Дальше шли города гораздо плотнее, где многоквартирным домам уже напрашивалось название «человейники». Всё выше, всё плотнее, и если бы не нахально пробившаяся сквозь асфальт зелень, они бы казались картонным макетом. Выросшим до невообразимых размеров, но всё же оставшихся безжизненными. В таких местах любили обживаться гопстеры, так что их мы объезжали стороной. И, наконец, последний шаг перед завершением уплотнения — огромный комплекс на пять тысяч квартир. Вернее, крошечных коморок, отделённых друг от друга тонкими перегородками. Здесь не было больше ничего, ни одного здания, лишь длинная, закрученная внутрь, будто раковина, и поделённая на подъезды, лента жилищного комплекса. Вся эта махина была построена за рекордные два года и так стремительно обветшала, что теперь сюда боялись соваться даже самые отчаянные мародёры. Многие секции остались лишь каркасом из стен, а перекрытия обвалились и заняли первые несколько этажей ровными штабелями бетонных плит. А два подъезда и вовсе обвалились целиком, рассыпав по округе тонны мусора. Такой была Рассея всегда, сколько я её знал, разве что со временем природа стала наглее и жарче, подобралась молоденькими берёзками и осинами уже совсем близко к опустевшим человеческим жилищам, а то и в них самих проросла. Изредка мне попадались на глаза фотографии и видеозаписи здешних мест столетней давности. Разглядывая их, даже не верилось, что дикая пустошь когда-то была населённой, живой. Это казалось просто невозможным. Нынешние жители городов слишком боялись открытых пространств, а отсутствие камер на каждом углу их и вовсе привело бы в замешательство. Они бы не сдвинулись с места, потому что не понимали бы, что им можно, а что нельзя. Впрочем, мне больше нравилось нынешнее положение вещей. Я не видел смысла в широком расселении. К чему все эти пространства между крохотными городками, которые могли целиком поместиться в один жилой комплекс? К чему хилые домишки, спрятавшиеся за хлипкими заборами? Беззащитность и постоянное ожидание нападения — вот что я видел в каком-нибудь гиде по «Золотому Кольцу» от 2015 года. Или просто я слишком привык, что в Рассее сплошная опасность, куда ни глянь? Несколько раз мы замечали вдалеке машины с длинным пыльным следом и тогда старались увеличить дистанцию. Главное правило Рассеи — здесь нельзя встретить людей с добрыми намерениями, а значит, лучше не испытывать нервы друг друга на прочность. Дорога стала ровнее, когда мы выехали на бетонку. На братьев это подействовало моментально, и они принялись наперебой рассказывать всё подряд, причём обращаясь ни к кому конкретно и ко всем сразу. Я даже не успевал понять, кто из них говорит: Даня, Ваня или Саня. Чаще их речь напоминала спор чудака с самим собой. — Старик Митрич-то хорош! Катьке своей муженька доброго подобрал. Такой и в обиду её не даст, и в кулаке особо не зажмёт. — Почему доброго? Совсем обычного. Выпить, правда, не любитель, но это сейчас Катюха махом вылечит. А в остальном — мужик как мужик. — Чёй-то не любитель он выпить? Мы с ним на эту масленицу хорошенько так погудели. Митричу даже пришлось с ружьишкой в амбаре дежурить, чтоб мы его брагу с концами не вылакали. — На масленицу? А я где был? На крещенье, помню, в проруби на спор плавали… — Да ладно брехать-то! В проруби… Десять градусов тепла было, вы где прорубь-то отыскали? Небось, с ванной перепутали. — И прорубь была, и крест был. А ты, ежели не знаешь, то лучше помалкивай. Так они и болтали до той самой минуты, пока не показался бетонный забор старого подшипникового завода. Кочевники любили такие стоянки, потому как и защита вокруг имелась, и крыша над головой. Да и скоту место найти не