошло, сердце сжималось от совершенно свежего чувства утраты. Если и был он благодарен за что-то судьбе, вспоминая своё адово детство, то только за это: дед, незабвенный, лучший из людей! Потом долго — никого и ничего на этом уровне. Ну, а теперь она, Лизочек. Плод его этой вечной, бесконечной, встречной, поперечной любви. — Так, что ж нам пишут? — Он вскрыл сначала «деловые», одно за другим, любовно и ловко действуя костяным лезвием. — Слышь, Бетик, англичане зовут на «совет старейшин». Это не скоро. Ты помысли, если на каникулы выпадет, можем вместе съездить. Ни я, ни ты в Лондоне не были до сих пор. Съезд в пригороде. Но мы с тобой город обязательно посмотрим. У нас будет своя культурная программа. — В Лондон? С удовольствием. Пап, а как с продажами? — Нормально. Два остальных письма как раз от клиентов. — А что это они тебе домой пишут? — Так потому, что это тоже от шефов. Они на фирму «засланцев» посылают и бумаги всякие. А мне такой личный реверанс, например в виде приглашения в «Dallmayr». — Слушай, это где рыба была вкусная? — Ну, да. Постой, я тебе оду сочиняю: Лиза, Элизабет, Бетти и Бетик, Самая рыжая кошка на свете… — А дальше не получается. — Да я уже и не рыжая! — Твоя правда. И это чертовски жаль. — Я тебе сейчас помогу, — Лиза высунула язык и продекламировала: Кошка, которая мышек не мучит, А целый День анатомию учит. — Нет, брат, это глагольная рифма. Не пойдёт. Лучше я: Кошка, которая станет врачом, Ну, и естественно, мышь не причём — Опять не годится! Мышь, как лабораторный объект как раз… — Ох, ты мне так совсем шутку засушишь, — защищался отец, глядя на голубую шкурку последнего письма — Посмотри, как красиво, словно мозаика, — заметила Лиза, увидев, как солнце, струящееся сквозь абажур настольной лампы «Тиффани», сквозь его цветные стёкла, разделённые причудливыми металлическими ободками, расцветило бумагу яркими пятнами тёмнокрасных, фиолетовых, зелёных и жёлтых неправильных овалов. — И еще жучок! Действительно, откуда ни возьмись, выползшая в этот мартовский День божья коровка двигалась по письму наискосок снизу вверх. Вот она проползла ещё немного, попытавшись раскрыть свои плотные оранжевые надкрылья, и замерла. Синенькое это с кантом письмо Кирилл оставил себе напоследок. Так, от кого бы? Адреса отправителя на конверте не было. Почерк незнакомый. Да Бисер в последнее время со своими больше по телефону общался, а если по делу, то электронной почтой или факс посылал. Это, впрочем, со знакомыми. А нет — секретарша отправляла письма прямо на фирму. Ладно, чего я жду? Всё равно придётся открыть. С неожиданным раздражением подумал Кирилл. Он ещё минуту помедлил, затем, сам себе удивляясь, положил бережно в футляр заветный ножик и вынул из кармана другой — складной швейцарский с белым крестиком на красной блестящей ручке. Из разрезанного конверта сначала выпал пустой листок, разлинованный словно в средней школе. Божья коровка недовольно расправила оранжевые надкрылья и улетела. Бисер перевернул страничку. На обратной стороне он увидел одно единственное слово. Крупными буквами латинским шрифтом на ней было выведено «REMEMBER». Кирилл сделал судорожный глоток и вытащил на свет божий всё содержимое конверта. ПИСЬМО «Итак, я пишу тебе, старичина Ирбис, а когда ты это читаешь, меня уже нет. Ох и охота мне сейчас взглянуть на твою усатую рожу! Сложное ощущение, браток? С одной стороны, клёво, что я, наконец, провалился в тартарары. Давно пора — заслужил, и сам старался, гнобил себя и других, как мог. С другой же — нехорошо как-то, неспортивно радоваться, если кто-то в ящик сыграл. И у меня сложное чувство. Некому больше писать. Некому поручить. А за тобой, ты знаешь, должок. Ну вот, с интродукцией покончено. Перехожу к делу. Только скажу тебе напоследок, что чёртовы эскулапы обнаружили у меня некую хреновину с сердцем. Они твёрдо сказали, что мои ходики будут тикать ещё месяцев восемь. Если без сюрпризов. Я, когда всю историю задумал, об этом знал. Да, забыл. Ещё ведь и пить-курить запретили. Ну, а уж это — дудки! Ладно, я отвлёкся. Теперь ты слушай внимательно, потому что я тебе завещаю! Да. И впрямь — завещаю, а как иначе? Сына моего Петьку — найди! Найдешь в дерьме, так вытащи из дерьма! Куда скажу — отвези и то, что я ему оставил, отдай! Сделай, как я сказал. Иначе жди нас «оттуда» вместе. Я у бесов отпрошусь. И её возьму. Мы с тобой оба точно знаем — она за мной куда угодно уйдёт. Из рая или из пекла? Что мы все заслужили? Ох, прости балбеса! Я не хотел. Я болен, желчен и страшно одинок. Я, знаешь, тебе другое письмо написал и оставил у ребят. Запомни: я передал «по цепочке». Понял меня? Передал по цепочке. Начал, где раньше. Прощай. Поставь за меня свечку за упокой, что ли. Пан, который пропал.» — Папа, — услышал Кирилл словно издалека. — Папка, ты что? Ох пап, скажи что-нибудь — мне страшно! Господи, да ты… У тебя руки дрожат, ну пожалуйста, ну не молчи только! Да что же там в этом проклятом письме? С бабушкой что-нибудь? Девушка теребила отца, от волнения никак не попадавшего в карман куртки, чтобы сунуть туда листочки. А он всё не мог собраться с силами. — Погоди, Лиз. Ничего. Вернее… Это ко мне. То есть… Словом, знаешь, девочка, есть же вещи… Здесь говорят: «Das ist ganz personlich. Privatsphare…»1 Добавил он машинально по-немецки и вдруг почувствовал невыносимую фальшь ситуации. Словно ножом по стеклу. Н-е-е-т, это он должен по-русски! Что же, он и скажет. Скажет, конечно… Но не сейчас. Надо её всё-таки успокоить, а то она… — А — Лиза? Что? — Паап! У нас же с тобой всё не как у людей. У нас лучше! Мы с тобой всегда вместе, правда? Ведь правда? Ты, если не хочешь, потом расскажешь… Она, раскрасневшаяся от волнения так, что уж и веснушек стало не видно, ласково угнездилась рядом с Кириллом и щекотала своими ресницами его щёку, дёргала тихонько его за правый ус, ну разве что не мурлыкала, не забывая, впрочем, время от времени тревожно заглядывать в глаза отца, и даже щупая ему для порядка пульс. Кирилл Игнатьевич Бисер закрыл глаза, потом вздохнул и Лиза, не веря своим ушам, услышала: Мы себя не выбирали. Я — себя не выбирал! Пели, ссорились, играли, Ты любила — я страдал. Ты — меня не выбирала! Я пропал…