– Нет, дружище, – сказал я ему. – Это не штандарт. Это воздушный змей. Большой, наполненный воздухом, очень хороший воздушный змей, похожий на те, что кирененцы запускают в праздник Разделенных Любовников, в первый день весны, когда поднимаются южные ветра. Конь продолжал скакать в воздухе, среди подсвеченного дыма из чем-то пропитанного комка ваты, что был у него внутри, – пока в конце стены воздух не нагрелся настолько, что тростниковая бумага начала гореть, причем все сильнее. Я подумал, что если кто-то никогда не видал ничего подобного, то конь мог испугать до смерти. – Если это воздушный змей, то… – начал Н’Деле. – У подножия стены! – крикнул я, и мы снова помчались сломя голову, прыгая по крышам, а потом, соскользнув во тьму. Мы бежали по улочке, словно вдогонку невидимым всадникам. Перепрыгивая мусор, корзины и бочки, отталкиваясь от стен и съезжая по балюстрадам каменных лестниц. Кажется, нас никто не видел в эту ночь, но даже и увидь, то рассказывал бы только о несомых ветром черных тряпках – или о еще одних демонах без лиц, что летели переулками. У подножия стены было темно и пусто, как и везде; конь уже превратился в облако сизого дыма, заметное на фоне неба: облако рвал ветер, а в воздухе чувствовался легкий дух сожженного драконьего масла. Ладонь Н’Деле чуть прикоснулась к моему плечу. Я взглянул на него, он же ткнул куда-то в темноту. Я напряг зрение, но сумел что-то рассмотреть лишь некоторое время спустя. Вдоль стены, на каменном тротуаре, лежал тонкий, крепкий плетеный шнурок. Мы двинулись, держась в тени и стараясь бежать как можно тише, когда кончик шнурка двинулся в том же самом направлении. Кто-то тщательно свертывал его, не желая оставлять следов. Через пару шагов Н’Деле вдруг толкнул меня в плечо, откидывая в сторону, сам же отпрыгнул в другую. Я услышал короткий свист разрываемого воздуха, а потом глухой тяжелый удар, когда свинцовый снаряд из пращи ударил в камень где-то позади меня. Н’Деле вдруг остановился, восстанавливая равновесие, и взмахнул рукой. Воздух снова запротестовал, на этот раз это был стальной, свистящий звук, и где-то в темноте что-то тяжело упало на землю с глухим стуком. Когда мы подошли, было уже поздно. Парень лежал на земле с вытаращенными глазами и оскаленными, красными от крови зубами. На черепе его и плечах росли черные перья, а в груди торчал кебирийский метательный нож с клинком, покрытым дополнительными крюками и шипами. Я уже видывал такое оружие. Если не считать оплетенной ремнем рукояти, эта почти «звездочка» из клинков разной длины всегда втыкается точно в цель. – Плохо. Жаль. Ушел к рохокузимву. Мертвые не говорят. Но времени не было. Пойдем. Мы должны его забрать, они не могут узнать, что мы до них добрались. Это заняло немало времени: добраться до порта, волоча вороноподобного за собой, украсть сеть и какой-никакой груз, чтобы привязать к телу, а потом опустить его с пирса в глубокий канал, что вел в один из военных портов, и при этом остаться незамеченными. На следующий день мы отправились на Выступ. Квартал был предназначен для граждан, и было там немало домов друг подле друга, смотрящих на море с нескольких расположенных рядом террас на склоне; они вставали одна над другой, а между ними высились молодые деревца, и росли они из дыр в камне. Пока что людей тут ходило немного, улицы казались тихими и дышали спокойствием, и казалось, словно бы здесь идеальное место, чтобы поселиться. Но около самой стены вставали два ряда зданий, похожих на миниатюрные храмы, глядящие друг на друга через длинную и широкую улицу, и уж вокруг них спокойствия отнюдь не было. У каждого храма было внутреннее подворье, окруженное кольцом строений с колоннадой, посредине – небольшая ротонда, которая могла выступать святилищем, и одинокая башня не выше лесного дерева. Все вместе это не было величественным или большим, но