— Итак, оракул из пробирки изрек свой приговор? — усмехнулся Ники. — Ники, это убедительное свидетельство. — Свидетельство? Я ждал, когда же вы начнете рассматривать имеющиеся свидетельства. Мы с полковником удивленно воззрились на него. — И что же я упустил? — надменно осведомился Эдвардс. — Посмотрите на фотографию комнаты. Посмотрите на шахматы. Я вгляделся в фотографию. Эдвардс неуверенно смотрел на нас. Рассмотреть положение фигур было нелегко, потому что ближайшие к объективу казались сильно искаженными. Но потом у меня забрезжила мысль. -Давайте-ка посмотрим, как это выглядит на доске, — сказал я, высыпая фигуры из коробки на стол и принимаясь выбирать те, которые требовались, чтобы воспроизвести позицию. Ники сардонически усмехнулся, забавляясь моей неспособностью понять позицию по фотографии. Эдвардс напряженно смотрел то на него, то на меня и, кажется, почти ожидал, что на доске обнаружится имя убийцы. — Если эти фигуры — подсказка, — сказал он, — то есть если подсказка в их расположении, то мы всегда можем сравнить доску с оригиналом. Дом опечатали, ничего не трогая. Я нетерпеливо кивнул, изучая доску. Расположение фигур начинало казаться знакомым. И я понял. — Да он разыграл гамбит Логана — Асквита! И очень хорошо разыграл. — Никогда о нем не слышал, — заявил Ники. — И я не слышал, пока Макналти не показал мне его, неделю назад, в университетском клубе. Он нашел этот гамбит в сборнике эндшпилей Левенштайна. Это рискованный дебют, им почти никогда не пользуются. Но в нем интересно развиваются слоны. Ники, вы думали, что подавленный человек, который собирается застрелиться, не стал бы играть такую сложную партию, да еще и так хорошо? — Вообще-то я думал не о тех фигурах, которые стоят на доске, но о фигурах рядом с доской. О взятых. — Что с ними не так? — спросил я. — Они все лежат с одной стороны от доски, и черные, и белые. — И что? Ники посмотрел на меня скорбно, даже мученически, и усталым тоном стал объяснять то, что, по его мнению, было очевидно. — Люди играют в шахматы так же, как пишут или держат теннисную ракетку. Правша двигает фигуры правой рукой, ею же снимает фигуры противника и кладет их на стол справа от себя. Если играют двое правшей — как, например, Макналти и Альбрехт, — в конце игры черные фигуры, которые съел тот, кто играл белыми, лежат справа от него, а по другую сторону доски, по диагонали от них, лежат белые фигуры, которые съел его партнер, игравший черными. Я словно увидел перед собой Троубриджа, каким видел его сегодня днем. Он мучился, пытаясь зажечь сигарету левой рукой, потому что правая висела на черной шелковой перевязи. Ники продолжал, как будто прочел мои мысли: — Когда левша играет с правшой, взятые фигуры лежат с одной стороны доски, но, конечно, раздельно: черные фигуры рядом с тем, кто играл белыми, белые рядом с тем, кто играл черными. Они бы не были перемешаны, как на фотографии, разве что... Я посмотрел на доску, на которой только что воспроизвел позицию. Ники кивнул, как будто я был глупым учеником, которому удалось нащупать правильный ответ. — Правильно. Разве что кто-то высыпал их из коробки и расставил только те, которые есть на схеме эндшпиля. Эдвардс спросил: — Хотите сказать, что Макналти не играл партию, а показывал какой-то особый дебют? Он мучительно обдумывал эту идею и глядел в пространство, пытаясь увязать ее с остальной картиной. Потом тряхнул головой. — Не сходится. Зачем тогда Альбрехт сказал, что они играли партию? — Вот именно, Альбрехт, — подхватил Ники. — Попробуйте предположить, что это он расставил фигуры на доске. — Все равно не сходится. Зачем ему лгать об этом? — Незачем, — согласился Ники, — если он воспроизвел позицию до того, как в Макналти выстрелили. Но что, если Альбрехт расставил фигуры потом? — Зачем ему это делать? — сердито спросил Эдвардс. По мере того как росло его недоумение, он раздражался все сильнее. Ники устало возвел глаза к потолку. — Затем, что неоконченная партия в шахматы предполагает, во-первых, что игрок провел некоторое время у доски, и, во-вторых, что он сел играть с дружественными