Что ж, как и обиталища многих студентов, виденные мною за полтора года службы неоднократно (увы, не всех соседи характеризовали столь положительно, как этого), эта мансарда была скудно обставлена, содержа лишь самый минимум необходимого: оттоманку, стол с изрезанной столешницей, на котором лежали несколько холстов, потёртый платяной шкап, три видавших ещё прошлое царствование стула из разных гарнитуров да мольберт близ окна. В углу, за занавесью, угадывался умывальник и ведро для нечистот. Там же должна была быть и плита, если судить по проходящему по стене дымоходу. – Попрошу вас открыть занавесь и шкап, мистер О’Хара. Я должен убедиться, что там никто не скрывается. – Убеждён, что мне-то скрывать как раз и нечего, констебль! – вспыхнул художник, порывисто отдёрнул занавеску и не менее резким движением распахнул шкаф. Разумеется, никого там не было и быть не могло, но порядок есть порядок. – Хм… Я подошёл к окну мансарды, однако и на стекле никаких признаков обнажённой девицы не обнаружил. А вот прямо напротив окна, на мольберте – обнаружил. – Вот, – указал я юному дарованию на холст, где явно проглядывались, пока ещё только в наброске, очертания женской фигуры. – Вероятно, имелось в виду это. – Возмутительно! – воскликнул художник. – Это будет картина с греческой богиней Афиной, и она будет в одежде! – Но сейчас этой одежды на ней не наблюдается, – отметил я. – Посему я вынужден вынести вам предупреждение и попросить впредь закрывать эту мистрис Афину чем-то, когда не будете рисовать её портрет. И поступать вас так прошу впредь до тех пор, пока одежда не будет нарисована, поскольку отсутствие оной одежды может оскорблять чувства добрососедства. Вы согласны со мной, мистер О’Хара? – Это ханжество, констебль, но я сделаю так, как вы сказали, – кивнул молодой человек, внимательно рассматривая меня. – Я, однако, тоже хочу попросить вас об услуге. Видите ли, на этом полотне также должен быть изображён и второй греческий бог, Арес, и, как мне кажется, вы бы гляделись в его роли весьма выигрышно для полотна. Не уделите ли вы мне несколько минут? Я только сделаю карандашный набросок. – Хм… В роли иностранца, сэр? Не уверен, что мне это позволено правилами, при всём моём уважении к людям искусства. К тому же я вроде как при исполнении… – Просьба художника ввергла меня в некоторый ступор. – Иностранного бога военного ведомства! Уверен, в этом нет никаких нарушений! – горячо принялся убеждать меня тот. – И это займёт не более пяти минут! Не погубите, где ещё я найду такой типаж?! – Хм… Военного, значит? Ну, хорошо, – решился я. – Но прошу вас никому о том не распространяться. Заняло это упражнение в рисовании, правда, чуть более, чем обещалось, однако результатом я мог быть вполне доволен: вышло на меня очень похоже и уж точно лучше, чем у нашего штатного мазилки. Из-под карандаша того рисунки арестованных такие выходят, что опознать по ним кого-то можно, лишь будучи очень пьяным. По окончании же, распрощавшись с юношей, я спустился на улицу, где, у самого крыльца, меня уже поджидали и соседи художника, и мисс Бурпл с парой кумушек. – И что же вы скажете, констебль? – трагическим голосом вопросила бывшая актриса. – Наш сосед и впрямь преступил закон? – Не совсем, мэм, – честно ответил ей я. – На его полотне и впрямь отсутствует изображение одежды на леди. Но и то, что должно бы быть под ней, оно отсутствует тоже. Я попросил мистера О’Хара закрывать холст до тех пор, покуда одежда не будет нарисована. Поскольку добрые соседи из двух доходных домов явно собирались сцепиться в споре, участвовать в котором я не имел никакого желания, мне не оставалось ничего иного, как побыстрее откланяться, сославшись на службу. От обиталища мистера О’Хара я направился именно туда, куда и намеревался перед этим, – к мистеру Сабурами, ибо голод, как известно, не