Мок, не глядя в зеркало, расчесал волосы костяным гребнем, с трудом застегнул жесткий воротничок и прошел в столовую, где на столе дымился кофейник, смородиновый конфитюр сладко разливался после запеченным складкам хрустящей корочки кайзерки, а желток манил, дрожа в скользкой оболочке белка. Однако у Мока не было аппетита, и это было связано не с портвейном, который нарушил вчера в сильной степени баланс жидкости в его желудке, а с присутствием криминальдиректора Мюльхауза. Он сидел за столом, смотрел на лакомство к завтраку и заученно вертел острием в чубуке набитой трубки. Мок поздоровался с начальником и сел за стол. Налил себе и гостю кофе. Молчание. — Простите, Мок, за это ранее вторжение, — Мюльхауз проткнул в конце концов трубку и прервал молчание. — Надеюсь, что не разбудил мадам Софи. Мок не ответил и попробовал под небом желток, который имел вкус железа. — В субботу не было на работе Смолора, — продолжил Мюльхауз. — Знаете почему? Мок выпил немного свинцового кофе, а оторванные кусочки хрустящей кайзерки, как стальные опилки, ранили ему десны. — Продолжайте молчать, — вздохнул Мюльхауз и поднялся с кресла. — Помолчите, выпейте водки и вспомните старые, добрые времена… Они уже прошли. Безвозвратно. Мюльхауз поправил котелок, спрятал трубку в кожаный чехол и лениво встал от стола. — Адальберт! — крикнул Мок. — Завтрак для господина криминальдиректора. Затем он сделал мощный глоток кофе и почувствовал странную гармонию вкуса: хорошо сваренный кофе с жженным послевкусием крепкого вина, воспоминание о котором раздражало его желудок. — Все, что прошло, бесповоротно, — Мок посмотрел на Мюльхауза, удобно расположившегося за столом. — Это наименьшая тавтология, с которой я встречался. — Сенека сказал это более точно, — перед Мюльхаузом забренчали столовые приборы и тарелки, правильно разложенные Адальбертом. — Quod retro est, mors tenet[14]. — Сенека был слишком умен, чтобы отождествить смерть с забвением. — Мок провел языком по грубому небу. — Возможно. — Мюльхауз постукал по яйцу ложкой точно так же, как и раньше по чубуку, а кайзерка захрустела в его поломанных зубах. — Но об этом вы уже лучше знаете. — Да, знаю. То, что прошло, — это не только во владении смерти. Оно также в сокровищнице моей памяти. — Мок закурил папиросу с золотым мундштуком. Дым закружился над столом. — А память, подобно смерти, мы не контролируем. Хотя и не совсем. Совершая самоубийство, я выбираю тип смерти, а борясь, решаю, умру я с честью или нет. Память сильнее смерти, в отличие от нее она не дает никакого выбора и посылает мне под глаза вопреки моей воле образы прошлого. Я не могу стереть память, если не хочу оказаться в психушке… Мок замолчал резко и раздавил папиросу в пепельнице. Мюльхауз понимал, что наступает момент, несущий эффект необратимости. Либо Мок все расскажет и тем самым освободит Мюльхауза от каких — либо решений, либо ничего не скажет и ему придется заполнить сухой формуляр — последний документ в его полицейских кадровых записях. — Прошу месячный отпуск без оплаты, герр криминальдиректор, — Мок вращал в пальцах przycinacz do cygar сигары. — По поводу? — Мюльхауз закончил есть и проглотил остатки кофе, наклоняя голову так резко, как будто выпил стакан спирта. Наступило молчание. Выбор был у Мока: либо помощь Мюльхауза, либо отставка. — Я должен найти жену. Она ушла от меня. Сбежала. Может быть в Берлине, — советник сделал свой выбор. Мюльхауз подошел к окну и кивнул рукой. — Вкусный завтрак, — сказал он, закуривая трубку. — Но уже надо идти. Советник Эдуард Гейссен не жив. Мок хорошо знал городского советника Гейссена, человека непорочной честности, который превыше всего любил оперу Вагнера, и каждое заседание силезского Ландтага заканчивалось драматическими призывами к созданию летней оперы. — Где? — Мок быстро застегивал янтарные запонки. — В борделе, — Мюльхауз надевал перед зеркалом