Во всем этом была чудесная логика. Мистер Макартур хотел продавать шерсть. Меня же вполне устраивало то, что я останусь здесь и буду обеспечивать ее производство. С неким извращенным удовлетворением я отметила, что хотя бы в этом деле мы с мистером Макартуром идеально дополняем друг друга, словно ключ и замок. Два шанса из пяти Но мистер Макартур не успел организовать поездку в Лондон. В те дни среди офицеров зрело недовольство губернатором. Муж не посвящал меня во все подробности, да я и не хотела их знать. Мне только было известно, что состоялся некий суд, который, как и все судебные разбирательства, проводили офицеры Корпуса Нового Южного Уэльса, и губернатор по глупости не согласился с вынесенным приговором. Мистер Макартур предпринял какие-то шаги, в результате которых его сослуживцы впали в безрассудное исступление, стали действовать в ущерб собственным интересам. Он был большой мастак провоцировать людей, подстрекать их к совершению безумных поступков, используя холодный расчет, прибегая к язвительным насмешкам и высокомерному презрению. Я могла бы предостеречь губернатора, сказав: «Сэр, ни в коем случае не связывайтесь с моим мужем. Это все равно что потревожить осиное гнездо. Вам будет казаться, что победа останется за вами, и какое-то время, возможно, вы будете на коне, но в конечном итоге он уничтожит вас». С легкой руки мистера Макартура недовольство военных перерастало в мятеж. Офицеры бойкотировали губернатора, игнорировали его при встрече на улице. Все, кроме полковника Патерсона. Миролюбивый по натуре, он имел для этого и другие мотивы. С губернатором его издавна связывала крепкая дружба, оба в Англии пользовались протекцией всесильного сэра Джозефа. Полковник был поставлен перед выбором: либо стать врагом губернатора и сэра Джозефа, либо – мистера Макартура. Он находился именно в таком положении, в какое мистер Макартур любил загонять своих врагов: между зубьями капкана. Когда конфликт достиг точки кипения, в нашем доме будто пронесся ураган: мистер Макартур примчался из Сиднея, ворвался в дом, прошел в библиотеку, с грохотом стал рыться в шкафах, достал ящик с дуэльными пистолетами. Стоя у двери, я наблюдала, как он их проверяет; руки у него тряслись, но не от страха, а от возбуждения. Пружина внутри него была сжата до предела. – Патерсон вызвал меня на дуэль. Кретин. Помилуй его, Господи, потому как от меня милости он не дождется! – Мистер Макартур, – обратилась я к мужу, подняв руку. Но он меня будто не слышал. Глаза его искрились от радости, он улыбался, словно предвкушал высшее наслаждение. – Это моя добыча, – сказал он. – Прошу вас, дорогая жена, не пытайтесь помешать моей охоте! – Мистер Макартур, – снова начала я. Никак не могла решить, что делать – пытаться его остановить или поддержать? И в том, и в другом случае будут определенные последствия, но я затруднялась оценить их масштаб. – Не берите в голову, – он отмахнулся, хотя я так и не нашлась, что сказать. – Я уже так глубоко втянулся в это, что игра становится увлекательной. – Становится увлекательной, – повторила я. – Игра. Перехитрить, выждать. Это девиз всегда мне помогал, но хитрость моя иссякла, времени выжидать не осталось. Мистер Макартур умчался, и дом окутала тишина, словно все вокруг затаило дыхание. Я стояла у входной двери и смотрела на сад, слушая, как стук копыт лошади, которую он пустил галопом, постепенно удаляется и стихает. Дуэль должна была состояться в укромном месте, окруженном деревьями, за казармами Парраматты, где, как мне было известно, уже проводилось несколько бескровных поединков. Я представила, как там собираются участники: дуэлянты, секунданты, врач. Как заряжают пистолеты – этим занимается, разумеется, мистер Макартур. Шагами отмеряют расстояние до барьера. И вот гремят выстрелы. Если я выйду из дома, возможно, услышу их. Первый выстрел, второй. И что потом? Я хладнокровно перебирала в уме возможные варианты. Оба дуэлянта промахиваются. Мистер Макартур ранит полковника. Полковник ранит мистера Макартура. Полковник убивает мистера Макартура. Мистер Макартур убивает полковника. Согласно несложным подсчетам, существовал один шанс из пяти, что примерно через час домой принесут труп моего мужа. И один шанс из пяти, что его арестуют за убийство. Значит, всего два шанса из пяти. Я не до конца выразила свою мысль в словесной форме: два шанса из пяти, что я от него избавлюсь. Признаюсь честно: шансы я