Я медленно обошел храм, внимательно вглядываясь в барельефы на стенах, высматривая символы этого культа и ища демонов, кровь или смерть. Но находил я лишь живописные побеги, листья и цветы. Когда попадались мне статуи, то оказывалось, что это фигуры спокойные и достойные. Вот мужчина, идущий с корзиной рыб, вот женщина, сидящая над раскрытой книгой, моряк, держащий руль ладьи, охотник с луком и собакой у ноги, обнимающаяся парочка, сплетенная в поцелуе. У всех скульптур головы были повернуты в одну сторону, и изо всех уголков, из-за колонн и ниш глядели они на серебристое дерево. Вблизи жертвенного светильника я нашел еще одну каменную миску, наполненную мелким черным вулканическим песком, а рядом – каменный постамент, на котором стояла деревянная шкатулка и емкость, полная ароматизированных палочек. Под всем тем на серебряной поверхности были выбиты буквы на многих языках: «Странник, если хочешь просить о чем-то город, брось медяк и возьми благовоние». За пазухой у меня был сверточек с моими двумя марками, несколькими серебряными монетами меньшего достоинства и кучкой медных пенингов. Я бросил один в шкатулку и взял благовоние, которое поджег от светильника и воткнул кончиком в песок между старыми, сгоревшими палочками. Я не намеревался молиться деревянной статуе или же неизвестному надаку, я лишь хотел прояснить для себя, что же мне делать. Ледяной Сад никогда не был моей целью. Я не собирался сюда попадать и не искал его. Оказался я здесь, поскольку так вела меня судьба, и его тропой я нынче должен был идти. Не знал, что делать дальше, а потому решил, что за меня все решит случай. Передо мной в песке торчала тлеющая благовонная палочка, постепенно превращаясь в легкий пепел, который раньше или позже должен был сломаться. Я решил, что если пепел этот упадет налево от палочки, то я пойду на пир, чтобы присоединиться к жителям Сада, а если направо – выйду из храма и буду действовать сам, как получится. А через миг я припомнил, что говорили нам жрецы. Их слова: кто пройдет в Ледяные Врата, забудет о своих близких и о своем доме, ослепленный чудесами Сада. И я должен буду позабыть о кирененцах, что прячутся где-то в горах, о моих разведчиках, потерянных где-то на Побережье Парусов, о Воде, дочери Ткачихи, о Бенкее, плененном в Долине Скорбной Госпожи? Забыть о моем отце, пославшем меня в миссию с последней надеждой? И вместо этого остаться здесь и с бессмысленной улыбкой глядеть на башни Ледяного Сада? С другой стороны, откуда мне было знать, что хочет от меня предназначение? Куда вела спутанная, словно нить, тропа Носителя Судьбы? Я начал обряд и положился на случай, который должен указать мне дорогу. Я решил повернуться и уйти, прежде чем пепел подскажет мне ответ, но в тот же миг легкий как пух сгоревший кусочек ароматической палочки начал клониться ко дну миски, я же почувствовал, как замирает мое сердце. Сжал веки. Пути к отступлению не было. Я попросил силы судьбы, чтобы они указали мне путь, и ответ был дан. Я должен был принять это. Я открыл глаза. Легкий столбик серого пепла не упал ни в одну, ни в другую сторону миски. Упал он точно посредине, указывая на меня. Даже пылинок по обе его стороны в песке было равное число с обеих сторон. Я снова прикрыл глаза, на этот раз от облегчения. Ответ означал либо то, что я должен поступить так, как считаю нужным, либо что выбор мой не имеет значения, поскольку результат будет один и тот же. Я встал, накинул капюшон и вышел из храма. Солнце уже поднялось, и на улицах было полно людей. Они проходили мимо, спеша по своим делам, проезжали двуколки, запряженные странными большими косматыми ослами, или платформы на двух колесах, толкаемые и влекомые людьми. Все шли примерно в одну сторону, потому я закинул за спину корзину путника и пошел за ними. Я миновал несколько улиц, проходя под островерхими арками и через несколько ворот, пока не попал на большую площадь, каменную, как и все здесь, с одной стороны ограниченную рядом узких, в четыре этажа, домов с колоннадой внизу, а с другой – небольшим портом, окруженным каменными пирсами. Большую часть площади занимали каменные столы, выглядевшие так, словно они выросли прямо из скалы под ногами, а на этих столах были выложены разнообразные товары, но главным образом – корзины