слишком маленький котелок. — Котором? — Мок вставлял руки в рукава принятого у Адальберта пальто. — На Бургфельде, возле старой каретни, — Мюльхауз открывал двери, размахивая вокруг вонючего облака дыма. — Как? — Мок погладил Аргоса и двинулся по лестнице. — Кто-то повесил его вниз головой, — Мюльхауз затопал каблуками на деревянных ступенях. — Ногу Гейссена убийца вставил в петлю, сделанную из струны от фортепиано, а другой конец привязал к люстре. Когда Гессену кровь попала в голову, он перерезал подвздошную артерию. Скорее всего штыком. Гейссен истек кровью. — Где была шлюха Гейссена? — Рядом. Зарезана тем же штыком. — Мюльхауз пропустил в дверь какого — то лысого господина в очках, который обвел Мока острым взглядом, советник припомнил двукратную вспышку этих очков, когда пытался жену — обернутую вокруг его бедер — втереть в стену коридора, и затем в ту ночь в четверг, когда изнасилованная Софи в панике сбегала, стуча каблуками. Теперь очки блестели от язвительности, презрения и насмешек. Мок, пораженный воспоминаниями, резко остановился на тротуаре. — Я должен найти свою жену. Подъехали сани и встали рядом с ними на обочине. Лошадь воняла конюшней, возница — плохо переваренным самогоном. В санях сидел молодой человек в котелке и курил сигару. Нетерпеливый конь бил копытом в замерзший снег. — Ее найдет кто-то другой, — Мюльхауз указал на человека, сидящего в санях. — Кто-то, кого она не знает. — Она знает всех, — сказал Мок. — Всех мужчин и всех женщин. Но этого, наверное, нет. Не слышал, чтобы она зналась с педиками. Мюльхауз взял Мока под руку и слегка подтолкнул его к саням. Молодой человек улыбнулся на приветствие и прижал палец к краю котелка, выдавая военные привычки. Мок отсалютовал. — Позвольте представить вам, господин советник, — изрек Мюльхауз, — частного детектива из Берлина, господин Райнера Кнуфера. — Вы живете давно в Берлине? — Мок обратился к детективу Кнуферу. — С рождения, — Кнуфер первым пожал правую руку Мока и вручил ему свою визитку. — И я знаю этот город так же хорошо, как собственную квартиру. Я найду в нем каждого жучка. Никто не рассмеялся, кроме детектива Кнуфера. Сани тронулись. Снег затрещал под полозьями, затрещал череп Мока в тисках похмелья. Копыта коня били в его виски, а под веки попал снег, смешанный с солью и песком. Советник, несмотря на крепкий мороз, снял шляпу, помахивал ею и быстры движением схватил Кнуфера за горло. — Найдешь все жучки? — он посмотрел на Кнуфера оловянным взглядом. — Твою мать, моя жена не жук, который забрался за твои обои. Мюльхауз дернул его за предплечье. Мок опустился на заднее сиденье саней. Кнуфер откашлялся и выбросил окурок сигары. Старая померанка — ругаясь громко — искала окурок среди замороженных овощей, Мюльхауз держал Мока за руку, а Кнуфер равнодушно наблюдал за бегущей через Августаштрассе дворнягой. Мок уселся поудобнее и начал тереть покрасневшие уши. — Я найду вашу жену, — сказал сухо Кнуфер. — Говоря о жучке, я, конечно, имел в виду собственную квартиру, не Берлин. Прошу меня простить. — И взаимно, — ответил Мок. — Что вы хотите знать о моей жене? — Все равно. В моей практике больше всего дел о пропаже, — он достал из портфеля формуляр, напечатанный на толстой бумаге. — Я составил специальный опросник. Некоторые вопросы личные и трудные, но вы должны на них ответить, хотя бы «не знаю». Прошу также приложить актуальную фотографию жены и все отправить мне в отель «Königshof» на Клаасенштрассе не позднее двух. В четверть третьего прошу мне позвонить. У меня могут быть к вам дополнительные вопросы. Номер телефона отеля на обратной стороне визитки. В три у меня поезд в Берлин. Сани остановились, пропуская какую-то крестьянскую телегу. — А теперь прощайте, — Кнуфер выскочил с изяществом, разогнался и, как мальчишка, двинулся длинным скольжением по замерзшей луже около табачной лавки Спингарна, на углу, где обычно