– Засунь себе в задницу свой отдел! – отвечаю я. Сажусь в «Хонду», хлопнув дверью – что, должен признать, является ребячеством, но мне от этого становится легче, – и уезжаю со стоянки под взглядами Пола и Джерри. У меня такое чувство, будто мне врезали в солнечное сплетение. Останавливается «Ягуар», пропуская меня на круговую развязку, и водитель приветливо машет рукой. Я ему не отвечаю. Я жалею о том, что Пол не попытался мне врезать, потому что я с огромным наслаждением врезал бы ему в ответ. В висках у меня стучит кровь, и я уже собираюсь сделать круг, вернуться на стоянку и довести дело до конца, уложить их обоих на землю, своего родного отца – половину своих генов – и второго мужчину, которого я всегда хотел иметь своим отцом, альфу и омегу; тех, кто сотворил меня таким, какой я есть. Но я этого не делаю. Глава 32 Что я помню о своем отце? Я задаю этот вопрос, слушая свои собственные показания, стоя на месте для свидетелей, практически полностью отрешенный от происходящего вокруг. У меня в голове словно сидит какой-то архивариус, хранитель документов и записей, который решает, какие папки можно прочитать, а какие оставить нетронутыми, что принести из архива, а что оставить на пыльной полке, какие чувства ощутить, а какие нет. Что я хочу помнить? Мгновения гордости: вид Пола в форме, фотографии с присвоением ему очередного звания, его награды. То, как он хвалил меня за успехи в школе. Что я не хочу помнить? То, как он все больше и больше отдалялся от матери, лежащей в больнице, месяц за месяцем. То, как я валялся по ночам без сна, рассуждая о том, что Пол не мой родной отец. Мечтая о том, чтобы моим отцом был Джерри. В день, когда умерла мать, шел дождь, но только порывами – промозглый день со слабой переменчивой моросью. Она пролежала в больнице год после того, как в снегопад приходил врач, и потом еще на шесть недель вернулась домой. Говорили, что лечение ей больше не требуется, только обезболивающие и постельный режим. Затем однажды Пол сказал мне не заходить в ее комнату. Но я все равно зашел, пока он разговаривал по телефону. Тело матери лежало совершенно неподвижно, немигающий взгляд был устремлен в одну точку. Словно оно опустело, словно закончилась арендная плата. Пол даже не предупредил меня насчет похорон. Думаю, он собирался обойтись без меня. Потом он говорил, что не думал, что это хорошо для маленького ребенка, хотя мне тогда было уже девять лет, почти десять, и я, хоть и маленький, почувствовал, что были какие-то другие причины: он опасался, что я как-нибудь подведу породу Блэкли – распла́чусь или выкажу детские эмоции. Но в любом случае через неделю после смерти матери одна тетка проговорилась по телефону, что похороны состоятся завтра утром, и я прямо спросил об этом у Пола. Он попытался отговориться, будто мне нечего надеть на похороны, однако понял, что проиграл. На следующий день я нервничал так, как никогда до того. Не знаю, почему. Единственный человек, который действительно для меня что-то значил, все равно ничего не мог узнать об этом. Стоя у могилы, я чувствовал на себе взгляды собравшихся. Здесь были родственники, полицейские и Джерри с Изабель. Я смотрел в глубокую яму, куда должны были опустить гроб с телом матери, и чувствовал терпкий сладковатый запах свежевырытой земли. И вдруг неожиданно ощутил непреодолимое желание шагнуть вперед, в пустоту. Это все, что я помню. Следующее мое воспоминание – мы три недели спустя в пять утра стоим в аэропорту Гатвик, я и Пол, и смотрим на ползущие на транспортере чемоданы. На табло написано, что это рейс из Тенерифе, Пол смотрит на меня так, словно задал мне какой-то вопрос, но я понятия не имею о том, что он спросил. И о том, чем занимался этот двадцать один день. Память была пуста. Мною завладел Р.? Возможно ли, что он был там, внутри меня, еще тогда? …Внезапно до меня доходит, что в зале суда наступила полная тишина. Присяжные выжидающе смотрят на меня. Судья подается вперед и спрашивает, не хочу ли я прерваться. Я качаю головой и стараюсь вспомнить, на чем мы остановились. Что было сказано и что, возможно, лучше оставить невысказанным. Глава 33 14.30 Я поворачиваю в сторону больницы и проезжаю немного, пока не скрываюсь из виду, дабы убедить Джерри в том, что выполняю его приказ, но затем останавливаюсь у обочины. Руки у меня перестали трястись, но ярость никуда не делась. Мне следовало бы вернуться домой к Лоре, но я боюсь встретиться с ней лицом к лицу. Боюсь