— Он обозвал меня «черноватой» — как в том шоу по телевизору. По телеку это смешно, а на улице оскорбительно. Это… — Я видела это шоу и знаю, как некоторые люди это слово употребляют. — Но я не черноватая. И ни о ком из тех, у кого темный цвет кожи, так нельзя говорить. Ну, правда, ведь? Даже если они живут в красивом доме на красивой улице, например на Тиберри-лейн. Мы — черные, мы все время именно такие. Вы разве не понимаете, что я знаю, как на меня в школе смотрят и что говорят? — Ну, конечно, все понимаю, — говорит Холли, на которую все время как-нибудь смотрели и что-то говорили; в школе ее дразнили «лепе-лепе». — Учителя все говорят о гендерном равенстве, о расовом равенстве. У них с этим строго, без шуток — по крайней мере, у большинства точно. Но каждому, кто идет по коридору во время перерыва, сразу бросаются в глаза черные дети, ученики-китайцы, которые приехали по обмену, и девочка-мусульманка — потому что нас там таких десятка два и мы как щепотка перчинок, которая случайно попала в солонку. Теперь она уже разошлась, и ее в голосе, еще слабом, звучит возмущение: — Меня приглашают на вечеринки, но много куда не приглашают, а встречаться мне предлагали лишь дважды. Один из парней, который звал меня в кино, был белый — и там на нас все оглядывались, а кто-то нам на головы бросал попкорн. Видимо, в наших кинотеатрах расовое равенство заканчивается, когда выключают свет. А как я раз в футбол играла? Вот я веду мяч рядом с боковой линией, четко бью — и тут какой-то белый папаша в рубашке-поло кричит своей дочке: «Чего еще можно ждать от этой обезьяны!» Я сделала вид, что не услышала. Девочка типа так улыбнулась. Я хотела ее с ног сбить — вот прямо там, у него на глазах, но не стала. Проглотила это. А когда-то — в первом классе старшей школы[32] — я забыла на скамейке учебник по английскому, а когда за ним вернулась, кто-то засунул туда записку «Подружка Баквита»[33]. Это я тоже проглотила. Может несколько дней быть все в порядке, даже недель — а потом опять что-то глотай. У мамы с папой то же самое, я точно знаю. Может, у Джерома в Гарварде лучше, но, могу поспорить, даже он тоже иногда вынужден что-то глотать. Холли пожимает девочке руку, но молча. — Я — не черноватая, но тот голос сказал мне, что это так, потому что я не росла в многоквартирном доме, отец меня не бил, а мать не употребляла наркотики. Потому что я никогда не ела листовой капусты с кукурузниками, даже не знаю, какие они из себя. Потому что я говорю «бадминтон», а не «бамбинтон», «что», а не «шо». Потому что в Лоутауне люди бедные, а на Тиберри-лейн имеют все, что надо. У меня есть банковская карточка, хорошая школа, Джер ходит в Гарвард, но… но вы разве не видите… Холли, вы разве не видите, что я никогда… — Ты же этого не выбирала, — говорит Холли. — Ты родилась там, где родилась, и такой, как родилась, — и я тоже. И все мы, по правде говоря. А в шестнадцать лет тебя не просили менять ничего, кроме разве одежды. — Да! И я понимаю, что не чего стыдиться, но голос заставил меня стыдиться, почувствовать себя никчемным паразитом — и оно еще не до конца прошло. Будто у меня в голове такой след слизи. Потому что я никогда не была раньше в Лоутауне, и там так ужасно, и по сравнению с ними я и правда какая-то черноватая, и боюсь, что голос никогда меня не оставит меня в покое и отравит мне всю жизнь. — Ты должен его задушить, — с сухой, отстраненной уверенностью говорит Холли. Барбара удивленно смотрит на нее. Холли кивает. — Да. Ты должна душить в себе этот голос, пока он не умрет. Это первое для тебя дело. Если ты о себе не позаботишься, то лучше тебе не станет. А если тебе не станет лучше, ты не сможешь ничего изменить к лучшему в этом мире. Барбара говорит: — Я не могу просто вернуться в школу и делать вид, что Лоутауна не существует. Если я буду жить, то надо что-то делать. Маленькая я или нет, но надо. — Подумываешь о какой-нибудь волонтерской работе? — Я не знаю, о чем я думаю. Не знаю, что там есть для такого ребенка, как я. Но возьму и узнаю. Если это будет означать снова пойти туда, моим родителям это не понравится. Вам нужно будет помочь мне с ними, Холли. Я знаю, вам это не просто, но пожалуйста! Вы должны им сказать, что мне надо побороть в себе этот голос. Даже если я не смогу задушить его на смерть прямо сейчас, я смогу его хотя бы приглушить. — Ладно, — говорит Холли, хотя ей это страшно. — Я это сделаю. — У нее появляется идея, и ее лицо светлеет. — Тебе надо поговорить с парнем, который вытолкнул тебя из-под машины. — Я не знаю, как его найти. — Билл поможет, — говорит Холли. — А сейчас расскажи мне об игре. — Она