– Но я не только безвольный инструмент в руках Господа. У меня есть что сказать по этому вопросу. Он наделил нас свободной волей. – Беллини понизил голос, чтобы остальные не услышали его. – Я вовсе этого не хочу, вы понимаете? Ни один человек в здравом уме не может желать стать папой. – Некоторые из наших коллег, кажется, придерживаются другого мнения. – Значит, они глупцы, если не что похуже. Мы оба видели, что папство сделало с его святейшеством. Это Голгофа. – Тем не менее вы должны быть готовы. Обстоятельства складываются так, что папой вполне можете стать вы. – Но если я не хочу этого? Если я в сердце своем знаю, что не достоин? – Чепуха. Вы куда достойнее всех нас. – Нет. – Тогда скажите вашим сторонникам, чтобы они не голосовали за вас. Передайте эту чашу кому-нибудь другому. На лице Беллини появилось мучительное выражение. – Чтобы чашу получил он? Кардинал кивнул вниз по склону. К ним поднималась плотная, коренастая, чуть ли не квадратная фигура, формы которой становились комичнее от того, что по бокам шли высокие швейцарские гвардейцы в шлемах с перьями. – Он-то не испытывает никаких сомнений. Он вполне готов свести на нет тот прогресс, который мы достигли за последние шестьдесят лет. Как я буду жить со своей совестью, если не попытаюсь его остановить? Не дожидаясь ответа, Беллини поспешил в Каза Санта-Марта, оставив Ломели встречать патриарха Венеции. Из всех клириков, которых видел Ломели, кардинал Гоффредо Тедеско меньше всего походил на клирика. Незнакомый с ним человек, взглянув на его фотографию, вероятно, сказал бы, что это мясник на пенсии или водитель автобуса. Тедеско происходил из крестьянской семьи в Базиликате, с самого юга, младший из двенадцати детей – такие громадные семьи когда-то не были в диковинку в Италии, но после Второй мировой войны практически исчезли. Нос ему сломали в юности, и теперь тот имел форму луковицы и был слегка изогнут. Тедеско носил длинные волосы, кое-как разделенные пробором. Брился тоже небрежно. В гаснущем свете дня он напомнил Ломели фигуру из другого столетия; может быть, Джоаккино Россини[29]. Но деревенский образ был маской. Кардинал имел две степени по теологии, говорил на пяти языках и был протеже Ратцингера на должность префекта в Конгрегацию доктрины веры, где его называли вышибалой панцер-кардинала. После похорон папы Тедеско уехал из Рима, сказав, что ему тут ужасно холодно. Никто ему, конечно, не поверил. Публичности ему вполне хватало, а его отсутствие лишь усиливало связанную с ним таинственность. – Мои извинения, декан. Поезд задержался в Венеции. – Как здоровье? – Неплохо… хотя в наши годы никто по-настоящему не бывает здоров. – Нам вас не хватало, Гоффредо. – Не сомневаюсь, – рассмеялся Тедеско. – Увы, ничего не мог с этим поделать. Но мои друзья хорошо информировали меня о происходящем. Еще встретимся, декан. – И обратился к швейцарскому гвардейцу: – Нет-нет, мой дорогой, дайте это мне. Так, до конца играя человека из народа, он настоял на том, что самостоятельно понесет в дом свой чемодан. 3. Откровения Без четверти шесть архиепископа-эмерита Киева Вадима Яценко закатили вверх по склону в коляске. О’Мэлли театрально поставил последнюю галочку в бумагах на клипборде и объявил, что все сто семнадцать кардиналов безопасно добрались до места. Ломели с облегчением кивнул и закрыл глаза. Семь чиновников конклава немедленно сделали то же самое. – Отец Небесный, – сказал он, – Творец неба и земли, Ты избрал нас Своим народом. Помоги нам придать Твою славу всему, что мы делаем. Благослови этот конклав, направь нас по пути мудрости, сплоти нас, слуг Твоих, помоги нам встречать друг друга в любви и радости. Мы восхваляем имя Твое ныне и вовеки. Аминь. – Аминь. Он повернулся к Каза Санта-Марта. Теперь, когда все ставни были закрыты, с верхних этажей не проникало ни луча света. Погруженный в темноту дом превратился