того, что она скажет. Того, что я могу узнать о последних полутора годах. И есть еще «Приус», который я обещал ей вернуть. Здесь я также все испортил. Я испортил все, к чему прикоснулся за последний день. До меня доходит, что я остановился напротив церкви, которая по-прежнему остается церковью, а не стала бистро или картинной галереей. В нее заходят люди, укутанные в теплые пальто и шарфы. Я остаюсь в машине и разглядываю здание – луковица, скорее готический атавизм, чем историческая ценность, водруженная на большую распластавшуюся жабу. У меня в сознании есть какое-то погребенное воспоминание, жаждущее подняться на поверхность, но я не знаю, как до него докопаться. Снова это ощущение, что я мог бы вспомнить, если б знал, как. Опускаю голову на руль, словно в молитве, и ощущение неуклюже отступает, будто я пытаюсь мыслить не в том направлении, будто мой мозг работает в обратную сторону. Вместо этого я неожиданно для себя вспоминаю, как сижу в церкви рядом с матерью. Она всегда сидела на скамье, как птица на насесте, постоянно разглаживая свое лучшее платье и трогая меня за руку, чтобы я внимательно слушал службу в самые важные моменты; отец по другую сторону от нее, со строгим взглядом, с твердым подбородком, тяжело придавивший скамью, глава семьи. Если только он не бывал на дежурстве. В такие дни мать обычно водила меня к более поздней службе, умоляя не выдавать ее. Когда мы оставались с ней вдвоем, она становилась другим человеком. Она больше смеялась, и я это любил. Склонив ко мне голову, шепотом шутила про службу или делала поразительно едкие замечания о других прихожанах. Казалось, в такие дни мать даже становилась привлекательнее. Она делала макияж и старательнее укладывала волосы. Мы с ней шепотом играли в слова, а если проповедь затягивалась, мать с улыбкой толкала меня в бок. Но она все равно требовала, чтобы я слушал внимательно, и потом проверяла, что я усвоил. Я так и не понял, делалось это ради моего религиозного воспитания или на тот случай, если Пол потом начнет меня расспрашивать, но всегда подходил к этой проверке очень серьезно, ради матери. А после того как началась онкология, остались только мы с Полом. Сейчас, сидя в машине, я слышу, как паства затягивает хорал. Предсказуемость службы одновременно утешала и пугала меня. С одной стороны, она успокаивала: сезонные изменения, одежда, запах благовоний, пыли и мастики от скамей. Но был также мрак, прячущийся под каждым сиденьем. Потому что здесь все было связано со смертью, Страшным судом и истиной. Сейчас я вспоминаю, как отец сидел со мной во время воскресного причастия, уставившись в темноту за алтарем так, словно заглядывал в собственную могилу. Вспоминаю страх у него на лице. В нужный момент он тяжело падал на колени, шумно выдыхая. И я слышал настойчивость в его торопливо произнесенных себе под нос молитвах… Я рассчитываю на то, что эти воспоминания разбудят другие воспоминания, но не приходит ничего – ни внезапного просветления, ни всплывающих образов, ни писка мозгового компьютера. Я продолжаю устало копаться в голове. Куда он исчез, этот Р., человек, которым я был вчера? Меня снова прошибает пот, горячий и холодный одновременно. Опять моя лопата натыкается на мерзлую землю. Допросить упрямого свидетеля не представляется возможным. Опустив голову, я в отчаянии молюсь. Если Бог есть… где бы он ни был… если Бог слушает, чего бы он ни хотел от меня, – открой мне правду, покажи дорогу… Я хочу глянуть, не появилось ли какое-нибудь послание на самой церкви, но боковое стекло «Хонды» запотело. Протираю полосу рукой и замечаю перед входом яркие пестрые плакаты с воодушевляющими утверждениями о том, что «Бог – победитель в игре жизни». Однако подобная безмятежность меня злит. Я пробыл здесь слишком много времени. Протягиваю руку к ключу зажигания – и в этот момент поднимаю взгляд и смотрю на стену над входом, выше плакатов с их банальностями. И без предупреждения вижу всё. В стене над входом два круглых окошка, и они следят за мной подобно глазам рептилии, не мигая. Черная арка дверного проема под ними образует огромный рот. И я с ужасом вижу целиком это каменное лицо таким, каким оно создавалось. Оно пристально смотрит на меня, на всех нас. Оно раскрыло рот в застывшем жутком крике, потрясенное своей собственной властью уничтожать, готовое поглотить нас целиком – тебя, меня, наши мелочные чаяния и надежды, наши верования и убеждения, – и засосать всех нас в мрак бесконечности. Я