подсчитывала с надеждой в душе, а не со страхом. Это мои личные записки, а перед собой притворяться мне незачем. Мистер Макартур домой вернулся очень поздно. Его не убили, и он никого не убил. Пуля полковника прошла мимо, а мистер Макартур, стрелявший из пистолета «с секретом», ранил полковника в плечо. Даже в условиях бурных событий, происходивших в Новом Южном Уэльсе, факт ранения командира части не мог быть оставлен без внимания. Губернатор был обязан принять меры. До тех пор, пока не станет известно, выживет ли полковник Патерсон, решением губернатора мистер Макартур был ограничен в свободе передвижения: ему запрещалось покидать свой дом. Арестованный, разумеется, не преминул направить губернатору запрос: дозволено ли ему перемещаться из комнаты в комнату? А выходить на веранду? А ходить в уборную? Когда стало ясно, что полковник будет жить, мистер Макартур принялся требовать проведения военного суда, чтобы защитить свое доброе имя. Губернатор об этом даже слышать не хотел и изъявил готовность отпустить мистера Макартура из-под домашнего ареста, если тот пообещает не сеять смуту. Это был неверный ход: мистер Макартур отверг предложение губернатора. Как же, он должен отстоять свою честь! Честь, которой у него не было. И тут я поняла замысел мужа. Раз он отклонил предложение губернатора, тот теперь обязан отправить его в Англию, где мистер Макартур предстанет перед судом. И вот в один прекрасный ноябрьский день мистер Макартур покинул Парраматту и на пакетботе отправился в Сидней. На следующий день он должен был взойти на корабль Его Величества «Хантер», который отчалит из Сиднейской бухты, поплывет через заливы и мимо мысов гавани, пройдет между скалами, где проходило и судно «Скарборо», доставившее нас в Австралию двенадцать лет назад, выйдет в открытый океан и возьмет курс на Англию. Я наблюдала, как пакетбот, дождавшись прилива, отбыл вниз по реке, прошел по большой дуге под сенью раскидистых мангров и исчез. Только что судно маячило вдалеке и вдруг растворилось, словно его поглотили мангровые деревья: скрылись из виду нос, корпус, корма, махнул на прощание флаг. Я не сводила глаз с реки, будто ждала, что пакетбот вот-вот появится, приблизится, вернется к пристани, будто отъезд мистера Макартура был лишь сладкой мечтой. Я долго стояла и смотрела на реку, забыв про время, которое отныне принадлежало мне. Вода деловито облизывала камни волнолома, на поверхности реки плясали танцующие огоньки, с пронзительным криком пролетела чайка. А я все стояла и стояла, вдыхая сладостный воздух одиночества. * * * После описанных событий прошло сорок лет. Я сижу в залитой солнцем маленькой комнате своего дома в Парраматте, которая долгие годы служила мне рабочим кабинетом. Мистер Макартур дал нашей ферме название «Элизабет-Фарм», но в письмах я всегда пишу «Парраматта» и каждый раз думаю о людях, на языке которых наречен этот уголок Нового Южного Уэльса. Для них Парраматта всегда была и останется «местом, где водятся угри». Сегодня, по прошествии стольких лет, я точно знаю, какая участь постигла гадигалов, вангалов, камерайгалов, бурраматтагалов и все другие местные народы. Их прогнали с родных земель, нарушили их традиционный образ жизни. Над ними чинили жестокие расправы. Их убивали. Но самое страшное – их лишили собственной истории, переписав ее на мнимую. Наиболее близко к истине – и к моему дому, ведь сейчас я сижу и смотрю в сторону реки, где, предположительно, имело место «эпохальное» событие – это то, что случилось час спустя после рассвета тем летним утром, когда Пемулвуй бросил в английского солдата копье. Впоследствии ему удалось сбежать из госпиталя, прямо с кандалами на ноге. Еще несколько лет он возглавлял опустошительные набеги на фермы, пока за его поимку, живым или мертвым, не была назначена награда. Пемулвуя застрелил какой-то колонист. В доказательство того, что вождь убит, он отрезал ему голову, которую отправили в Англию и передали ученым. Гибель одного человека не положила конец набегам: в отдаленных районах они продолжаются и по сей день. А как может быть иначе? Это мы говорим «нападения и разграбления». А для аборигенов это «защита родных мест». Но после того утра колонисты обрели уверенность. То столкновение они величали «битвой при Парраматте», будто стычка, длившаяся несколько минут, была сравнима с такими событиями, как Фермопильское сражение или битва при Азенкуре, и могла считаться одной