с рыбой и морскими тварями, которых мешками свозили прямо со швартующихся неподалеку рыбацких лодок. Я начал свою одинокую жизнь в Ледяном Саду с торга, поскольку должен был узнать, чего стоят мои деньги. Две марки серебра после пересчета – немалая горсть разнообразных монет, среди которых были и медяки, и тонкие серебряные скойцы, и пара монет покрупнее. Если бы я находился в Маранахаре времен владычества моего отца, такое количество серебра позволило бы мне экономно жить где-то с месяц. В пустынном же городе Нахильгиль, полном беглецов, пытающихся скрыться от войск Праматери, за те же самые деньги я сумел бы – если бы повезло – купить две плошки сушеной дурры и баклагу пальмового вина. Такая сумма в пути могла значить одно, поскольку тогда я мог спать под голым небом, охотиться и ловить рыбу, лишь изредка платя за ночлег или покупая что в селах, – и совсем другое значила она в городе, где пришлось бы платить всякий раз, когда я хотел бы присесть или найти укромное место для ночлега. Потому я ходил по торгу, пытаясь узнать, сколько может стоить здесь жизнь. Проще всего было понять это, спрашивая о цене самых дешевых товаров, которых мало и которые сложно разделить. Отдельный фрукт или какой-то небольшой овощ, яйцо, булка. Нужно только помнить, что нечто, с виду неброское, вроде бы обычный продукт в одном месте – как у нас медовая слива или плод калачника, – в другом месте может оказаться экзотическим лакомством. Обитатели Ледяного Сада имели больший выбор, чем люди в глубине материка, с которыми я познакомился ранее, но множество продуктов, что лежали на прилавках, были мне совершенно незнакомы, и я даже не сумел бы сказать, для чего они служат. Я боялся брать вслепую, поскольку легко мог закончить, пытаясь заварить орехи, из которых делают краску для тканей, или жуя волокна, служащие для стирки. В конце концов я купил плоский хлебец с отрубями размером в две сложенные ладони, кусок вяленного на дыму соленого сыра размером с кулак и фиолетовый корнеплод, какой я видывал уже в доме Сверкающей Росой, и знал, что под легко счищаемой кожицей – белая, островатая плоть, хрупающая, словно пальмовая сердцевина. Я заплатил за все это три четверти медного пенинга. Потом я вошел под колоннаду вдоль тянущихся вдоль площади домов, где были конторы, купеческие фактории и места, где продавали еду. Я остановился около одного такого, где в тесном углу в большом тазу, накрытом решеткой, пылали поленья, а владелец подавал тарелки с едой и пиво через открытое окно, за которым видна была комната с печью, и в этом месте можно было подкрепиться, сидя на ступенях между колоннами или за деревянным столом, если тот не был занят. Я заказал то, что подешевле, и пиво в небольшой глиняной кружке. Я уселся за почти пустой стол и съел первый свой завтрак в этом месте. Это была плоская рыба чуть больше моей ладони, испеченная на палочке и поданная на куске хлеба. Стоило все это полпенинга. Из этого выходило, что на еду, чтобы поддерживать свои силы, требовалось один-два пенинга в день, в зависимости от того, жить ли впроголодь или питаться досыта. По крайней мере, с этой точки зрения казалось, что в Ледяном Саду еда немного дешевле, чем в Маранахаре. Тогда я уже привык к горьковато-сладкому пиву Земли Мореходов и странным приправам, которые они сыпали в еду; кроме того, еда была свежей, как и хлеб, и я решил, что как-то да удастся тут жить. Двое людей, которые сидели напротив за тем же столом, скоро закончили есть и без слова ушли, я же ел в одиночестве. Я и вправду попал за море в странный каменный город и не знал, что делать дальше, но был хороший день, резкий утренний холод куда-то исчез и стало почти тепло, я был сыт, свободен и даже имел за пазухой горсть монет. На одну марку приходилось шестьдесят пенингов, однако в жизни существует не только еда. Я не имел понятия, где найти крышу над головой и каковы тут обычаи. В моем Амитрае прибывший в город чужак мог ночевать в купеческих постоях при трактирах и при рынках. Гости могли останавливаться у друзей либо родственников, а те, что приезжали по делам, пользовались постоялыми дворами, где, в зависимости от состоятельности, могли нанимать довольно неплохое жилье, скромную клетушку, или платить за место сна в общем зале на полу или даже