тётка, а такого крупного мужчину, как я, надобно кормить регулярно, чтобы не случился упадок сил, препятствующий исполнению служебных обязанностей. Но стоило мне ступить на крыльцо кафетерия, как с соседней улицы раздался громкий сигнал полицейского свистка, на который моя нагрудная бляха отозвалась мелодичным перезвоном. Ну, всё понятно: свисток по форме два, означает, что подкрепление полисмену не требуется, но помощь отнюдь не помешает. Вздохнув о несостоявшемся обеде, я развернулся и быстрым шагом направился в ту сторону, откуда слышался сигнал. Буквально в сотне ярдов, за поворотом, моему взору предстал констебль Стойкасл, удерживающий за шкирку красномордого господина в помятом распахнутом светло-сером макинтоше поверх бежевого костюма в мелкую клетку и без шляпы. Судя по качеству и потёртости (вернее – непотёртости) ткани пиджака, удерживаемый джентльмен, который, отчаянно пыхтя что-то нечленораздельное, но явно – возмущённое, пытался вырваться из крепкой руки констебля, относился к жителям среднего достатка. – А, Айвен! – обрадовался Стойкасл, словно ожидал увидеть на моём участке кого-то иного. – Гляди-ка, какую пьянь я на твоём участке задержал. Ещё и темнеть не начало, а он лыка не вяжет! Собственно, он был прав: участок мой кончается только на следующем перекрёстке, у дома с мезонинами. Однако же готов побиться об заклад, что шёл он к мистеру Сабурами, когда этого пьянчужку приметил. – В общем, волоки его в участок, дружище, пусть там проспится. – М-м-ня-мыму-мымур сам! – подал голос задержанный. – Вот видишь – совсем никакой, – осклабился Стойкасл. – Даже имя своё произнести не может. Мистер, как тебя звать-то? Он встряхнул пьяницу за шкирку, отчего у того начала болтаться голова. – Мнэумнэээ ффесстокл о-о-о адвокат, – попытался ответить тот. – Будет, будет тебе, любезный, адвокат. И адвокат, и обвинитель, и жюри присяжных, – хохотнул мой коллега. – Ну, чего глядишь, констебль Вильк? Забирай клиента, а я пошёл. Меня пончики у Сабурами заждались! Вот же гад! Пока я задержанного до участка доведу, покуда оформлю, ведь время обеда давно пройдёт. Нет чтобы самому сволочь в кутузку… Мы поставили друг другу отметки о встрече в наших журналах дежурства, я принял (под роспись, разумеется, всё строго по инструкции) задержанного и потащил упирающегося и норовящего при этом упасть джентльмена в участок. Боюсь, что по прибытии в него я был весьма далёк от такой христианской добродетели, как любовь к ближнему. Обшарив карманы злосчастного пьяницы, лишившего меня обеда, а мистера Сабурами – клиента, и сдав всё найденное, по описи, дежурному констеблю на хранение, я запихал задержанного в камеру к бродягам и цыганам[1]. Вот будет ему стыдобище, негоднику, когда проспится! Особенно если подхватит вшей от соседей – уж тогда не только совесть грызть его станет. Глава II В которой констебль Вильк продолжает исполнять свои прямые обязанности, стойко перенося тяготы и лишения службы, доктор Уоткинс оказывает пострадавшим первую медицинскую помощь и обращает внимание следствия на странности дела, а инспектор О’Ларри не только успешно вербует штатского специалиста, но и обнаруживает источник зловредного токсина Наскоро перекусив пирожками миссис Хобонен, которые она продавала в обед дежурным констеблям в участке (старушка проживает неподалёку, готовит воистину ужасно, но в летнее время это единственная возможность достать что-то себе на обед, поскольку погреб с ледником в участке не предусмотрен и принесённая с собой пища непременно протухла бы), я поспешил вернуться на свой участок. От жаренных на прогорклом масле, начинённых квашеной капустой пирожков у меня началась натуральнейшая изжога, а привкус во рту стоял премерзопакостный – хорошо хоть, икота, как в прошлый раз, когда я отведал стряпню миссис Хобонен, не приключилась, – однако