намерениями. Вряд ли нужно добавлять, что если кто-то явно пытается внушить нам оба этих предположения, то вероятно, что оба они неверны. — Вы имеете в виду... — Я имею в виду, что профессор Лютер Альбрехт позвонил в дверь Макналти около восьми часов, и, когда Макналти открыл ему, Альбрехт приставил дуло пистолета к его груди и спустил курок, потом вложил оружие в руку убитого, переступил через тело, прошел в комнату и хладнокровно расставил фигуры в соответствии с диаграммой эндшпиля, которую нашел в одной из книг о шахматах — у Макналти их было много. Вот почему партия была разыграна так хорошо. Ее проработал знаток — возможно, тот самый Левенштайн из книги, о которой вы говорили. Мы с полковником уставились на Ники. Эдвардс первым обрел дар речи. — Но зачем Альбрехту убивать Макналти? Он был его лучшим другом. В голубых глазках Ники блеснула насмешка. — Думаю, полковник, в этом виноваты вы. Утром вы звонили и договорились встретиться вечером. Полагаю, именно это так огорчило Макналти. Не знаю, он ли был непосредственным виновником неудач в работе, но как руководитель он должен был понести ответственность. Полагаю, он рассказал о вашем звонке Альбрехту, своему доброму другу и коллеге. А Альбрехт знал, что при расследовании посторонние люди кое-что раскопают, если он не найдет козла отпущения, или — как это называется? — крайнего, вот. Я посмотрел на Эдвардса — он надулся, как мальчик, у которого лопнул шарик. Вдруг он что-то вспомнил. Его глаза заблестели, а губы тронула презрительная улыбка, почти усмешка. — Все это очень мило, — сказал он, — но все это чушь. Вы забыли, что у меня есть доказательство самоубийства. Парафиновая проба доказала, что Макналти стрелял. Ники улыбнулся. — Полковник, это ваша проба — чушь. В нашем случае она ничего не доказывает. — Ну как же, — вмешался я, — проба не врет. — Проба доказывает только то, что рука Макналти была рядом с оружием, — отрезал Ники. — То есть? — Представьте, что кто-то позвонил в вашу дверь, — сказал Ники, обращаясь ко мне, все с тем же мученическим видом, — как полковник сегодня вечером, а когда вы открыли ему, он упер вам в грудь пистолет. Что бы вы сделали? — Ну... Наверное, я бы схватил его за руку. — Вот именно. И если в этот миг он выстрелит, нитраты окажутся на руках и у него, и у вас. Полковник выпрямился. Потом вскочил, схватил свой портфель и бросился к двери. — Эти вещества не так-то легко отмыть, — бросил он через плечо. — Тем более счистить с одежды. Я задержу Альбрехта и сделаю парафиновую пробу. Когда я вернулся в кабинет, проводив полковника до двери, Ники сказал: — В сущности, нашему молодому другу незачем было так спешить. Я бы мог предложить ему другое доказательство — фигуры. Не сомневаюсь, что последние отпечатки пальцев на каждой фигуре, как на черной, так и на белой, принадлежат Альбрехту. Это ему трудно было бы объяснить, если бы он продолжал утверждать, что просто играл в шахматы. — И правда! Утром я преподнесу эту идею Эдвардсу. — Я поколебался и сделал решительный ход. — Но ведь Альбрехт очень рисковал. Разве не лучше было бы ему уйти после смерти Макналти? А он остался, вызвал полицию, выдумал всю эту историю и... — Разве не ясно? — раздраженно спросил Ники. — Он не мог уйти. Он был заперт в доме. Он аккуратно вложил пистолет в мертвую руку Макналти. Он был готов уйти. Он посмотрел на улицу через окошко в двери: обычно в этот час улица пуста, но он все же хотел убедиться, что путь свободен. И увидел, как по улице тащится Троубридж. Альбрехт подождал пару минут, пока тот пройдет, выглянул опять: юноша остановился прямо на другой стороне улицы и уходить не собирается. Еще через пару минут придут пассажиры поезда, идущего в Олбани. А потом уже мог появиться наш полковник, если бы пришел раньше назначенного времени. — Что ж, не зря я допрашивал Троубриджа? — Я ликующе потер руки. — По крайней мере, тут я обставил полковника. Ники кивнул. — Самонадеянный молодой человек. В каких там войсках он служит? — В разведке. — Ишь ты! — Ники поджал губы, потом растянул их в ледяной улыбочке. — Я на той войне был в пехоте.