– Три метра, – сказал Монсон. – Че-чего? – Вон те парни говорят – еле-еле три метра в самом глубоком месте. – Монсон указал на лодку. – Вы разве не заметили, когда купались? Раск притворился, что не уловил иронии. – Может, ее тогда можно выкачать? Вызовите пожарную команду и выгребите оттуда все дерьмо. – Может быть, – буркнул Монсон. Он уже обдумывал такую возможность, прикинул даже насчет водолазов. Вряд ли кто-то добровольно полезет в стоячую воду и станет вслепую шарить по дну. Кто знает, что скопилось в мергельной яме за много лет. Но если бы даже кто-то и вызвался, Монсон вряд ли пошел бы на такой риск, основываясь лишь на словах проспиртованных свидетелей. Монсон покосился на часы и сердито глянул на обоих. Сейлор продолжал с отсутствующим видом пялиться в траву, у Раска вдруг забегали глаза. Еще полчаса, сказал себе Монсон. А потом свернуть лавочку и отправить обоих выпивох по домам. Тут он краем глаза уловил нечто, заставившее его обернуться. У мужчин в лодке внезапно изменились движения, стали быстрыми и решительными. Веревка натянулась. – Мы что-то нашли, – прокричал один из спасателей. – Что-то большое. Монсон сделал несколько шагов к воде. Приставил козырьком руку к глазам, чтобы ничего не упустить. Лодка была от него всего метрах в четырех, и он увидел, как спасатели с усилием закрепляют вторую кошку. После пары попыток им это удалось. – Давай! – Обе веревки натянулись и медленно поползли вниз. Раск вскочил и встал рядом с Монсоном; от волнения он даже угодил ногой в воду. Веревки продолжали уходить вниз. Лодка качалась от тяжести находки, которую крепко держали якори. Раск нервно сплюнул. У Монсона заколотилось сердце. Веревки становились все короче. Вода возле лодки пошла волнами, неохотно отпуская свою тайну. – В-вот, – выдохнул Раск. – Вот он! Из воды показалась темная фигура, покрытая черным илом, но все же со вполне различимыми контурами. Верхняя часть тела, две руки. Монсон затаил дыхание. Сердце колотилось где-то в горле. Они нашли его! Нашли малыша Билли! У него словно гора с плеч свалилась. Смерть Билли – трагедия. Ужасная трагедия, которую поселок не забудет никогда. Но он, во всяком случае, выполнил свою работу. И никто не сможет упрекнуть его. Тело мало-помалу подняли и оставили висеть над бортом качающейся лодки; ноги фигуры полоскались в воде. Монсон вдруг уловил какую-то странность. Пропорции совершенно не те. Это не тело маленького мальчика. Скорее – взрослого человека. Или некоего подобия человека. Голова – мешок, рук нет. Из прорванного комбинезона тут и там торчала набивка. – Пугало! – крикнул один из спасателей. – Пугало, мать его! Глава 9 Коробка стояла на верхней полке в чулане с одеждой, и, чтобы дотянуться, Веронике пришлось встать на табуретку. Толстый, как мех, слой пыли лежал на крышке, и когда Вероника потянула коробку к себе, облако пыли – а еще, конечно, полбутылки вина, которое она выпила, чтобы собраться с духом, – чуть не повалили ее на пол. Вероника поставила коробку на журнальный столик и несколько минут сидела неподвижно, глядя на нее. Красное вино помогало побороть внутренний холод, и она выпила еще немного, прежде чем решилась поднять крышку. Сверху лежали пожелтевшие газетные вырезки, перехваченные резинкой. Заголовки и крупная зернь фотографий заставили сосульку в ее груди пронзить тепло красного вина. «Кто похитил маленького Билли? Загадка, которая и пятнадцать лет спустя мучит весь поселок». Вероника налила себе еще вина и выпила почти весь бокал. Тепло вернулось. Вырезка датирована летом 1998 года. Значит, в последний раз она открывала коробку пять лет назад. Пять лет прошло с тех пор, как она пополнила личную коллекцию горя. Должно быть, это произошло сразу после переезда. До того, как она начала работать психотерапевтом. Задолго до Леона. Конечно, ей стоило бы выбросить все эти вырезки, а не тащить их сюда, чтобы спрятать в чулане. Ее терапевт наверняка сумел бы объяснить, какой именно психологический механизм не дал ей этого сделать, но хоть они, пока Вероника была на больничном, и встречались дважды в неделю, она так и не рассказала ему про Билли. Она ни с кем не говорила о Билли. Держала его и маму скрытыми подо льдом и верила, что находится в безопасности. Вероника отложила шуршащие вырезки в сторону, не читая. Под ними обнаружился коричневый конверт. Она залпом допила то, что оставалось в бокале. Подождала, пока вино смягчит окружающее, и открыла конверт. Первый снимок сделал местный фотограф; на фотографии был ее младший брат. Билли, принаряженный, сидел на старинном белом стуле. Светлые волосы, любопытные голубые глаза, курносый носик. Билли смеялся в камеру – наверное, фотограф скорчил потешную гримасу. Ниже в коробке были снимки самой Вероники и Маттиаса, сделанные примерно в том же возрасте. Тот же стул, тот же буро-серый фон за спиной, тот же беспечный смех. Вероника перевернула фотографию братика. На обороте стояла дата – третье февраля 1982 года, полтора года до исчезновения. Бутылка вина каким-то волшебным образом закончилась, и Вероника сходила на кухню за новой. Красный глаз телефона укоризненно смотрел на нее. Она отвернула его к стене и снова устроилась на диване. Следующая фотография была семейным портретом, сделанным, вероятно, в том же ателье. Мама сидела на стуле, они с Маттиасом стояли по бокам, Билли устроился у матери на коленях. Папа стоял у мамы за спиной, положив руку ей на плечо. Этот достойный манекена жест был идеей фотографа – на самом деле родители, конечно, никогда не касались друг друга таким манером. Но гордость во взгляде отца была настоящей и прямо-таки светилась в камеру. Мама чуть скосила глаза на Билли. На фотографии ей, наверное, тридцать три – примерно столько же, сколько Веронике сейчас. Они были похожи даже больше, чем ей помнилось, и это почти напугало ее. Цвет волос, форма лица, осанка. Мама смотрела на Билли с такой нежностью, что Веронике стало больно. Она на несколько секунд зажмурилась, говоря себе, что похожа на мать только внешне. Что они с мамой – два очень разных человека. Справа от матери стоял явно смущенный Маттиас. За неделю до визита в фотоателье ему исполнилось пятнадцать. Рубашка, галстук и костюм были новыми и как минимум на размер больше, чем следовало, к тому же мать заставила его сбрить жидкие подростковые усики, которыми он так гордился, и потому кожа над его верхней губой была ярко-розовой. Впрочем, Маттиас не протестовал. Сбрил без единого звука. Потому что Маттиас – послушный мальчик. Билли лучился в камеру, совсем как на других фотографиях. Белокурый, голубоглазый, он притягивал взгляд. Светлая, недавно купленная одежда очень шла ему. Сама Вероника сердито глядела из-под соломенной челки. Голубое платье с белыми розочками по подолу и лифу. Его сшила тетя Хельга, которая на самом деле приходилась теткой не ей, а матери. Платье, наверное, смотрелось бы очень мило на восьмилетке, но Веронике на фотографии уже несколько месяцев как исполнилось тринадцать. У нее были длинные, как у теленка, ноги, а лиф отчетливо бугрился на двух маленьких выпуклостях. Перед походом к фотографу они с матерью поругались из-за этого платья, и как всегда, когда ссора затягивалась, папа отвел ее в сторону и попросил не расстраивать маму. Вероника нагнулась и прищурилась, изучая себя повнимательнее. Лицо отвернуто от камеры, подбородок опущен. Взгляд косой, теперь она это видела. На снимке она смотрит на маму и Билли, а не на фотографа. Фотографии потемнели потому, что состарились, объяснила себе Вероника. Все светлые цвета казались слегка приглушенными, а темные оттенки, как тот, что у в нее в глазах, теперь стремились к черному. Если смотреть с расстояния, то кажется, будто кто-то набросил на картинку тонкий темный покров. Словно предупреждение, предчувствие того, чему суждено было случиться. Вероника отложила фотографию, стряхнула с себя тягостное чувство. Просто воображение разыгралось. Реконструкция событий задним числом и алкоголь смешались в растревоживший ее коктейль. И все же она не могла прогнать прочь мгновение, которое длилось уже больше двадцати пяти лет. Надо еще выпить; Вероника резко схватила бутылку. Она поняла, что пьяна, только когда промахнулась и пролила немного красного на журнальный столик. Машинально провела рукавом кофты по лужице, и застиранный хлопок послушно впитал вино. Она подняла руку и стала взволнованно изучать растущее пятно. Ощутила влагу на коже, и прежде всего – на шраме. Осознав, что винное пятно похоже на кровавое, Вероника передернулась, сунула фотографии в коробку и поднялась на неверные ноги. Надо взять тряпку, чтобы вытереть остатки пролитого вина. На кухне Вероника постояла перед телефоном, глаз которого светился теперь скорее печально, чем укоризненно. Последнее сообщение Леона все еще оставалось на пленке, хотя Вероника обещала себе стереть его. От всего остального она избавилась: от его одежды, зубной щетки, бритвы. От записочек, которые он оставлял на кухонном столе, и мелких подарков, которые он покупал ей в поездках. Все это она сожгла на площадке для барбекю, обнаруженной в часе езды к югу. Поливала вещи горючей жидкостью, пока огонь не пожрал их. Уничтожила все следы того, что между ними когда-то было. Вероника промотала пленку, послушала последнюю фразу. – Хватит, Вероника. – Голос Леона