эти неудобства никак нельзя было счесть достаточным основанием, чтобы отлынивать от несения службы. В последующий час я успел шугнуть с набережной стайку мальчишек из фабричных кварталов – нечего им делать там, где гуляют джентльмены и леди, стибрят ещё что-нибудь, а коли так уж хотят на корабли поглазеть, то пускай бегут к докам, как и я в детстве бегал, – и рассудить спор между кебменом и приезжим деревенщиной. Молодой, лет семнадцати, провинциал прибыл вторым классом из Рёкьявида, главного (и чуть не единственного) города Туманного Эрина, в Дубровлин и, уже усевшись в кеб, отказался платить названную цену за проезд, сочтя её чрезмерно высокой. Пришлось объяснить, что таковы правила имперской столицы, установленные городским магистратом: сел, так плати. И если молодой джентльмен не желает оказаться в участке… Он не желал. Хотя цену, конечно, кебмен задрал несусветную. Видано ли – два гроута за пятиминутную поездку! Осталось лишь утешить себя тем, что не я принимаю законы, я лишь тщательно слежу за их выполнением. Чуть позже я попросил слегка подгулявшего в пабе «Русалка и Тритон» джентльмена покинуть набережную, тот поведал мне о своей боязни плаваний и о том, что он уже торопится на ждущий его корабль, отказался от сопровождения и слегка нетвёрдой (но всё ещё остающейся в рамках приличия) походкой поспешил к причалам. Я внимательно проследил за ним – не раз такие вот гуляки рассказывали мне подобные истории, оказываясь при этом лжецами, – но этот господин и впрямь поднялся по сходням на палубу бригантины «Бранвен», и со спокойной душой я вернулся к обходу. Проходя мимо заведения мистера Сабурами, я с печалью вспомнил пирожки миссис Хобонен, которые всё никак не желали улечься у меня в животе, и, дабы не расстраиваться, отвернулся в противоположную сторону. Взор мой при этом упёрся во вход Института благородных девиц, к которому я сегодня провожал сестру Епифанию. Стоило мне лишь глянуть в ту сторону, как высокая арочная дверь института распахнулась и на пороге его появилась донельзя растерянная монахиня. Увидев меня, эта невысокая, весьма пожилая и сухонькая сестра всплеснула руками, сложила их в молитвенном жесте, на миг возведя очи горе, истово перекрестилась и засеменила ко мне. Я, признаться, не привык к таким проявлениям чувств при виде полисмена и поспешил ей навстречу, подразумевая неладное. О, как я оказался прав! – Констебль, ох, констебль, как хорошо, что вы здесь! – громким шёпотом зачастила монахиня, вцепившись в мой рукав. – Скорее, пойдёмте же скорее, пока этого не увидели воспитанницы и остальные сёстры! Это же такой ужас, это же страх Господень, я сама-то думала, что моё старое сердечко не вынесет такого зрелища! – Да что случилось, сестра? – удивился я, давая увлечь себя в направлении входа в институт. – Опять на кухне сидит здоровенный пасюк? Был с полмесяца назад случай, не в мою, правда, смену. Здоровенная крыса неизвестно как пробралась в это женское царство – с корабля пришла, не иначе – и нахально расположилась с уворованным куском варёного мяса прямо на разделочном столе, до полусмерти напугав повариху. На женские визги рыжая тварь никоим образом не реагировала, и монашкам, дабы справиться с сим наглым захватчиком, пришлось звать на помощь полицию. После того случая в институте завели кота, быстро ставшего всеобщим любимцем. Видал я его несколько раз в окне: здоровенная раскормленная скотина с наглой мордой. И тоже, кстати, рыжий. В общем, настоящий ирландец – одобряю. – О, боюсь, всё гораздо и гораздо хуже. – Престарелая Христова невеста продолжала тянуть меня за рукав, увлекая по коридору института. – У нас в саду… Ох, я вымолвить не решаюсь, вам самому на это надо глянуть, констебль. Пара встреченных нами девиц проводили нашу пару удивлёнными взглядами. – Они же сначала разговаривали в беседке, смеялись, я