— Не могу, — прошептал он. — Видите ли, Дильсен, — Мок бросил платок в угол зала. — Овидий был прав. Я одобряю вашу волю борьбы и в награду направлю вас в обычную полицейскую тюрьму. Там мы сможем долго беседовать о криминальной истории нашего города. Да, там в тепле вы проведете Рождество, — он посмотрел на своих людей. — Вы слышали, Элерс? Спрошенный кивнул головой, снял резиновый фартук, спрятал кастет в карман и бросил Дильсену его одежду. — Одевайся! — взревел он. — Ты идешь со мной. Мок повернулся к Хокерманну. — Ты, наверное, сильнее, чем твой товарищ, — сказал он. — Покажи, что умеешь, и также окажешься в следственном изоляторе. — Я не позволю себя унижать, сукин ты сын. — эти слова были произнесены Хокерманном нормальным тоном. Без эмоций, без скрежетания зубами. Мок смотрел ему мгновение в глаза, а потом повернулся к остальным полицейским. — Дай ему немного подумать над своими манерами. Это позор, чтобы профессор гимназии так выражался. Мок вышел из зала в темный коридор, мрак которого едва освещал грязный светильник. За ним вышли Кляйнфельд и Майнерер. При их виде поднялся с кресла какой-то человек и начал обхватывать себе бока плечами. — Холодно, — сказал он. — Присмотри за ним хорошо, — Мок вручил ему несколько монет. — А вот вам фляжка для разогрева. Ваш шеф тоже о вас вспомнит. — Я не поэтому… Только чтобы что-то сказать… — Неважно. Заходите к нему раз в каждый час и не позволяйте, чтобы уснул или потерял сознание. Они сели в «адлер». Мок, заведя двигатель, увидел в зеркале удивленные лица Кляйнфельда и Майнерера. Автомобиль медленно двигался через двор. — Что вы так смотрите, господа? Каждый раз, когда кто-то называет вас ублюдком, вы даете ему по голове? — Не в этом дело, — сказал Кляйнфельд после минутного молчания. — Но почему вы приказали им подтягиваться? Мок остановил «адлер» перед шлагбаумом, отделяющим Офенерштрассе от складов Вирта. — Что с вами? — Мок резко въехал на засыпанную снегом проезжую часть и попал в легкий гололед. Он остановил машину на середине проезжей части и, не обращая внимания на яростный звон трамвая, оценивал лица своих подчиненных. — Вы живете только праздниками? Хоннефельдера, Гейссена и того последнего… Ну… Как его там? Пинзхоффера… Да, Пинзхоффера. Их убил кто-то очень сильный. Расчленить парня и повесить его за ногу на лампе или на душ может только кто-то сильный, кто-то, кто подтянется двадцать раз на перекладине. Вы так не считаете? Вроцлав, понедельник 23 декабря, полдень За круглым столом, за которым минувшей ночью участники спиритического сеанса создавали магический круг, сидел теперь Мок. Вокруг него, на полу, креслах, полках и везде, где было это возможно, валялись картонные папки, завязанные тесемками. На этих папках были нарисованы различные каббалистические и оккультные знаки. На некоторых были расположены символы планет и их связи или короткие надписи на иврите. В папках были пожелтевшие листки с записками или маленькие карточки. Последние были покрыты каллиграфическим Суттерлиновским письмом, а резюме их содержания было написано красными чернилами вверху карточки. Мок вытащил из кармана и протер редко используемые очки, и вслушался в звуки, доносящиеся из других комнат, которые Кляйнфельд, Элерс, Майнерер и недавно прибывший Райнерт обыскивали сантиметр за сантиметром. Покачал головой и снова начал просматривать заметки и карточки. Это были типичные научные материалы по истории Вроцлава. Мока не мог оставить в покое вопрос: почему Хокерманн зашифровал надписи на папках, если их содержимое не было тайной? Почему он не рассортировал свои материалы обычным способом, просто написав сверху и корешке папки, что она содержит? Единственное объяснение, которое пришло в голову Моку, было экстравагантность ученого. Справившись таким образом с навязчивой мыслью, Мок углубился в изучение материалов. Он пробирался через заметки о торгах польским скотом в четырнадцатом веке, о