разворачивались уличные торговцы. Теперь вместо них было несколько подростков в дырявых каскетах, потных свитерах и войлочных рукавицах. Кандидаты в правонарушители рисовали коньками в танцевальных поворотах тафту катка. Кнуфер приземлился на противоположном краю лужи прямо возле стальной коробки, под которой горел небольшой костер, запертый в железной стойке. Детектив полез в карман пальто, а продавец открыл крышку коробки и извлек из кипящей воды толстую сосиску, которую вручил Кнуферу прямо в руки. — Эти ребята не должны быть в школе? — спросил Мюльхауз, глядя на часы. — Я не знаю. Но я знаю, что они предпочитают быть на катке, чем под руководством учителя или пьяного отца. — Мок вытащил из кармана пальто шерстяную повязку и надел ее на уши. — Вы знали обо всем. Поэтому сразу и прибыл из Берлина храбрый детектив. Это случилось всего несколько дней назад. Моя жена сбежала от меня, а тут уже этот Кнуфер… Как господин директор узнал? — У стен есть уши, Мок, — ответил после некоторых колебаний Мюльхауз. — И лучшие уши имеют стены маленького двора в задней части закусочной Габи Зельт. — Благодарю вас. Действительно, будет лучше, если найдет ее кто-то, кого она не знает. Они успокоились и зажмурились перед бешеным солнечным блеском, который зажигал сосульки, висящие под крышей Следственной Тюрьмы на Ноуэ-Граупнер-Штрассе. Мок посмотрел на анкету и достал из кармана куртки заостренный карандаш. Быстрыми движениями он выпрепарировал, как ланцетом, сущность своей вероломной жены. Началось с внешних характеристик. «Возраст: 24; рост: 166 см; вес: ок. 60 кг; цвет волос: светло-русый; цвет глаз: зеленый; особенности: выдающийся бюст». Они въезжали в Николаевское предместье, знаменитое на протяжении веков святилищем Афродиты. Они миновали казармы на Швайдницер Штадтграбен, Кенигсплац и оказались между госпиталем Всех Святых и Арсеналом. Мок посмотрел на анкету и несколькими движениями карандаша призвал прошлое Софи: вот старый и обедневший барон из Пассау подбрасывает вверх свою пятую дочь, вот эта пятая дочь, принцесса и ушко в голове папы, молится в приусадебной часовни, а ее светлые косы зачесаны в тонкую корону, вот сидит на веранде увитого диким виноградом дома и уткнула лицо в шерсть большого сенбернара. «Место рождения: Пассау; акцент: легкий баварский; вероисповедание: римско-католическое; религиозное участие: следовое, церемониальное; контакты с семьей: нет; место жительства семьи: Пассау, Мюнхен; контакты с друзьями: Филипп барон фон Хагеншталь, аристократ, Элизабет Пфлюгер, скрипачка». Мюльхауз и Мок вошли в грязный двор на Бургфельде. Мок, до недавнего времени работавший во II отделе Вроцлавского полицайпрезидиума, очень хорошо знал, что владелец одноэтажного здания, переделанного из каретни, уехал на длительное время в Америку и арендовал виллу какому-то венгру, который занимался различными делами с Виртом и Цупитцой. Прежде всего, он сколотил имение на старом как мир деле. В дверях здания стоял мощный полицейский, одетый в шинель цвета хаки. Из расстегнутой кобуры грозно торчал пистолет «маузер 08». При виде Мюльхауза и Мока мундир приложил два пальца к козырьку кивера, украшенного в центре многконечной звездой. — Вахмистр Круммхельц из пятого участка прибыл по приказу. — Вы свободны, Круммхельц, — сказал Мюльхауз. — И помалкивайте о том, что здесь видели. Дело забирает Комиссия по расследованию убийств из полицайпрезидиума. — Я мало что говорю, — серьезно ответил Круммхельц. — Это очень хорошо, — Мюльхауз подал руку Круммхельцу и вошел в здание. На диванах и стульях сидели девушки в юбках, халатах и бигуди. В синих от усталости глаз одной из них Мок увидел блеск узнавания. Элерс стоял на лестнице и записывал их показания. Уставшим голосом он повторял одни и те же сухие вопросы и получал ответы, полные безнадежных эпифор: «Я спала. Я не знаю», «Я не спрашивала об этом никогда. Я не