в хозяйственной пристройке. Если кто нанимался на работу, то получал возможность расстилать маты в мастерской, магазине или лавке, где трудился. К тому же в Маранахаре было немало и тех, кто жил под голым небом, за укрытие полагая лишь стену, арку подворотни, мост или даже кусты на городской площади. Наверняка я бы сумел найти угол, где мне не лилось бы на голову, но мог бы так ночевать лишь пару дней. Лето заканчивалось, утра и ночи делались почти холодны, и близилась осень с ливнями, штормами и лютым холодом. Скоро ночью станет прихватывать морозец, а потом придет зима. Было понятно, что мне нужно поискать какую-то работу. Я заказал еще одно пиво, что стоило мне четверть пенинга, вынул трубку, мешочек с бакхуном и уселся поудобней, наблюдая за базаром и за кружащими по нему людьми, пуская колечки дыма. Вспомнил, что говорил Узел, сын Пташника, когда допрашивал меня. Он начал с пустого, добродушного разговора и советовал мне, чтобы, попав в чужую страну, я присматривался к повседневным делам, таким, как завтраки, поскольку тогда бы узнал, попал ли я к цивилизованным людям. Воспоминание это неминуемо соединялось у меня с другими, но те мне удалось от себя оттолкнуть. Независимо от того, что потом он приказал меня пытать, а я пообещал его убить, в том, что он говорил ранее, он был прав. К тому же он и так был мертв, причем умер не от моей руки. Я оказался в месте, где съел неплохой завтрак, а теперь сидел, бездельничая, пил пиво и потягивал трубочку. В Амитрае Праматери этих трех действий хватило бы, чтобы посадить меня в тюрьму и отослать на храмовые поля, где я наверняка бы погиб. Значит, тут, куда я попал, было не так уж и плохо. Люди, закрученные торгом, преимущественно были обитателями Побережья Парусов. Когда я присмотрелся внимательней, то отметил, что некоторые носили серебряные амулеты со знаком дерева в круге, а некоторые – деревянные, с выжженным силуэтом корабля, как и у меня. Были и такие, кто наверняка прибыл из дальних стран: я видел поблескивающую в толпе алую, желтую и синюю шерсть нассимских плащей, иной раз, возвышаясь на локоть над остальными, сквозь толпу шел меднокожий кебириец, словно конь среди ковец. Вдруг пришло мне в голову, что, возможно, тут я встречу и кого-нибудь из своих людей. Кто-то может попасть сюда точно так же, как я, – а может, они уже здесь. Рынок при порте казался наилучшим местом для чужеземца, и я понял, что должен сюда приходить. Некоторое время сердце мое раз за разом сжималось, когда я видел в толпе знакомую фигуру, поворачивался за каждым идущим мимо кебирийцем и каждым, кто напоминал мне Снопа, но этот короткий всплеск надежды быстро приугас и ни к чему не мог привести. Я же заметил, что здесь удивительно много измененных. В Амитрае дети, измененные силой урочищ, почти не встречались, поскольку и сами урочища были окружены стражей и никто туда не приближался, а если даже такие и рождались, то их сразу же убивали. Изменение людей силой имен богов мой отец карал смертью, как и любую попытку деяния. Немногочисленные измененные чужеземные рабы покупались богачами, их держали в резиденциях, они не бродили улицами. Здесь же их было немало, а остальные не обращали на них внимания, воспринимая как простых прохожих. Я некоторое время раздумывал над работой, какую я мог бы здесь выполнять. Последние месяцы сделали из меня воина, но я был человеком Юга. Ни один Мореход, из которых и самый малый был повыше меня, не посчитает, что мне стоит платить за искусство боя. Я сомневался и что им был тут нужен прекрасно подготовленный владыка. Всякий кирененец чтит святые умения, происходящие от наших надаку, это часть нашей религии. У нас нет настолько богатых, чванливых или гордых, что осмелились бы презирать благородную ручную работу, которая отличает нас от неразумных тварей. Я был резчиком. Когда бы жил в нормальные времена, давно бы уже был подмастерьем, а то и мастером. Однако мое обучение несколько подзадержалось, когда отец решил, что именно мне суждено принять императорский престол. Казалось, что на традиционное ремесло еще будет время. К тому же резьба – искусство для спокойных времен, оно не слишком-то могло пригодиться. Почти каждый известный мне кирененец обладал куда более полезными умениями. Будь я корабелом, как отец