в бункер. Освещен был только вход. За толстым пуленепробиваемым стеклом в желтоватом сиянии безмолвно двигались священники и охранники, словно в аквариуме. Ломели уже почти подошел к двери, когда кто-то прикоснулся к его руке. – Ваше высокопреосвященство, – сказал Дзанетти, – вы не забыли: архиепископ Возняк ждет вас? – Ах да – Януш! Забыл. Но времени в обрез. – Он знает, что до шести должен покинуть вас, ваше высокопреосвященство. – Где он? – Я попросил его посидеть в комнате ожидания внизу. Ломели кивнул на салютовавшего у дверей швейцарского гвардейца и последовал за Дзанетти в теплый холл, на ходу расстегивая пальто. После здоровой уличной прохлады здесь стояла некомфортная духота. Между мраморными колоннами виднелись группки беседующих кардиналов. Он, проходя, улыбался им. Кто они такие? Память подводила его. В бытность папским нунцием он помнил имена всех своих коллег-дипломатов, их жен и даже детей. Теперь же каждый разговор грозил обернуться неловкостью. У дверей комнаты ожидания напротив капеллы Ломели отдал Дзанетти пальто и шарф: – Будьте добры, отнесите это ко мне в комнату. – Вы не хотите, чтобы я поприсутствовал? – Нет, я разберусь. – Он взялся за ручку двери. – Напомните мне, когда вечерня? – В шесть тридцать, ваше высокопреосвященство. Ломели открыл дверь. Архиепископ Возняк стоял спиной к нему в дальнем конце помещения. Он, казалось, смотрел на голую стену. Внутри витал слабый, но легко узнаваемый запах алкоголя. И опять Ломели пришлось подавить раздражение. Как будто у него без этого мало забот! – Януш? – подошел он к Возняку, собираясь обнять, но, к его тревоге, префект Папского дома упал на колени и осенил себя крестом. – Ваше высокопреосвященство, именем Отца, Сына и Святого Духа. Моя последняя исповедь была четыре недели назад. Ломели вытянул руку: – Януш, Януш, простите меня, но у меня просто нет времени, чтобы выслушать вашу исповедь. Двери закроют через несколько минут, и вам придется уйти. Сядьте, пожалуйста, и быстро расскажите мне, что вас беспокоит. Он подхватил архиепископа под руку, подвел к стулу и посадил. Сам сел рядом, одобрительно улыбнулся и похлопал Возняка по коленке: – Слушаю. Пухлое лицо Возняка было мокрым от пота. Ломели сидел так близко от него, что видел пылинки на стеклах очков архиепископа. – Ваше высокопреосвященство, мне нужно было прийти к вам раньше. Но я обещал, что буду молчать, – сказал префект. – Я понимаю. Не волнуйтесь. Возняк, казалось, потел водкой. Кто это плел небылицы о том, что она не дает запаха? Возняк просто весь пропах ею. Руки у него тряслись. – Итак, вы обещали ничего не говорить… кому вы дали это обещание? – Кардиналу Трамбле. – Понимаю. Ломели чуть подался назад. Он целую жизнь выслушивал чужие тайны, и у него уже выработался инстинкт на такие признания. Вульгарные священники полагали, что лучше узнать всё, его же опыт говорил, что лучше знать минимум возможного. – Прежде чем вы начнете, Януш, я прошу вас спросить у Господа, правильно ли будет нарушить обещание, которое вы дали кардиналу Трамбле. – Я много раз спрашивал Его, ваше высокопреосвященство, и именно поэтому я здесь. – Губы Возняка дрожали. – Если для вас это затруднительно, то я… – Нет-нет, конечно. Только, пожалуйста, называйте факты. У нас совсем нет времени. – Хорошо. – Поляк сделал глубокий вдох. – Вы помните, что в день смерти его святейшества последний, с кем у него состоялась официальная встреча в четыре часа, был кардинал Трамбле. – Помню. – Так вот, во время той встречи его святейшество освободил кардинала Трамбле от всех церковных служебных обязанностей. – Что? – Папа отправил его в отставку. – За что? – За грубое нарушение этики. Ломели лишился дара речи. – Послушайте, архиепископ, вы могли бы выбрать для этого более удобное время и рассказать мне все раньше? Возняк уронил голову: – Я знаю, ваше высокопреосвященство. Простите меня.