проблема. Территория обычно охватывала внушительные пустые участки земли, на которых деятельные поселенцы в первые же дни строили избы, где жить было куда приятнее, чем среди голых бетонных стен, и распахивали поле под посадки. Всего через пару месяцев стоянка превращалась в обжитую деревеньку, а через год-другой и вовсе казалось, что по-другому и не было никогда. Всë при хозяйстве, всë помыто и прибрано. Но именно в тот момент, когда деревенька прекращала отстраиваться и принималась жить неспешной сельской жизнью, появлялись гопстеры. Такие стоянки были для них самым лакомым кусочком: и еды вдоволь, и жильë добротное, и остальных припасов столько, что глаза разбегаются. Тогда они и нападали. С яростью, будто возвращали своë, выбивали кочевников. А если не получалось взять стоянку с налëта, могли и осадить, как в фильмах про средневековье. Стоянка, куда приехали мы за машинами, была не старше полугода. Что-то где-то ещё достраивалось, но в целом избы уже расположились по территории завода, выросли хлев и склад, церквушка. На КПП нас встретили трое крепких бородатых мужчин с автоматами. Я и объяснить не успел, кто мы и чего нам надо, как они взяли нас на прицел. Может быть, и огонь бы открыли, но Ваня Курносов высунулся из окна и весело прокричал: — Тёмыч, Серый, Василь Петрович, да вы чего, братцы? Не признали? Свои же, ну. Дозорные мгновенно подобрели, опустили оружие и подняли шлагбаум. Ваня и Даня покинули машину, решив немного поболтать со старыми приятелями, а Саня остался, чтобы указать дорогу. Я редко заезжал к кочевникам, но каждый раз поражался, насколько непохожи они на жителей Моссити. Они старались держаться тех традиций, по которым жили многие поколения их предков. Все мужчины носили густые бороды, одевались в косоворотки и в целом, за редким исключением, были широкоплечими богатырями. Говорить они тихо не умели, но эмоции перед чужаками старались не демонстрировать. А со своими были искренними, что дети. Смеялись от души и так же от души били в морду. Женщины же вели себя скромно, по крайней мере, на людях. Прятали тела под бесформенными, хоть и цветастыми платьями, волосы покрывали платками и не позволяли ни одной пряди выбиться наружу, а глаз своих вечно кроткий взгляд устремляли в пол и редко могли набраться смелости, чтобы посмотреть на собеседника. Впрочем, из всех тех историй, что слышал я от Курносовых, я мог с уверенностью сказать, что такими женщины кочевников были только перед чужаками. В остальном же и любили, как все, и глупости совершали не реже. Эта стоянка не была исключением. Каждый житель чем-то занимался: то дрова рубил, то со скотиной возился, чинил вещи, ремонтировал постройки. И мало кто находил свободную минуту, чтобы проводить наш автомобиль взглядом. — Сюда, — указал Саня на небольшую парковку, где в ряд выстроилось полтора десятка машин, начиная с грузовиков и заканчивая немощными малолитражками, которым лет сорок уже место было на свалке. Я остановил внедорожник на краю парковки и выскользнул под палящее солнце. Тут же к нам подошли четверо человек во главе с коренастым седым мужчиной. На вид ему по нынешним меркам было лет сто, если не больше, хотя на самом деле вряд ли давно перевалило за пятьдесят. Лицо уже изрыли глубокие борозды морщин, но голубые глаза горели ещё мощной неиссякаемой энергией. Не требовалось обладать дипломом психолога, чтобы понять: этот человек не полезет за словом в карман и с одинаковой лёгкостью может стать как преданным другом, так и заклятым врагом. — Здравствуйте, гости дорогие, — громко приветствовал он нас, раскрывая объятия. Первым к нему шагнул Саня, и они обнялись так крепко, что мне показалось, будто у обоих