сломалась. Ее машина переехала, я видела куски — и рада. Каждый раз, когда закрываю глаза, вижу тех рыбок, особенно розовых, за которых очки дают, и слышу эту песенку. Барбара напевает мотив, но Холли он ничего не говорит. Приходит медсестра, привозит еду. Спрашивает Барбару, насколько у нее болит. Холли становится стыдно, что она, прежде всего, об этом не спросила сама. Она с определенной точки зрения — очень плохой и невнимательный человек. — Не знаю… — отвечает Барбара. — Может, баллов на пять… Медсестра открывает пластиковую коробочку с таблетками и дает Барбаре маленький бумажный стаканчик. В нем две белые таблетки. — Вот специальные таблетки на пять баллов. Будете спать, как ребенок. По крайней мере, пока я не приду проверить вам зрачки. Барбара глотает таблетки и запивает водой. Медсестра говорит Холли, чтобы та долго не засиживалась и дала «нашей девочке» отдохнуть. — Я очень скоро, — соглашается Холли. И когда медсестра уходит, наклоняется к Барбаре — лицо решительное, глаза горят: — Игра. Откуда она у тебя, Барб? — Мне ее дал какой-то мужчина. Это было в «Березовом пригорке», мы там были с Хильдой Карвер. — Когда? — Перед Рождеством, незадолго. Я это помню, потому что еще никак не могла найти подарок для Джерома и начала нервничать. Я видела хорошую спортивную куртку в «Банановой республике», но она была очень дорогая, и он собирался до мая на стройку. На стройке новая спортивная куртка ни к чему, правда же? — Да пожалуй. — Как бы там ни было, но тот человек подошел к нам с Хильдой, когда мы обедали. С незнакомцами говорить не положено, но ведь мы не малыши, и на ресторанном дворике полно народу. Ну и вид у него был такой милый. У самых больших негодяев он такой и есть, думает Холли. — Он был в классном костюме, который, видимо, бешеные баксы стоит, с чемоданчиком. Представился Майроном Закимом из компании «Санрайз Солюшн». Дал свою визитку. Показал нам два «Заппита» — у него их полный чемодан был — и сказал, что мы можем взять по одному бесплатно, если заполним анкету и отправим ему. Адрес был на анкете. И на карточке тоже. — Случайно не помнишь адрес? — Нет. И карточку я выбросила. Да и там был только номер абонентского ящика. — В Нью-Йорке? Барбара задумывается. — Нет, здесь, в городе. — И вы взяли «Заппиты». — Да. Я маме не сказала, потому что она бы мне мораль прочитала касаемо разговора с тем дядей. Анкету я тоже заполнила и отослала. Хильда этого не сделала, потому что у нее «Заппит» не работал. Только сверкнул синим и погас. И она его выбросила. Помню, она сказала, что на халяву и нечего надеяться. — Барбара посмеивается. — Точь-в-точь как ее мама. — А у тебя работал. — Да. Он старенький, но, ну такой… знаете, какой-то такой забавный. Вначале так было. Лучше бы и мой сломался, тогда не было бы того голоса. — Ее глаза начали сами собой закрываться, потом медленно открылись. Барбара улыбается. — Ого! Такое ощущение, что сейчас уплыву. — Погоди, еще не уплывай. Сможешь описать того мужчину? — Белый, седой. Старый. — Старый-старый, или совсем древний? Глаза у Барбары становятся стеклянными. — Старше папы, но моложе дедушки… — Лет шестьдесят? Шестьдесят пять? — Да, где-то так. Более-менее ровесник Билла. — Вдруг девочка резко открывает глаза. — О, знаете что? Я кое-что вспомнила. Я тогда подумала, что это как-то странно, и Хильда тоже. — Что же? — Он сказал, что он Майрон Заким, и на карточке так было написано, а инициалы на чемодане были другие! — Не вспомнишь — какие? — Нет… извините… — вот теперь Барбара действительно уплыла. — Подумаешь об этом сразу, как проснешься, Барб? На свежую голову — это может быть очень важно! — Хорошо… — Если бы Хильда свой не выбросила… — говорит Холли. Ответа она не получает, да и не ждет: она часто разговаривает сама с собой. Барбара начинает дышать глубоко и медленно. Холли застегивает куртку. — У Дины еще есть… — далеким, сонным голосом говорит Барбара. — У нее работает. Она играет в «Перекресток» и в «Растения против зомби», а еще загрузила всю трилогию «Дивергент», только говорит, что она пришла совершенно испорченной. Холли перестает застегиваться. Дину Скотт она знает, не раз встречала ее в гостях у Робинсонов — она играла с Барбарой в настольные игры, смотрела телевизор, часто оставалась ужинать. И по Джерому сохнет — как и все подруги Барбары. — Ей его тот же самый мужчина дал? Барбара не отвечает. Кусая губы, не желая давить, но чувствуя себя вынужденной это делать, Холли трясет Барбару за плечо и снова спрашивает. — Нет, — таким же далеким голосом отвечает Барбара. — Она его купила на сайте. — На каком? В ответ — лишь храп. Барбара уплыла. 25