беспорядках среди сезонных рабочих в пятнадцатом веке, о первых протестантских мессах, совершенных ксендзом Яном Хессом, о осквернении могилы Властовицев пьяными толпами в 1529 году, пока не почувствовал, что бессонная ночь требует возврата долга. Он закрыл глаза и увидел сцену упражнения на турнике в холодном зале склада. Он отряхнулся от нарастающей сонливости, завязал ленточку десятой просмотренной сегодня папки и налитыми кровью глазами посмотрел на лежащие на столе и вокруг него груды. Он встал и начал их считать. Однако он быстро потерял терпение и упростил максимально метод: сложил примерно по десять папок. Через минуту он знал: папок было около четырехсот. Он вздохнул, посмотрел на лежащие перед ним заметки и узнал, что заключенные были в Вроцлаве восемнадцатого века привлечены для уборки города. Вроцлав, понедельник 23 декабря, четыре часа У Мока осталось до прозрения еще десять портфелей. С мрачным выражением он развязал тесемки, отворил еще один картон, покрытый рядами ивритских загнутых букв, и подготовился к увлекательным донесениям о проблемах подвроцлавского села Мочбор, который отказался платить магистрату налог на рыбу, пойманную в Слезе. Всегда, когда он подходил к концу какой-то утомительной работы, появилось неожиданно много субъективных и объективных причин, которые не позволяли ему окончание дела. Та, которая мешала ему добраться до другой папки, была объективного свойства. Сонливость опала на его голову, тяжело и решительно. Ей — как обычно — предшествовало визуальное напоминание о событии, которое произошло в недалеком прошлом. Мок видел своих людей, выходящих из квартиры Хокерманна, и услышал свой голос: «Идите уже. В конце концов, Рождество. Сам просмотрю эти папки». Он видел благодарные лица полицейских и попытки протеста Кляйнфельда: «Я останусь и помогу вам, господин советник. У меня нет никакого Рождества, а в гимназии я был хорош с латынью и могу читать все это». В уши ворвался его собственный смех: «А как по-латински убийство?» «Похоже, homicidium…» — Кляйнфельд не раздумывал долго. Мок положил руку на картон, а затем положил на него голову. Homicidium (убийство) — звучало у него в голове. Он моргнул и почувствовал новый импульс чувств. Он уже не только слышал это слово, он в мерцании век видел их. Он открыл глаза. На расстоянии пяти сантиметров от его зрачков находилась пожелтевшая карточка с толстой, ручной работы бумаги, а на ней написано старой каллиграфией «Homicidium Gnosi Dni Raphaelis Thomae in balneario pedibus suspensi die prima post festivitatem S. Thomae Apostoli AD MDCLXXXV». Над латинским текстом стояла печать, содержащая четыре цифры «4536». — Убийство Рафаэля Томаэ, — пробормотал он себе. — Что это за сокращения Gnosi и Dni? Итак, «Убийство какого-то там Рафаэля Томаэ, повешенного в бане за ноги, за два дня до сочельника в 1685 году». Мок почувствовал прилив крови к мозгу. Он резко встал, опрокинув тяжелое кресло. Обежал вокруг стола, а потом бросился в прихожую. Он схватил телефон бакелитового телефонного аппарата и набрал номер Хартнера. — Какой была подпись актов, украденных экспертом? — крикнул он. Проходили секунды. — Пожалуйста, повторите, — сказал он, когда Хартнер в конце концов заговорил. — Так, ну ясно… 4536. Вроцлав, понедельник 23 декабря, после половины пятого «Адлер» заехал очень медленно во двор экспедиционной фирмы «Вирт & Ko». Мок вышел и увидел стоящего на платформе владельца фирмы. Он выкрикивал что-то яростно и махал рукой, открывая дверь в контору. Мок постоял некоторое время в остекленном помещении, стряхивая с пальто и шляпы мокрый снег. — Господин Мок. — Вирт был, судя по всему, в замешательстве. — Мой человек не знает, что делать с вашим голышом. Вы сказали ему, чтобы его не выпускал из склада. А он позвал моего человека, схватил руками трубы и двадцать раз подтянулся… — В наручниках? — прервал его Мок. — Да, в наручниках. Потом хотел, чтобы его отвезли обратно