благодаря этому на площади, что тянулась вдоль стен, можно было свободно выбирать, какого надаку ты хотел призвать, – и отдавать им почести самыми странными способами. Проход на площадь был устроен через небольшие ворота, и там, рядом со стеной, расположились каменщики. Везде громоздились едва обработанные куски камня, брусчатка была покрыта обломками, а несколько мужчин в кожаных капюшонах и фартуках лупили каменные блоки молотами и долотами, создавая очередные скульптурки на основании рисунков, начертанных углем на кусках кожи и дощечках. Похоже, заказов им хватало, а над местом их работы стояло облако белой каменной пыли. Дальше располагались деревянные прилавки из жердей, на которых продавали жертвенных животных. Везде стояли клетки с птицами, деревянные заплоты с ковцами, продавали даже рыб-прыгунов, птиц и нетопырей. Все, что можно было жертвовать разнообразнейшим надаку, чтобы обратить на себя их внимание и вымолить помощь. В Маранахаре под властью моего отца царило подобное многообразие культов, религий и божеств, вот только там все было больше и разбросано по городу. Казалось, будто храмы и святыни стоят там с древних времен, что они вросли в землю и пропитались верой бесчисленных поколений, которые выгладили подошвами своих ног ступени, ведущие к святилищам, и продавили лбами ямки в каменном полу. Пение верных и дым благовоний, жаркие просьбы и молитвы за сотню лет проникли в стены, а храмы, казалось, вросли в город. Там я тоже не доверял чужим, неизвестно откуда привезенным божкам далеких народов, но там я чувствовал их присутствие. В Ледяном Саду, в этом районе, святое место напоминало скорее базар. Храмы походили друг на друга, были новыми, а возникновение их не было связано с некими глубокими мыслями. Никто их не ставил, пытаясь отыскать ответы на вопросы о формах человеческой судьбы или смысле смерти человека. Никто не хотел отыскать защиты существа с неба. Это был только след мысли Фьольсфинна, когда он, заклятый во льду, пытался выпеть для себя крепость; а может, это была даже ошибка имени богов, бессмысленно повторяющаяся форма дома – не более чем рефрен, вроде тех ступеней или сплетенных башен на Верхнем Замке. И все же кружили здесь люди, пытавшиеся в малые эти храмики вдохнуть хоть какое-то содержание с помощью поспешно намалеванных молитвенных флажков и дешевых каменных тотемов, не больших чем коновязь, один за другим вырубаемых каменщиками у ворот. Где соберется мореходов больше, чем трое, – на поединок ли, на пожар или на какие обряды, – сразу найдется и тот, кто организует пару бочонков, какое-нибудь место для сидения и начнет продавать пиво. Я быстро наткнулся на такое заведение, а потому посадил там над большой кружкой Н’Деле, а сам прошелся по площади с рядами храмов. Расставленные всюду прилавки с жертвенными животными, благовониями, молитвенными веерами и флажками, а еще амулетами, маслами и скульптурами только усиливали впечатление базара, как и стоящие перед входами в храмы аколиты в разнообразных одеяниях: били в барабаны, танцевали, кричали или читали святые стихи, словно торговки. В большинстве своем были это те, кто исповедовал культы Севера, которых я не знал, однако мне было известно, что каждое племя мореходов имеет своих богов, к которым относится очень серьезно. Выглядело все так, что, несмотря на дышащие силой городские храмы и религию Древа, люди здесь тоскуют по своим старым богам. Я шел вдоль пестрых, выкрикивающих приглашения аколитов и осматривался. Мне не нужна была помощь божества, должного обеспечить благосклонность равнодушной любимой, мне не нужно было благословение, что поможет найти дорогу в шторм или даст знание звезд, не нужно мне было и умение разговаривать с мертвыми или напиток, что позволит мне проникнуть к богам. Я проходил мимо мореходов, что казались больными, без рук и ног, с бельмами