Снопа, или плотником, столяром, рыбаком или хотя бы ткачом, как тетка Воды. Пусть бы и копейщиком, как мой отец, – не было бы проблемой найти здесь работу. Увы, какой-то идиот-жрец выбрал для меня ремесло достаточно изысканное, чтобы оно было достойным императора. И вот он я, умею резать лишь красивые узоры по дереву и металлу. Стоит лишь надеяться на то, что я буду довольно ловок с инструментами, чтобы устроиться помощником плотника или кузнеца. И что с того, если я находился в городе, который вознесен из камня. Пока что я сидел в тени, удобно опершись о стену, попивал небольшими глоточками пиво и присматривался к кружащим на торге людям. Наблюдал. Я не ждал ничего определенного, просто высматривал случай, что позволил бы мне сдвинуться с мертвой точки. Не хотел просто так спрашивать владельца забегаловки. Когда на ком-то чужеземная одежда, а у ног – корзина путника, и он спрашивает о ночлеге и работе, он говорит о себе слишком многое: «Я тут один, первый день в чужом городе, где никто меня не знает, но недавно я получил две марки серебром. Никто обо мне не знает, никто не станет меня искать и никто не станет плакать, если я отправлюсь с чужими людьми в переулки и подвалы, искушаемый обещанием работы и дешевого ночлега, как никто не станет переживать о моем трупе, лежащем среди крыс и ворон на городской свалке». Возможно, я в последнее время сделался слишком недоверчив, но благодаря этому я все еще жив – и предпочитаю, чтобы так оно и оставалось. Потому я сидел и осматривал торжище. Заметил, что толпа на улицах Ледяного Сада отличается от той, что я видывал в других городах. Прежде всего, здесь было немного женщин, и все они были либо молодыми, либо достаточно молодыми, такими… в расцвете сил. Почти все они также принадлежали к тому особенному роду женщин, которые охотно отправляются в военные походы вместе с мужчинами и предпочитают носить меч, а не ключи от дома. Их легко узнать, поскольку надевают они другую одежду, похожую на мужскую, по-другому подвязывают волосы и не расстаются с оружием. Ведут себя нагло и вызывающе, куда хуже, чем мужи и обычные женщины, – словно в любой момент готовы завязать драку. В толпе встречались и обычные женщины, одетые, как оно в обычае на Побережье Парусов, нося на поясе ключи и корды, но таких было куда меньше. Я видел нескольких беременных, но нигде не мог заметить ни детей, ни младенцев. Еще тут не видно было стариков. Даже самые старшие среди тех, кто ходил между прилавками, были полны сил, несмотря на седые волосы и морщины. Я также не видывал людей искалеченных настолько, чтобы те не сумели ходить сами и вести нормальную жизнь. Казалось, что люди, на которых я смотрю, пришли сюда с палуб «волчьих кораблей», и что все они осели здесь недавно или были свезены сюда, как и я сам. Через некоторое время такого вот наблюдения за людьми из своего угла и из-под краев моей шляпы я заметил нескольких продавцов, обманывающих с весами и с товарами, увидел, как кто-то своровал с прилавка фрукт-другой, и потому стал приглядываться внимательней. Несмелый пока что план начал кружить в моей голове. Кое-что одинаково во всем мире. Города могут быть выстроены по-разному, на базарах могут продавать всякое и звучать могут любые языки, но трое грязных подростков, что крутятся в толпе, а то сидят вместе на набережной среди пустых корзин и сушащихся сетей, чтобы потом по отдельности бродить по площади, словно они друг друга совершенно не знают, всегда означает одно и то же. Старшему было не больше тринадцати, младшему – лет, может, десять. Одежка их была изношенной и драной, а на лицах – одинаковое выражение городских крысенышей, какое я видывал и в переулках Маранахара, проходя по ним под опекой моего учителя и соратника, Бруса, сына Полынника. Наживка у меня уже была. Оставалось только ждать. Продолжалось оно некоторое время, хозяин харчевни уже несколько раз высовывал голову из оконца, чтобы проверить, сижу ли я за его столом, но кружка с пивом все еще была передо мной, а потому он не мог меня прогнать. Я решил, что если понадобится, то возьму еще одну. Со своего места я все время видел пареньков, что трутся в толпе, однако моряки следили за своими кошелями. У каждого сумы были передвинуты на поясе, а когда купцам приходилось протискиваться