в подвал, где он сидел. Мой человек махнул на него рукой, но он так кричал, что ему пришлось дать по морде. Несмотря на то что он получил, он опять прыгнул на трубу и подтянулся. Как обезьяна, господин Мок. А потом дернулся, чтобы его отпустили в ту камеру, потому что так вы обещали. Двадцать раз он подтянулся… Получил опять по морде, но это не сработало. Он снова рвется. Он ненормальный, господин Мок… — Видишь, Вирт, — рассмеялся Мок, — чего люди не сделают, чтобы оказаться в лучших условиях? Подтягивается в наручниках на трубе. Ладно. Видишь, как сильно он хочет быть в теплой камере? Такая решимость должна быть вознаграждена. Закрой его в том подвале, брось ему немного дров и угля, пусть курит козью ножку и тепло проводит праздники, — он достал из кармана мятую банкноту. — Купи ему на это немного хлеба и колбасы. Самой дешевой. Я после Рождества приду и его хорошенько допрошу. — А кто должен за ним следить? Знаете, у моих людей есть семьи.… — Знаю, Вирт. У них есть семьи и они примерные граждане. — Мок погладил документ семнадцатого века, который держал за пазухой. — Его никто не будет охранять. А ключ будет у меня, — он дружески хлопнул Вирта по плечу. — С Рождеством, Вирт! У нас завтра сочельник. Вроцлав, понедельник 23 декабря, пять часов дня В квартире Инге Генсерих царил чудовищный беспорядок. Две стоящие посреди комнаты ширмы были закиданы платьями, юбками и чулками. На столе громоздились грязные тарелки с остатками еды. Под столом и на комоде стояли ряды пустых бутылок из-под вина. На подоконнике, над которым висела цепляющаяся за одну прищепку занавеска, лежали пыльные газеты и журналы. Посреди комнаты, рядом с печкой, о которую кто-то разбил гитару, стояла железная кровать, на которой спал Эрвин Мок. Его дядя закрыл дверь и осмотрелся с отвращением. Он подошел к спящему и крепко дернул его за плечо. Эрвин открыл глаза и снова закрыл их, после чего натянул на голову лишенное наволочки одеяло. Мок почувствовал от своего племянника кислый запах переваренного вина. Он сел на кресло, сбросив с него ранее бесформенный ком головного убора, из кармана достал пружинный нож, открыл его и поцарапал им шею под корсетом. Затем свернул папиросу с светлым табаком «Джорджия», закурил и уставился на обернутое одеялом тело Эрвина. Тот начал вырываться, пока наконец высунул из-под одеяла всклокоченную голову. — Простите, что так принимаю дядю, но… — он говорил с трудом, как будто слова не могли пролезть через потрескавшееся горло. — Вчера у нас была вечеринка, которая затянулась до утра… — Где Инге? — прервал его Мок. — В ателье, — ответил Эрвин. — Работает… Мок подумал о своей пустой квартире, без Софи, Адальберта и Марты, которые уехали к родным под Стржегом, даже без пса Аргоса, которого они щедро взяли с собой, чтобы у господина советника не было проблем. Мок представил себе завтра рождественский ужин — вот сидит один во главе большого стола и режет ломтиками жареного гуся, вот зажигает свечи на елке, вот пьяный колядует так громко, пока доктор Фриц Патчковский сверху лупит тростью в пол, вот с бутылкой водки уставившись в диск телефона… Он не хотел, чтобы его предсказание сбылось, он хотел положить зеркальногоа карпа на тарелку Эрвина, пить водку и колядовать вместе с ним. Поэтому теперь ему приходилось подавлять ярость по поводу пьянства племянника, по поводу притона, в котором жил, и которую убирали очередные любовники вроцлавской femme fatale, по поводу его двухдневных прогулов в школе и по поводу его неприкаянности, в которой никто не мог ему помочь. — Я приглашаю тебя… вас, — повторил Мок, — ко мне на рождественский ужин. Семья должна проводить Рождество вместе… Эрвин сел на кровати, посмотрел на стол и потянулся за стаканом с остатками воды. Вопреки ожиданиям Мока, не выпил ее, а вылил себе на руку и пригладил торчащие волосы. — Благодарю очень дядю, — старался не заикаться он, — но я проведу Рождество с Инге. А она не придет