был не злым, а каким-то покорным. – Прошу тебя. Хватит. Глава 10 Лето 1983 года Монсон дошел до точки. Он пытался придумать другие, важные дела. Но увы, тянуть с разговором дальше было невозможно. Они обыскали каждый луг, выгон, хлев, сарай, ручей, мергельную яму, дно реки и все дорожные трубы в радиусе пяти километров от Баккагордена. Некоторые даже не по одному разу. Его полицейские поговорили со всеми соседями Нильсонов, со всеми окрестными жителями, которые могли хоть что-то знать. И теперь Монсон понимал: ему придется поехать к Эббе и Магдалене и сказать им то, о чем и так уже знал весь поселок. Что полиция не нашла никаких следов их малыша. Только тот ботиночек на кукурузном поле. Он встал и, приподняв жалюзи, выглянул на улицу. Репортажи в местных газетах в последние дни обрели новую силу. Обычно лето бывало скудным на новости, людям надоедало читать о загрязнении от подводных лодок. Правда, как по заказу, если можно так выразиться, заполыхал большой лесной пожар в Смоланде, и это позволило Монсону несколько дней работать спокойно. Монсон ничего не имел против журналистов, он как мог пытался отвечать на их вопросы, во всяком случае, в начале поисков. Но в последние дни репортеры из вечерних газет, кажется, пронюхали, что в расследовании наметился поворот. Они названивали соседям и родне Нильсонов в любое время суток и даже заявились незваными в Баккагорден с камерами и телеобъективами, так что Монсону пришлось поставить на подъездной дорожке Нильсонов полицейскую машину с рацией. Его бюджет на сверхурочную работу и так уже был превышен, а круглосуточное наблюдение вскоре сожрало остатки денег. В довершение ко всему журналисты принялись охотиться за ним самим, и Малин отключила домашний телефон. На какое-то время это помогло, но сегодня утром двое репортеров подкараулили его у служебного входа и не отставали, пока он не пообещал им устроить пресс-конференцию. Но сначала придется поговорить с Нильсонами, предупредить их о намечающемся шабаше. Монсон осторожно глянул в дверное окошечко, убедился, что горизонт чист, и потрусил к синему «вольво». Волна горячего воздуха окатила его, едва он открыл дверцу. Монсон не стал тратить время на проветривание, скользнул на водительское сиденье, завел мотор и сдал назад с такой скоростью, что покрышки взвизгнули на мягком асфальте. Руль обжигал руки, но Монсон не опускал окошко, пока не прибавил скорости. Он включил радио, поколебался между «Радио Мальмёхюс» и «Радио Кристианстад» – и там, и там пела Карола Хеггквист – и в конце концов остановился на P1. Передавали репортаж о лесном пожаре в Смоланде. – Мы делаем все возможное, – говорил в микрофон вымотанный командир пожарной команды. – Но иногда человеческих усилий оказывается недостаточно. На подъезде к Баккагордену Монсон остановился и обменялся парой слов с дежурными из патрульной машины. С опозданием сообразил, что мог бы захватить что-нибудь для них – кофе в термосе, булочки, пару бутылок холодной колы. Что-то, что облегчило бы жару и скуку и показало бы, что он заботится о своих подчиненных. Однако Монсон ограничился коротким приветствием: пусть думают, что он слишком занят, чтобы отвлекаться. Двери в гараж были открыты. Машина Эббе стояла в гараже, рядом с ней Монсон заметил брата и сестру Билли. Монсон вспомнил, как их зовут. Вера Нильсон, четырнадцати лет, и ее брат Маттиас, двумя годами старше. Вера училась в параллельном с его старшим сыном классе. Когда Монсон вылез из служебного «вольво», девочка медленно пошла ему навстречу. Она заслонила глаза рукой и убрала ладонь, узнав Монсона. Вера похожа на мать, констатировал он. Высокая, худая, соломенные волосы и светлая веснушчатая кожа. Складка возле носа и рта, скорбная и решительная одновременно, и испытующий взгляд, который трудно понять. – Здравствуй, Вера. Родители дома? Девочка кивнула, жестом указала на дом. – Вы что-нибудь нашли? – Голос был тонким, все еще детским. Монсон покачал головой. Он принялся потирать шею, пытаясь отыскать правильные слова. Слова, которые прозвучали бы обнадеживающе и утешительно. – Нет пока, – выдавил он наконец. Все же лучше, чем ничего. – Но мы делаем все, что в наших силах. – Монсон сообразил, что почти слово в слово повторил пожарного, которого слышал по радио. Девочка молча смотрела на него. – Как мама? Получше? – зашел Монсон с другого конца. Вера пожала плечами. Взгляд обратился на открытые ворота гаража. Ее брат был еще там, сидел на корточках перед своим мопедом спиной к Монсону; мальчик казался чересчур занятым, чтобы Монсон в это поверил. Монсон чуть наклонился к девочке, скупо улыбнулся и понизил голос. – Мопед налаживает, да?