на глазах, или бледных от каких-то хворей. Видел женщин с застывшими от боли лицами, которые пестовали плохо выглядевших младенцев, и видел юношей, что роются в любовных амулетах. С площадок храмов поднимались жертвенные дымы, доносились стонущие песни, стук барабанов и рев рогов, воздух рвали визги, квохтанье и беканье жертвенных животных. Я продирался сквозь толпу, но большая часть людей тут была гражданами или странниками с деревянным знаком корабля на груди, а вот измененных было немного. Я же искал красные плащи и серебристые зеркальные маски жрецов Праматери, скульптуры Госпожи Страды и знаки Подземного Лона. Правда, больших надежд у меня не было, поскольку, хотя Ледяной Сад и был странным местом, я сомневался, что кто-то из жрецов Подземной осмелится вышагивать по его улицам в своем плаще и маске. Мореходы даже здесь оставались собой и мало что не любили больше, чем Амитрай. Настоящего жреца со всеми атрибутами тут наверняка убили бы просто по привычке, как по привычке растаптывают скорпендру. Я мог ходить по улицам города в своей линялой и латаной военной форме, поскольку я был один и казался неопасным и потерянным. Я никому не угрожал. Наконец я их высмотрел, поскольку знал, что именно должен искать. Несколько измененных с животными чертами лица, выставленными клыками и мощными руками, а с ними – пара чужеземцев, все в плащах и с капюшонами на головах. Они не заняли собственного храма – просто стояли сбоку, словно чего-то ожидая. – Глупцы! – услышал я старческий голос. Мужчина с неаккуратной, встопорщенной бородой и спутанными волосами, скрученными в отдельные прядки, стоял на облицовке дождевого колодца и ругал прохожих, тыча в них палкой, вырезанной из корня. – Взгляните вокруг! Посмотрите на город, силой вырванный у матери-земли! Близится гнев! Близится огонь! Уже шагает по морю! Думаете, что вас уберегут стены, рожденные богомерзостью некоего приблуды?! Что вы можете торчать в своих каменных хлевах, выдранных из кровавого тела матери, и копить свое золото, обжираться телами детей земли и заливаться гнилыми соками порченых плодов?! Что можете кутаться в свои тряпки и оскорблять Мать, спариваясь, словно животные? Что можете обижать дочерей земли?! Отказывать им в истинной власти только потому, что Мать далеко?! Но время исполняется! Близится конец треснувшего мира! Конец жадности и мерзости! На него почти не обращали внимания. Для прохожих он был лишь орущим стариком. Тем, кто выкрикивает нечто непонятное в шумной толпе. Завернутый в тряпку дедуган, трехнутый или пьяный. Однако нашлись и такие, что останавливались и слушали, легонько кивая. Меньше дюжины – и по большей части женщины. Я же узнал слова Кодекса Земли, точно такие же, какие при власти моего отца можно было услышать на базарах. Всегда одно и то же: первый урок таков, что все возможные несчастья возникают из-за того, что позабыли Кодекс Земли. У всякого бывают проблемы, что падают на него со всех сторон без малейшей, казалось бы, причины, а потому он может обратить внимание на пророка, который один знает ответ на вопрос: «Почему?» А потом – обещание жестокостей, какие охватят мир, если тот не придет в себя и не направится за единственным учителем. Это тоже всегда действует, поскольку, в какие бы времена ни приходилось жить людям, они всегда полагают, что мир близится к катастрофе. А все, что они видят, пусть и не напрямую, говорит им об этом. Всегда и везде найдутся суеверные и потерянные, которым нужно, чтобы некто их направлял. Чем дольше смотрел я на старикана, тем больше узнавал его. Грязный плащ не был первым попавшимся капором – был это традиционный амитрайский мальхаштук из плотной овечьей шерсти, крашенный некогда в алость Праматери. Беспорядочная густая борода и волосы тоже не были случайны: я знал, что он весь покрыт коркой грязи, а под одеждой у него лохмотья гнилых