из побед, одержанных при одобрении Всевышнего. Битва при Парраматте подтверждает историю, сочиненную колонистами для самих себя, о том, что люди, которых они согнали с их земель, неразумны и лишены здравого смысла. Ха, эти дикари решили, что сумеют захватить один из укрепленных гарнизонов Его Величества! Эта история, как и все подобные выдумки, призвана убедить колонистов, что, сгоняя с земли коренных жителей Австралии, они просто поддерживают естественный порядок вещей: сильные и умные вытесняют слабых и глупых. Как это ни печально, но они убеждают друг друга, что это так же неизбежно, как то, что после дня наступает ночь. Мистер Макартур о том столкновении составил отчет для губернатора, а тот, должно быть, передал его капитану Коллинзу, в ту пору находившемуся в Англии. Коллинз использовал отчет в своем очерке о колонии, и, насколько мне известно, до сих пор ни у кого эти сведения не вызывали недоверия. Возможно, именно занятия астрономией научили меня сомневаться в том, что, на первый взгляд, не подлежит сомнению. К тому же, я точно знаю, что люди Пемулвуя – не слабые и не глупые. А очерк капитана Коллинза представляется правдивым только тем, кто считает иначе. Не могу точно сказать, что на самом деле произошло в то далекое утро. Но я абсолютно убеждена, что все было не так, как мистер Макартур рассказал мне, а капитан Коллинз – всему миру. Зная своего мужа, я уверена, что он подстроил какую-то хитрость: устроил ловушку или засаду или нарушил ранее данное обещание. В любом случае правду об этом событии скрыли, а вместо этого вставили выдуманную историю. Я – пришлый человек на этой земле, ее душа для меня потемки. Годы жизни одной женщины – ничто по сравнению с бесчисленными поколениями людей, обитавших здесь до меня. Но, хотя я и переселенка, эта земля стала для меня родной. Любое другое место было бы для меня ссылкой. Конечно, я понимаю, что «мой укромный уголок» – та комната со стенами из листвы возле реки – на самом деле не мой. Как и большинство других колонистов, прежде я не никогда не давала определения тому, что делаю. Теперь я готова быть честнее. Как и миссис Браун, я должна признать, что я воровка. Причем даже в большей степени, чем миссис Браун. Она украла только однажды. А я краду последние сорок лет. Да, я слежу за тем, чтобы к людям, живущим на наших угодьях, относились хорошо. Я снабжаю их различными товарами, которые они вроде бы ценят, хотя до недавнего времени прекрасно обходились и без них; эти предметы потребовались им лишь в связи с нашим появлением. Мы приветствуем друг друга по именам, немного общаемся – на английском языке, поскольку они лучше говорят на английском, нежели я на бурраматтагальском, – болтаем о том о сем, как обычные соседи. Но под взаимной доброжелательностью кроется известный и им, и мне нелицеприятный факт: я не готова вернуть аборигенам то, что всегда им принадлежало. Не готова забрать детей, сесть на корабль и возвратиться на землю наших предков. Я не вижу способа исправить причиненное этим людям зло, как не видела тогда, много лет назад, когда подняла с земли палку женщины из племени бурраматтагалов и услышала то, что ее посредством мне хотели сообщить. Разница в том, что сегодня я не отворачиваюсь от этих проблем. Я готова открыто смотреть на то, что мы натворили. Легче на душе от этого не становится. Но это первый шаг, первая суровая правда, без которой не может быть надежды на искупление вины. За окном – сад в мягких лучах вечернего солнца, дальше, за садом, большие спокойные деревья, которые стоят на этой земле испокон веков, пустили в ней корни задолго до того, как Элизабет Вил заняла свое место в этом мире. Какой счастье знать, что деревья, солнце, птицы были и будут всегда, независимо от того, что происходило и происходит в этом доме и в сердце его хозяйки. Теперь я понимаю, что судьба, Провидение – или как еще можно назвать удачу – подарили мне два блаженных периода жизни без мистера Макартура. В первый раз он отсутствовал четыре года, во второй – почти десять лет. Вернувшись второй раз, муж стал постоянно впадать то в маниакальное состояние, то в мрачное уныние. Он был как станок, работающий на предельной скорости: дымит, кряхтит и наконец разрывается на мелкие части. В конечном итоге на фоне безумия у него сформировалась убежденность, что жена ему изменяет. Какая потрясающая насмешка судьбы! Через много лет после того, как его жена блаженствовала