захрустели кости. — Митрич! Сколько лет, сколько зим? Затем подошёл и наш черёд. Неважно было, знакомы мы или нет, обряд приветствия исполнить полагалось как следует, иначе сделка будет мучительно напряжённой. — Какие тачки мы покупаем? — спросил я, пообнимавшись со всеми. — Не торопись, касатик, — весело прогудел Митрич. — За всегда успеется. А для начала надо бы знакомство обмыть. Возражать я не стал, да и не хотел. Выпить после дороги — милое дело. А на ночь мы и так останемся, это было понятно, уже когда речь зашла про кочевников. Любят они все сделки так отмечать, что потом бодун ещё неделю мучает. Митрич провёл нас к накрытому столу, ломящемуся от закусок. Чуть в стороне на очаге жарился шашлык. Аромат его даже у сытого пробудил бы аппетит, что уж говорить про нас. Остатки обеда растряслись ещё на подъезде, так что теперь слюнок набрался полный рот. — Жаль, тут баньку не затопить, — будто извиняясь, признался Митрич. — На стоянке в прошлом году такая была банька — сплошное загляденье. И речушка рядом такая чистая, что дно видать. Эх. Кабы не гопстеры, черти немытые, так бы там и осели. Он на мгновение запнулся, задумался, глядя куда-то вдаль, но быстро опомнился и лёгким движением руки пригласил нас садиться. Мы устроились поудобнее и принялись накладывать себе угощений. Немного сальца и зелени, гренок чесночных, солонины и овощей, поджаренных на огне. Всего по чуть-чуть, а набралась целая тарелка. Митрич тем временем наполнил до краёв рюмки. Самогонка его уже на вид казалась куда лучше всего того, чем обычно балуются кочевники. Кристально чистая, с приятным фруктовым ароматом. На такую и смотреть приятно, и пригубить не страшно. — Ну-с, за знакомство! — объявил старик. Чокнулись, выпили. Вкуса алкоголя я не почувствовал, да и голова не особо подурнела. Будто и не самогонку я выпил, а что-то несравнимо лучшее. А уж когда закусил тонким ломтиком подперченного сальца с корочкой свежего чёрного хлеба, так и вовсе душа моя расцвела. — Между первой и второй, как говорится, — напомнил Митрич о ещё одной традиции и по новой наполнил рюмки. Выпили и во второй раз. Закусили солониной. Незаметно всё же туман окутывал моё сознание, и настроение поднималось неизвестно почему. Может, солнце сегодня светило по-особому, или компания подобралась душевная. Не знаю. Но когда перед нами на столе появилась гора пышущих жаром кусков мяса с румяной корочкой, стало вдруг совсем хорошо. Мы ели и пили, говорили о разном, не замечая времени. И когда солнце коснулось горизонта, все вместе запели хорошо нам известную песню. Так странно это было. Два разных мира — кочевники и городские. Но как мы были похожи в этот момент. Наверное, о том же подумал и Митрич. Он как-то вдруг погрустнел, разглядывая опустевшую рюмку, и внезапно протянул «Чёрный ворон, что ж ты вьёшься…». Этот мотив подхватили немногие, но я был одним из них. Я понял, что хотел сказать старик и на что не хватило ему слов. И согласился с ним. Уже в сумерках начались танцы. Три седых старика притащили балалайки. Я не знал, что это за треугольные штуки, но один из кочевников мне объяснил. А на вопрос, чем их не устраивают электронные носители, он сказал, что в них души нет. В пляс пустились и женщины, которых я до сих пор поблизости не замечал, и мужчины, сидевшие за столом. Курносовы, само собой, не смогли удержаться. Даже Лу, заметно окосевший, и тот пытался что-то изобразить. Только я и Митрич остались сидеть, не поддавшись азарту музыки. — Вы, молодые, хорошие ребята, да только дурные все, — произнёс старый кочевник ни с того ни с сего, словно продолжив размышления вслух. — Это почему это? — спросил я заплетающимся языком. Митрич