сижу, наполовину пригнувшись, наполовину выпрямившись. Церковь стояла здесь всегда, и я пойман в ловушку. Словно крыса. Пойман в ловушку безымянного архитектора, построившего эту церковь, который знал, что его послание, воплощенное в холодном сером камне, останется на многие столетия после его смерти. Серое лицо дьявола. Нет, не дьявола, – лицо, которое впервые увидели задолго до святых и дьяволов. Лицо, которое ничего не знает о Боге и Сатане, а просто есть. * * * Когда мой телефон пищит сообщением о пропущенном вызове, я понимаю, что Бекс пытался до меня дозвониться, и удивляюсь тому, что ничего не услышал. Я тотчас же ему перезваниваю. Голос у него недовольный. – У меня сел телефон, – говорит он. – И мне потребовалась целая вечность, твою мать, чтобы найти салон связи, и еще больше времени, чтобы найти, куда поставить машину, затем поспорить с идиотом-продавцом, утверждавшим, что зарядки отдельно не продаются, только с телефонами, прежде чем я заметил кафе, где мне любезно одолжили зарядку и позволили воткнуть ее в розетку за стоимость кофе с молоком. И снова я рад слышать его голос. Мне нравится его твердый скептицизм. Я понимаю, что должен сказать ему, что отстранен от дела, и убеждаю себя в том, что сделаю это через минуту, когда найду в себе силы признать, какую кашу заварил. – И вот я наконец опять в обойме, – говорит Бекс. – Сделал несколько звонков – в кафе больше нечем заняться, только смотреть, как заряжается аккумулятор, и слушать жалобы других людей на погоду. Я слышу на заднем плане голоса этих людей. Уютный гул голосов тех, кто в холодный день сидит в теплом помещении. – Я переговорил… – Голос Бекса пропадает, затем возвращается назад. – Я тебя потерял, – говорю я. – Я связался со знакомым знакомого, так? Это детектив-констебль из команды Уинстэнли. – Бекс останавливается. – Продолжай. – Она вас ненавидит. – Ты зарядил телефон только для того, чтобы мне это сказать? – Это первый вопрос на десять фунтов. Тщательное прочесывание гостиницы и окрестностей ничего не дало. Ни пистолета, ни сотового. – Значит, телефон Эми Мэттьюс так и не нашли? – Я не могу заставить себя перестать говорить так, словно по-прежнему веду дело. Словно мои вопросы по-прежнему имеют какое-то значение. – Похоже на то. И криминалисты говорят, что она была застрелена из девятимиллиметрового ствола. Пять пуль. Плюс одна в стене и одна в потолке. – Это всё? – Да. Помимо того, что в эти выходные литовцы опять поссорились с бангладешцами. – Почему? – Мой человек не знает. Он уловил только одно слово. «Байкал». – «Байкал»? – Что-то металлическое в машине тихо стучит, остывая. – Когда я сегодня утром виделся с Рахманом в «Одиночестве», он спросил насчет какого-то БК. Единственные БК, какие я смог найти, это «Бургер Кинг» и вирус. Внезапно в линии наступает тишина. Я произношу имя Бекса и чувствую себя отрезанным. Но тут его голос возвращается. – Извините. Здесь поганая связь. Кабель у зарядки короткий, а я стараюсь как можно ближе подойти к окну. «Байкал» – это пистолет, – говорит Бекс. – На самом деле, просто чумовой пистолет российской разработки, изначально предназначавшийся для стрельбы патронами калибра восемь миллиметров со слезоточивым газом по грабителям и насильникам… – Его голос пропадает и снова возвращается. – … каунасские бандиты придумали, как переделать его под боевой патрон девять миллиметров. И литовцы начали по дешевке продавать «Байкал» здесь, устроив что-то вроде оружейного ИКЕА[7]. – Девять миллиметров, – задумчиво произношу я. – Именно из такого была убита Эми Мэттьюс. – Барабаню рукой по колену, глядя на то, как лобовое стекло запотевает изнутри. Разрозненные элементы расследования начинают складываться в общую картину. – А Джавтокас? Чем занимался он? Переправлял оружие? Устранял конкурентов? – Шеф, – говорит Бекс. – Дарюс Джавтокас – никто из моих осведомителей о таком не слышал. Вот что они говорят. – Ну а без протокола? – И с протоколом, и без. Одно и то же. – Продолжай. – Кое-кто из литовских студентов любит поторчать в литовском культурном центре. Там они за тарелкой холодного борща или клецок обсуждают новости клубной жизни в Вильнюсе. – И?.. – Это тот самый центр, где мы десять дней назад взяли братьев Клейза. Ответ где-то здесь. Мне просто нужна возможность взглянуть на общую картину. – Кто проводил задержание? – спрашиваю я в надежде на то, что это был не я, в надежде на то, что это не еще одно, о чем мне не хочет говорить Р.