сама слыхала, – тараторила монахиня, открывая двери на нашем пути. – А потом уселись пить чай, и через некоторое время я пошла спросить, не надо ли чего… За дверьми оказался внутренний двор с садом в колониальном стиле. Бассейн в центре, имитирующий озерцо с каменистыми берегами, на его кромке беседка и небольшой домик в ниппонском стиле, с окошками под самым скатом крыши, вечнозелёные кустарники, бамбук, сосны, кипарисы по всему двору, равно как и заросшие мхом валуны, между которыми петляют тропинки, выложенные из булыжников разных форм и размеров. Прямо и не знаю, что за удовольствие ходить по таким, когда можно сделать тропы из нормальной брусчатки? – Я подошла, – монахиня всхлипнула, продолжая тянуть меня за рукав с настойчивостью локомотива, – глянула, да и сердце у меня обмерло. А внутри, внутри-то тишина мёртвая, будто и нет никого, а они ж все там! – Мы стремительно приближались к строениям в глубине сада. – А я и войти боюсь, и бежать боюсь, страх меня такой взял. А она — там. И не шевелится. – Да кто же «она»? – попытался я вклиниться в речь пожилой сестры. – А она. Вот. – Монахиня указала на приоткрытую наполовину дверь (узкую и низкую, я если и войду, то с трудом) в домик. На выскобленных до белизны досках отчётливо виднелась бледная рука, выглядывающая из-за полуоткрытой ширмы-двери. Женская, судя по форме и покрою манжета на сером рукаве. – Стойте здесь, сестра, – сурово приказал я и стремительно открыл дверь. Монахиня сдавленно пискнула. На полу, вытянувшись во всю длину, лежала леди в строгом платье из очень хорошей ткани. В глубине помещения, а домик представлял собой одну-единственную комнату, виднелись ещё несколько женских тел. Наклонившись к лежащей у входа даме, я, как учили, попытался проверить у неё биение жилки на шее. – Жива, – констатировал я, поднимаясь. – Но без чувств. Честно говоря, первоначально мне инструкция предписывала оценить место происшествия, но, поскольку первым его я обнаружил, так уж случилось, впервые, мой растерянный порыв вполне, надо полагать, простителен. Выяснив же, что предо мною не хладный труп, а вполне живая леди, я вспомнил о своих обязанностях и немедленно оглядел комнату, не входя, впрочем, в неё. И правила таковы, да и, даже кабы я про них запамятовал, протиснуться внутрь домика с моими габаритами довольно проблематично. Очень скромный это оказался домик, с настоящей монашеской аскезой возведённый: стены без лепнины или резьбы, ковров и позолоты, отделанные простой серой глиной. Полы застелены обычными соломенными половичками – кажется, они называются «татами», хотя я не уверен в этом, – из мебели только низенький овальный столик и сундучок, скорее даже шкатулка, натуральная мечта старьёвщика, должен заметить. Имелся в домике также очаг, в самом центре зала, такой… бедняцкий очажок, открытый, над которым на огне можно готовить и кипятить воду – этакие только в глухих деревнях и на вконец уж нищих окраинах встречаются. Прямо напротив входа имелась ниша, в которой виднелись дымящаяся и распространяющая приятные ароматы курильница, цветы в неказистой вазе и лист бумаги на стене с начертанным на нём вручную какой-то, я полагаю, кисточкой, а никак не пером, изречением из Писания: «Мужи, любите своих жён, как и Христос возлюбил Церковь, и Себя предавайте за них». Ещё вокруг столика, сервированного простейшими чашками и чайником (столь же затрапезного вида, что и сундучок), а также полупустым подносом с пирожными, было несколько каких-то пуфиков, на которых ранее, вероятно, сидели обнаруженная мной леди и её товарки. Сейчас же и остальные леди, подобно первой из увиденных мной, лежали вокруг стола, живописно раскинувшись. Четверо из них были облечены в светлого тона платья, пятая же, почти невидимая за столиком, была в монашеском одеянии. Вероятно, это была мать настоятельница.