нацедил ещё по рюмке и только потом пояснил: — А ты сам посмотри, до чего страну довели. Всë в руинах, государства и нет почти. Ты хоть помнишь, кто нынче президент? Кому за всë это отвечать-то? Вот при Ковалёве такого не было. Последний был хороший мужик, да и того прибыли. Он говорил про предпоследнего президента Российской Федерации. Тот правил ещё до моего рождения и в школьных учебниках остался жутким тираном и фанатичным консерватором. Наверное, любил консервы и питался одной тушёнкой. Ещё писали, что он погиб во время визита на оружейный завод, когда на одном из станков случайно и поразительно точно выстрелил новенький незаряженный пистолет. В любом случае, я был невероятно далёк и от истории, и от политики, о чём и заявил: — Какая разница? Уже той страны нет и никогда не будет. — Нет, потому что такие, как вы, к власти пришли. Мне ещё прадед рассказывал, как у него на глазах страна чуть совсем не ёкнулась. Но тогда хоть противник был. А вы чего? Сами всё поломали. Просто так. — Я ничего не ломал… — попытался парировать я. Но старика уже несло: — Это ж надо такое! Конгломерациями им, оказывается, проще управлять. А людей спросить забыли? Реформаторы хреновы. Понаприглашали всяких помошничков американских, которых на родине уже видеть не могли, и вот вам, пожалуйста. — Я даже не понимаю, о чём ты вообще говоришь? — А всё о том же. В восьмидесятых Америка рассыпаться начала, а вам вдруг, прогрессивным идиотам, показалось, что хорошо бы их систему скопировать. Ничему история не учит. И слова ещё какие выдумали: опциональный менеджмент. Русского языка им мало! Тьфу! За океаном уж, небось, все за голову взялись, да зажили по-христиански, а вы, дурни, как всегда. То, от чего те отказались, вы всë догоняете. — В Америке, если ты не слышал, сейчас коми у власти. Ты этого, что ли, хочешь? — А по мне уж лучше коми, чем так. Я в вашем городе был разок, поосмотрелся вдоволь. И что? Не наши вы, чужие. Нет в вас ни души, ни разума. Суетитесь ради лишнего рублика, друг друга заживо заморить готовы. Даже дружить вы умеете только ради выгоды, — меня слегка коробило, с какой лёгкостью делил он всех на «они» и «мы». Казалось, люди из Моссити, до которого было рукой подать, Митричу были не ближе, чем какие-нибудь американцы или австралийцы. Наконец старик замолчал, задумался, разглядывая свои мозолистые руки, и тихо заключил: — Нет больше России. Кончилась. — Рассеи? — не понял я слова, которое слышал в последний раз лет двадцать назад. Грозное слово, могучее. В нём была какая-то сила, которую стыдливо прятали за насмешливым «Рассея». Ирония, ставшая привычкой. — Да ну тебя, всё равно тебе ничего не докажешь. Давай лучше выпьем за встречу. Митрич был прав. Я действительно так и не уловил смысла всего им сказанного. Может, он просто выговориться хотел, а алкоголь развязал язык. В любом случае, его желанию сменить тему я обрадовался и быстро согласился, пока старик не передумал: — В четвёртый раз? Это можно. Глава 10 Я выпил ещё стакан и понял, что больше сидеть в стороне мочи нет. Ноги всё охотнее отбивали ритм музыки и в конце концов, сами вынесли меня в самую гущу танца. Рассудок помутился сразу, как только я встал, и всё, что происходило дальше, стало отрывистыми и очень стыдными воспоминаниями. Я к кому-то приставал, гдето падал, потом меня кто-то поднимал, наливал и всё по новой, пока голова не отключилась вовсе. А проснулся я с утра без особой головной боли, но с совершенно пересохшим горлом. Осмотрелся, тщетно пытаясь понять, где нахожусь. Какая-то тёмная комната, вместо кровати раскладушка, а вместо окна — щели в заколоченных рамах, через которые тонкими лучами пробивался утренний свет.