тряпок, поскольку ничто, что не является сутью служения Матери, не имеет для него значения. Он отбрасывает треснувший мир и презирает его. Это единственный мужчина, который может поучать, не будучи жрецом, нахардал – пустынник. Мудрец из Пустошей. Тот, кто отрекся от всего, и потому открыт голосу Матери, доносящемуся из-под земли. Я не подходил ближе, укрывшись в толпе и внимательно присматриваясь, поскольку его изборожденное, вытянутое лицо, обросшее серыми клочьями волос, казалось мне мучительно знакомым. Один глаз его был затянут мерзким бельмом, белым, словно нашлепка из молока, поросшим кровавыми жилками; старик скалил длинные, кривые зубы, вонял как стадо козлов, и я не мог вспомнить кого-то подобного, встреченного мной на своем пути, однако я чувствовал, что откуда-то его знаю. Сперва я думал, что просто насмотрелся во время оно на нахардалов в Маранахаре, поскольку каждый из них выглядел точно так же, как и остальные. Измененные и прохожие, что стояли группкой сбоку, прикрывали головы полами плаща на знак покорности, некоторые тянулись к миске, наполненной чем-то черным, смачивали два пальца и рисовали себе полосу на лбу. Ничего не говорили, только смотрели на старика, склонив головы. Это наверняка был символ покорности и раскаяния, потому меня удивило, что это делают и Отвергнутые. Я понятия не имел, что могло бы им понравиться в Кодексе Земли, если уж они желали быть как чудовища, пожирая слабых и делая об этом надписи на стенах. Я наблюдал за ними и понял, что они рисуют на лбу знаки раскаяния и накрывают головы лишь напоказ. Я видел их прищуренные глаза, нагло скользящие по лицам в толпе. Один из них, с массивным лицом и словно бы быковатыми чертами, стоял на широко расставленных ногах, держал двумя руками уголки платка, которым прикрывал голову, и время от времени двигал вверх-вниз руками, водя налитым взглядом вокруг, – и уж в нем точно не было никакой покорности. Я решил присоединиться к ним. Развязав плащ, я уже собирался смазать лоб покаянной мазью, когда кто-то кинул в старика гнилым плодом. Перезревшая, мягкая слива ударила его в грудь, забрызгав всех вокруг. Стоящие поблизости крикнули и расступились, а дед замер с возмущением на окаменевшем худом лице. – Прочь отсюда, падальщик! – крикнул городской стражник, ткнув в сторону пророка дубовой палкой. С ним было еще двое в шлемах и туниках со знаком дерева, и это именно он бросил сливу. – Не затем ты получил гостеприимство Сада, чтобы теперь лгать и проклинать людей. Заткни хлебало и слезай с колодца, прежде чем я тебя оттуда сброшу. Давай! – Прочь, прислужник! – крикнул кто-то. – Мы можем молиться тем богам, каким захотим! Идет погибель! Казалось, измененные только этого и ждали. Одновременно сняли с голов покаянные платки, перебросив их себе через шею, и бросились в толпу. Раздались вопли и звуки первых ударов, стражники схватились за палки, а я освободил кафтан от чей-то хватки и выпутался из толпы, которая как раз превратилась в многоногое, бесформенное животное, кружащее по площади. В этот вечер на тихой мансарде в нашей гостинице мы составили очередное зашифрованное послание и ночью отослали нетопыря в Верхний Замок, где его ждал Нитй’сефни. Мне не удалось смешаться с новыми верными пророка, но я нашел старика и теперь знал, что стану его искать и дальше. Ждать пришлось недолго: встретились мы на следующий день в Кавернах. Он стоял посредине улицы и размахивал своим кривым костылем, обзывал пьющих пиво мореходов, что сидели за деревянным столом перед таверной. Я сел неподалеку, и мне хватило и одного взгляда на мореходов, чтобы понять: у пророка будут проблемы. Пока он шлялся улицами и бормотал проклятия, на него не обращали внимания, но теперь он стоял у их стола, называя их несчастными свиньями, хлещущими жидкую гниль мира. Один из сидящих, муж крепкий, с темными