знаю», «Это невозможно. Я не знаю». «Я не знаю, я не знаю, — мысли Мока перешли к другим пунктам анкеты Кнуфера. — Она молчалива или болтлива, импульсивна или уравновешена… Я ничего не знаю о самом близком мне человеке…» Мюльхауз и Мок шли по узкому коридору. По его обеим сторонам тянулись двери, которые были следами многих людских унижений. Мюльхауз открыл одну из них. «Я знаю, я знаю точно, — Мок бросил взгляд на другие вопросы, которые должны были просветить сложную психическую вселенную его жены. — Не интеллигентная, но ревнивая и лицемерная… Наверное, зависима от кокаина. Способна любить и убить. Все эти годы не замечал, что она кокаинистка… Попросту ее не знал, знал только мою воображаемую Софи, а не живую женщину из плоти и крови, которая — тут напомнил себе небольшую цитату — «Не мотылек, порхающий в розовой дымке, и иногда должен выйти в туалет». Лысина патологоанатома доктора Лазариуса блестела от пота. Согласно так называемым общим рекомендациям, он даже не открывал занавески, а единственное, чего он мог касаться, это тела убитых. Эти два были еще теплые. Лазариус держал фонарик во рту и записывал в блокноте свои наблюдения. Тело советника Эдуарда Гейссена висело на люстре, которая напоминала огромного паука с вылепленными из воска ножками. К одной из них струной от фортепиано за одну ногу привязан был труп. Руки связаны были такой же струной. Вторая нога свисала под странным углом и выглядела так, будто ее выломали из тазобедренного сустава. Во рту заткнут был кусок разорванной простыни. На голове виден был глубокий разрез. Волосатые плечи и ягодицы искромсаны были синими нитями припухлостей и отеков. Мок посмотрел на мертвую девушку и понял без труда, что эти раны получены от плетки, который она сжимала в правом кулаке. Он подошел к мертвой проститутке. Знакомый, слегка приподнятый подбородок. Он пытался вспомнить, откуда ее знает. «Сексуальные вкусы и возможные отклонения: бисексуальность, переодевание в куртизанку, украшения на голом теле, длительные ласки перед соитием». На столе стоял огромный патефон с пластиной. Игла патефона завихлялась с треском. Девушка сидела с раскинутыми руками и ногами на диване. Ее голова была почти отрезана, а затылок опирался на хрупких лопатках. В глазницах пролились бурые сгустки крови. Черная полоса крови покрыла липким слоем глаза, прилипала к вискам и узкими ручьями окружила прижатые уши. Эта ужасная повязка не давала идентифицировать. — Штыком отрубил ей голову и выколол глаза, — сказал Лазариус и начал более углубленное исследование. — Она была венерически больна. Перед смертью не имела сношений. Нет следов проникновения. «Перенесенные и текущие заболевания: не знаю». Кровь Гейссена после привязывания его к люстре наполнила плотной и вязкой тяжестью череп. Повысилось давление, покраснели щеки, нарастал пульс в ушах. Милосердный штык, направленный на артерию в паху, прервал страдания консервативного советника, сторонника сильной отцовской власти, заступника дешевого арендованного жилья и любителя оперы. «Политические взгляды и партийная принадлежность: сочувствие к НСДАП, а на самом деле примитивная сила ее членов». — Они мертвы уже два часа, — сказал Мюльхауз. — Я допросил содержательницу борделя. Она не знает, кем является жертва. Его личность знаем только мы — вы, Элерс и я. А, еще Круммхельц, но этот не выпустит пар из рта… Круммхельца был в ночном патруле. Он был один. Это его вызвала потрясенная содержательница борделя. Вот, что мы знаем: Гейссен приходил не часто, но регулярно. Всегда в шесть утра, когда большинство девушек спали крепким, заслуженным сном. Он хотел сохранить инкогнито. Встречался всегда с той же подругой. По телефону. С этой встречался первый раз. Она была новенькой. Он позволял ее сладкие приемы под оперу, — Мюльхауз посмотрел на пластинку «Кольцо Нибелунгов». — Мы знаем, что он любил. Оперу. В алькове и за ним.