между людьми, они прижимали мешочки ладонями. Я сам, будучи подростком ненамного старше их, был однажды ограблен во время засухи в Маранахаре, и знал, что маленькие воришки умеют быть ловкими, словно фокусники. Умели использовать самых младших, зная, что взрослые обращают на таких меньше внимания, умели перерезать ремешки, держащие кошели, одним легким, как дыхание ветра, касанием маленького лезвия. У меня было преимущество, поскольку я смотрел издали, зная, куда нужно смотреть. Это было как сидеть на дереве, видеть сверху пасущихся коз и скрывающихся в траве, караулящих шакалов. Степные хищники присматриваются к стаду и выбирают зверя искалеченного, раненого или больного. Эти же выбрали рослого господина, который немного – но явственно – прихрамывал на одну ногу. У него была светлая борода и длинные волосы цвета соломы, которые он придерживал кожаной повязкой с серебряными вставками. При нем не было оружия, кроме охотничьего ножа у пояса, почти полностью спрятанного в глубоких ножнах из мягкой толстой кожи, тоже окованной серебром. Было видно, что одежда его хорошего, ярко крашенного сукна, с вышивкой, а еще на нем был короткий плащ, крашенный в зеленый цвет редким и дорогим порошком. А в его фигуре и по тому, как он говорил и торговался, угадывался знатный муж. Вокруг него ходили, стояли и перекрикивались много людей, но я приглядывался исключительно к этим трем, что кружили, подбираясь к нему между прилавков, возов и корзин, совершенно как шакалы. Вдруг, словно по неслышному приказу, двое из них принялись толкаться, пинаться, кричать и наконец гнаться друг за другом, расталкивая людей и пробираясь между столами. Муж с золотистыми волосами глянул на них без гнева и интереса, когда они пробежали мимо него, поскольку на него-то ни один из них даже не взглянул. Однако он почувствовал, как самый младший, притаившись под прилавком, обрезает ему кошель, потому что крикнул зло и ухватил того за кафтан. Малой пискляво, словно крыса, заорал и укусил моряка за ладонь, а потом нырнул в ноги стоящих вокруг людей. Обокраденный муж крикнул вслед воришке во все горло, и через миг несколько человек бросилось в погоню за пацаненком, что петлял, словно заяц, я же соскочил со ступеней у харчевни и неторопливо отправился в совершенно другую сторону, чем та, куда бросилась погоня, и та, куда побежали привлеченные криками стражники. Потому что я смотрел издали и знал, куда смотреть. Правила были такие же, как в игре в три кубка. Я видел, как мальца поймали, а он вился в хватке стражника и пинался; я видел разозленного богача, что дергал на мальце кафтан, – и знал, что они ничего не найдут. Я видел тех двоих, как они пробираются поспешно, но отнюдь не бегом на край рынка, и вошел следом за ними в переулок. В первый миг они не обратили на меня внимания и обернулись, лишь когда я оказался за шаг до них. Я лишь успел сказать: «Отдавай…», когда старший что-то прошипел своему помощнику, а тот не раздумывая прыгнул на меня с высоты трех ступеней, которыми улица поднималась вверх, а сам нырнул в боковой, еще более узкий проулок. Тянулось все не дольше трех ударов сердца. Я ушел с пути среднего, так что он лишь хватанул руками воздух. Я подрубил ему ноги, зная, что он тяжело упадет на брусчатку, а сам размахнулся и метнул корнеплод стоимостью в четверть пенинга прямо в затылок убегающему. Тот получил с трех шагов, и корнеплод крепко приложил его в голову. Он споткнулся и упал под стену. Я добрался до него, когда он уже поднимался, тряся головой, и пинком в живот снова послал его на камни. Хотя и младше меня на несколько лет, он был моего роста. Я тотчас развернулся боком ко второму, поскольку полагал, что он стоит уже на ногах, – и не ошибся. Я ушел от укола узкого, словно лист камыша, стилета, скрутив туловище, сбил пареньку запястье вниз, одновременно подставив колено под локоть, а потом воткнул ему в ухо уже свой локоть и сверху пнул его в голову, послав на камень. А потом снова развернулся, отвесив еще один пинок встающему воришке. Тот не стал вытягивать нож, но на пальцах его были насажены соединенные в ряд четыре железных кольца. Когда бы приложил меня чем-то таким, сломал бы мне кости, а потому я изо всех сил наступил ему на руку. – Очень прошу отдать мне кошель, – сказал