волосами, охваченными серебристой повязкой, в синем драгоценном плаще и с коротко подрезанной бородой, медленно поднял голову, словно только сейчас заметил старика, и вдруг оскалился, словно пес, а потом медленно встал, доставая меч. В этот момент нахардал как раз орал: «Не станешь пожирать тела детей матери, приправлять пищу приправами иль солью и не станешь пить ферментированных напитков», – и ткнул палицей в кувшин, свалив его на стол. Пьющие вскочили на ноги, когда пиво разлилось по доскам, а богато одетый муж одним движением запрыгнул на стол, со скрежетом выхватывая оружие. Я сорвался со своего места, встал между ним и стариком. – Останови свой меч! – крикнул я. – Он немного не в себе, ты не покроешь себя славой, убивая его! – Прочь! – рявкнул он. – Кто ты, чтобы вставать между Хальгромом и его железом! – Прости, – сказал я быстро. – Не хотел тебя обидеть! Заплачу за все проблемы и за пиво. Безумец не может оскорбить такого сильного мужа, как ты, как не может этого сделать брешущий пес. Прими в оплату шеляг и мои глубочайшие извинения. – Безумства этого козла дорого тебе обходятся, – сказал он спокойней, увидев серебро. – Он твой родственник? – Не совсем, – ответил я. – Но я чужеземец, а он происходит из моих краев, и потому мне его жаль. Не хочу смотреть, как мой земляк гибнет из-за своего безумия. – Ладно, – сказал тот. – Но забери его отсюда. Как можно дальше. Если я снова его увижу, то растопчу как змею, и все серебро Юга его не спасет. Пока что не выжил никто из тех, кто опрокинул бы мое пиво. Взял у меня серебро, а потом взглянул на залитый пивом стол, вокруг которого, ругаясь и стирая с кафтанов напиток, стояли его приятели. Взял одну из кружек, избежавшую катастрофы, а потом обернулся и выплеснул все ее содержимое на нахардала. – Теперь все, справедливость восстановлена, – заявил он под смех товарищей. Я удержал пророка за рукав, не давая ему взмахнуть рукой с палицей. Плащ его был липким от грязи, и мне казалось, что на моих руках остаются вонючие пятна, словно я прикоснулся к грязному овечьему руну. – Пойдем, ситар нахардал, – сказал я по-амитрайски. – Это недостойно, чтобы ты погиб от рук неверного животного с Севера. – Хара! – рявкнул он. – Ни железо, ни огонь не остановят святого слова! Истина сильнее меча! – Пойдем, – повторил я терпеливо и ласково, но неуступчиво, потянув старика за рукав. Тот бурчал и ворчал, но двинулся вперед, стуча палицей и вытирая лицо от пива. – Хочешь ли умыться от нечистого напитка? – спросил я, когда мы шли улицей, оставив на полшага позади приволакивающего ноги Н’Деле. – Тело – мерзость, точно так же, как воздух, вода и земля треснувшего мира. Нельзя смыть грязь грязью. Чист только дух, который вышел от Матери и должен к ней вернуться, но он не принадлежит никому. Некоторое время мы шли в молчании. – Кто ты и зачем прервал поучения, которые давались пред лицом мерзости? – спросил он наконец. – Чтобы они не стали причиной пустой смерти, которая ничего бы не дала ушам, глухим для истины, – ответил я. – Из какого ты племени? – Я пес войны. Из рода синдаранов. Теперь же странствую я между чужаками и тоскую по истине. – Истину ты должен нести в себе. Она уже однажды была дана твоим ушам. Что ты делаешь в этой стране мрака и мерзости, где существование твое не служит ничему? – Меня бросила сюда судьба. Меня и того кебирийца, которого поразили колдовства Ледяного Сада. Я ищу для него слов истины, которые его излечат. – Разве не знаешь, что он не имеет значения, как и ты? Всякий из вас – единство. Одна капля, упавшая во прах. Кто смотрел бы на каплю, когда рядом течет ручей? – Я хочу вернуться в ручей. И этого же желаю для него. Он может быть полезным, как и всякая капля укрепляет руку. Ручей состоит из капель, хотя он больше их. – Ты языкат и нагл, как для пса войны. Там, где ты служил, не наказывали за такую брехню?