в объятиях мистера Доуза, мистер Макартур говорил правду, но к тому времени он уже давно был сумасшедшим и так часто выдвигал самые разные обвинения, что его никто и не слушал. Годы отсутствия мужа предоставили мне возможности, какие бывают предложены очень немногим женщинам. Занимаясь овцеводством без его помощи, я не была ни женой, ни вдовой, ни старой девой. И одновременно и той, и другой, и третьей в одном лице. Находясь в столь двусмысленном положении, я могла оставаться только самой собой, и моим уделом, как и всех нас, было одиночество. Особенно в старости. Одиночество не принято воспевать. Одиночества нужно страшиться. И все же жить в одиночестве – одно удовольствие. Кто-то сочтет, что это скучное существование, но, пережив столь бурливое замужество, я приветствую такую скуку. Сейчас на закате жизни, как выразились бы поэты, я особенно люблю вечера. На исходе дня я совершаю ритуал, похожий на молитву: когда на траву ложатся длинные тени, я спускаюсь к реке. Здесь каждый вечер красив, но сегодня, после недавней грозы, необъятное небо в оранжевом отблеске заходящего солнца похоже на огромную страницу величественной книги. На нем – все облака, какие бывают: кудрявые белые крапинки в окантовке из беспорядочных пунктирных линий; белые клочья, похожие на волосы старика; эффектные, пушистые, как ковер, горки; розовые перышки, освещенные последними лучами заходящего солнца, и еще, словно приблудившиеся совсем из другого неба, два небольших ярких облачка, по форме очень напоминающие лупы мистера Доуза. Я сидела на бревне, смотрела на угасающий дневной свет, на отражение в реке нежного сияния неба. По песчаной полосе пробирались пятеро ребятишек из племени бурраматтагалов. Их длинные худые ноги ритмично сгибались в коленях и выпрямлялись, сгибались и выпрямлялись. Эти ноги, созданные для ходьбы на большие расстояния, никогда не уставали. Дети, как в зеркале, с точностью до каждого движения, отражались на водной глади, так что казалось, будто их не пять, а десять: пятеро идут головой вниз, пятеро – головой вверх. И копии в воде были столь неотличимы от оригиналов, что, порой трудно было определить, где ребенок, а где его отражение. Где бесконечное прошлое этого края, а где его безграничное будущее. И эти ноги всегда были и будут неотъемлемой частью этой земли до скончания света. Вот пишу я об этом – а зачем? Разве важно, что эти дети являли собой столь прекрасное зрелище, которое я не могла не описать? Ну и что с того, что жила на свете женщина, которую в будущем будут помнить как Элизабет Макартур, и что она хотела, чтобы все знали, какой она была? Этим своим личным запискам я не дам названия. Мое повествование подобно реке, как та, на берегах которой прошло мое детство. Извивается, рябит, бурлит в своем русле, и течет себе, течет безмерным неуемным потоком. Каждое мгновение – вот оно! – дает начало следующему – вот оно! Мистер Доуз, пожалуй, сказал бы: «Не надо ничего писать. Не надо ничего оставлять после себя. Что вам до того, поверят ли грядущие поколения пресным выдумкам в ваших письмах?» И он был бы прав. В ныне невообразимом будущем, когда будут обнаружены эти мемуары, никто и не вспомнит миссис Макартур, да и ее знаменитый супруг станет лишь малоизвестной фамилией в скучной книге о прошлом. Мистер Доуз был бы прав и не прав одновременно. Я не поэт, но, как и поэты, жажду, чтобы меня помнили, пусть и неизвестные мне люди будущего, – помнили, что жила на свете женщина, которая откровенно выражала свои мысли в лицо времени. Кто-то пытается обрести Господа. А я всегда ставила перед собой более скромную цель. Я довольна тем, что могу встретиться с самой собой на страницах своих мемуаров, встретиться и стоя поприветствовать своя «я». У реки я вижу куст. В это время года он увешан стручками с семенами, изогнутыми в форме вопросительного знака. Бледно-серебристые, они покачиваются в темной листве, и кажется, что куст смеется, дрожит на ветру, а изящные листочки и мелкие изогнутые стручки о чем-то спрашивают. Проходя мимо, я останавливаюсь и улыбаюсь этому кусту, словно старому другу. В каком-то смысле он и вправду старый друг, потому как при виде него я всегда вспоминаю мистера Доуза. Ему понравился бы этот вопрошающий куст. Представляю, как он говорит: «Если подождать подольше, миссис Макартур, может быть, мы услышим и сам вопрос». Что ж, мистер Доуз, я хотела бы услышать тот вопрос. И я готова ждать. Конец