я, чуть ослабив давление, а он перестал верещать. Потянулся второй рукой, охая и постанывая. Я прекрасно знал, что это фокус и что у него за пазухой еще немало неожиданностей, а потому не намеревался наклоняться к нему. – Кинь на землю, – посоветовал я, а потом поднял тяжелый замшевый мешочек, внимательно следя за руками воришки, но тот лишь баюкал окровавленную ладонь. Когда-то мне было бы его жаль, я бы подумал, что он беден и что ему некуда отправиться, но с тех пор миновало немало времени, и я уже знал, что подобные ему обычно просто предпочитают красть, чем делать что-либо иное, и что он убил бы меня не раздумывая, потому что он в том возрасте, когда сперва что-то делают, а только потом думают, да и то совсем необязательно. – Сними кольца, и тогда я не выдам тебя страже, – процедил я. Забрал их, спрятал в мешок и ушел. Нож второго не стоил ничего, это был просто расклепанный плотницкий гвоздь, пусть и заточенный, словно бритва брадобрея, а потому я просто сломал клинок, всунув между каменной дверью и косяком. От базара меня отделяли несколько десятков шагов, и я преодолел их почти бегом, потому что боялся за собственную корзину путника, но оказалось, что та стоит, где и была, и я направился в сторону толпы, где богач скандалил со стражниками. Младшего воришки уже и след простыл, поскольку при нем ничего не нашли. Когда он обрезал кошель, перебросил его в другую ладонь, прикрытую полой кафтана и сразу же швырнул его в сторону, где мешочек подхватил пробегавший мимо другой парнишка. Я не заметил, кто именно его схватил, но знал, что в безопасном закоулке он уже окажется за пазухой старшего. Я склонился, держа мешок на вытянутой ладони, чтобы не было сомнения, будто я намереваюсь его присвоить. – Кажется, это принадлежит тебе, – сказал я. – Они пробегали мимо. Мне удалось вырвать мешочек, но они сбежали. Обворованный прекратил спорить со стражниками и ошеломленно глянул на меня. – Ты отобрал у вора кошель, а теперь отдаешь? – уверился он таким тоном, словно недослышал и не разглядел. – Я знаю, каково оно – остаться обворованным, – пояснил я. – Я и сам странник, обладаю немногим, но чужого мне не нужно. – Тебе надлежит воздать за сделанное, – заметил один из стражников. – Саду нужны честные и благородные люди. Богач кивнул. – Такие поступки следует вознаграждать, – согласился он. – Я мог нынче понести серьезную потерю, странник. – Мне не нужны деньги, – сказал я ему. – Но я попрошу у тебя взамен нечто настолько же ценное. Несколько советов, как мне жить в таком месте. – Ты не хочешь моих денег? – повторил он неуверенно, словно не понимая, радует это его или оскорбляет – или же нужно в этом видеть какую-то хитрость. – В моем положении совет дороже серебра, – вздохнул я. – А поскольку ты мне кое-что должен и выглядишь именитым мужем, ценящим свою честь, я знаю, что ты дашь мне наилучший из возможных советов. – Хорошо, – ответил он. – Пойдем в корчму, где я поставлю тебе кувшин морского меда и отвечу на твои вопросы. Он повел меня улочками между стенами и тесно сбитыми каменными домами со стрельчатыми крышами, пока мы, преодолев довольно крутую лестницу, не взошли на более высокий уровень крепости к еще одному ряду домов, украшенных колоннами, ступенями и балконами. Улица, что тянулась вдоль фронтонов домов, была узкой и подступала вплотную к зубчатому краю стены, за которой были видны крыши нижних домов, базар и рыбачий порт, пирсы и мачты колышущихся кораблей, а еще дальше – море. В Ледяном Саду я не видел неухоженных и бедных домов, ничего сколоченного на скорую руку, что делают бедняки. Все дома здесь построены были из камня, однако я не видел ни стыков, ни кирпичей, во всех окнах было настоящее стекло, стоящее безумных денег, а порой даже цветное. Все дома гордо выставляли украшения из камня, колонны и балюстрады. На что бы я ни взглянул, все казалось мне совершенно новым и неиспользованным. Так было и у самого порта, так было и здесь, но чувствовалось, что тут, на верхнем уровне, вознесшись над запахами рыбы, мяса и гниющих овощей, которые расточал любой базар, над площадью, где морской бриз разгонял дым из угольных печек, на которых пекли грошовые закуски и где из своего окна можно было глядеть прямиком на море, обитают довольно богатые жители крепости.