к дяде. Если только дядя не извинится за свои старые вещи… А теперь дядя простит… Мне нужно в туалет на антресоль… Эрвин завернулся в потрепанный халат, который — как предполагал Мок — был переходящим кубком обладателей соблазнительной художницы, и пошатываясь вышел из комнаты. Советник подошел к окну и открыл его широко. Он с удивлением прислушивался к журчанию дождя в желобах, который молотил по заснеженным крышам. С них стекали небольшие лавины и отрывались кинжалы сосулек. Он услышал шаги Эрвина и обернулся. — Позавчера я предложил тебе пожить у меня, сегодня я приглашаю тебя на совместный сочельник, — сказал тихо Мок. — Позавчера нас прервал педофил. Сегодня ты пытаешься закончить этот разговор. Ты сказал: «Пусть дядя извинится перед Инге», и вышел в туалет. Ты не подождал мой ответ, не хотел его знать, потому что ожидал, что я обижусь и уйду, и тогда ты будешь иметь чистую совесть и проведешь Рождество, новогодний вечер с вином в грязной квартире, в грязной неопрятной постели… — Мок сунул папиросу в развалившуюся сельдь на тарелке. — Ты всегда можешь на меня рассчитывать, но могу ли я рассчитывать на тебя? Эрвин встал и подошел к дяде. Он хотел его обнять за шею, но удержался. В его глазах заблестели слезы. Он посмотрел поверх плеча Мока, и слезы мгновенно у него высохли. Мок обернулся и увидел Инге. Она стояла без шляпы, а мокрые от дождя черные волосы облепили ее лицо. Она смотрела на них, красивая, насмешливая и пьяная. — Дядя, извинись перед ней, — прошептал Эрвин. — Извинения, — Мок отряхивал пальто, — должны предшествовать просьбе о прощении. Чего стоят извинения, которых не принимают? Они компрометируют извиняющегося. А я не буду просить у нее прощения. — Мок поцеловал Эрвина в обе щеки: — С Рождеством, Эрвин, — повернулся к Инге: — Счастливого рождества, дорогая госпожа. Не услышав от Инге ответа, он вышел из квартиры и стоял в темном коридоре. У него в кармане была бутылка любимой водки Франца. Он уже знал, как проведет Рождество. Вроцлав, 24 декабря, четыре часа дня Мок стоял перед зеркалом в ванной комнате и сердито смотрел на хирургический корсет, который мешал ему одеть бабочку. Беспомощный, в прекрасно отглаженном служанкой смокинге, манипулировал вокруг шеи, пытаясь пристегнуть к сорочке как самый большой воротничок, который, распускаемый корсетом, расстегнулся и торчал. Мок сердито плюнул в раковину и хлопнул воротничком о плитку. Он отвинтил кран с теплой водой и смыл с бритвы пену крема для бритья. Горячая пара оседала на зеркале, наполняла ванную комнату и заставляла Мока задыхаться. Он закрутил кран и вышел из ванной. Большой стол в гостиной покрыт был белой скатертью. На столе стояли только пепельница, кофейник и тарелка с пряником. Мок не достал из кладовки никаких приготовленных Мартой блюд. Он не был голоден. Вчерашняя ночь, проведенная с шахматной доской и бутылкой водки, лишила его аппетита. Он не радовался, найдя серийного убийцы. Он не радовался свободному дню, который сам себе сегодня предоставил. Он наслаждался только морозом, который сковал утром лужи, и снегом, лежащим пухлым слоем на скользком гололеде. Он сел во главе стола, равнодушный и скучающий. С радио плыла колядка «Stille Nacht», которая его всегда огорчала. Мысль об одиноком сочельнике еще не пришла со всей силой. Он смотрел на телефон и все еще верил, что он зазвонит. Он думал о красивых женских руках, которые где-то далеко поднимают трубку и неуверенно откладывают ее на вилку. Он думал о словах прощения и о просьбе о прощении, которые, перенесенные телефонным проводом, прорвались бы сквозь треск и проклятый вой. Телефон не звонил. Мок пошел в свой кабинет и принес из него шахматную доску и книгу «Шахматные ловушки» Убербрандта. Расставил фигуры и начал разыгрывать партию Шмидт против Хартлауба в 1899 году. Вспомнил, однако, что разыграл ее прошлой ночью и нет в ней никаких загадок. Он махнул рукой, и фигуры рассыпались по полу.