26 апреля 1913 года Крагдарра Драмклифф графство Слайго Дорогой лорд Фицджеральд! Выражаю глубочайшую признательность за ваше письмо от двадцать четвертого числа сего месяца, в котором ваша светлость пообещала поддержать мой проект по установлению связи с межзвездным транспортным средством из системы Альтаира. Я рад, что ваша светлость была избавлена от смущения из-за моего унижения перед Обществом: христиане в пасти львиной, дорогой мой Клэрноррис, не испытывали того, что я испытал в том лекционном зале. И все же, как и у тех мучеников ранней эпохи, вера моя не ослабевает и мое рвение к успешному осуществлению «Проекта Фарос» больше чем когда-либо: мы научим этих высокомерных выскочек кое-чему, когда прибудет звездный народ! И я рад – а еще весьма польщен – слышать, что ваша светлость направила письмо в поддержку моих предложений сэру Гревиллу Адамсу, хотя и сожалею, что, несмотря на все убедительные аргументы вашей светлости, это не возымеет эффекта: джентльмены из Дублина соображают с трудом – они интеллектуальные карлики по сравнению с нами, революционными мыслителями Запада. Теперь, получив поддержку, возможно быстро приступить к реализации «Проекта Фарос». Чертежи сигнального устройства прилагаются. Тем не менее я изложу сейчас принципы упомянутого механизма, ибо рисовал схемы с энтузиазмом, способным отчасти усложнить их понимание. Устройство имеет форму креста из плавучих понтонов, на которых установлены электрические лампы. Крест ввиду необходимости должен быть огромного размера: я подсчитал, что для того, чтобы его было видно из точки перигея, требуются «рукава» размахом в пять миль. То есть без понтонов не обойтись. Артефакт таких масштабов построить на суше невозможно, но на море соорудить относительно просто; что, кстати, дает еще одно преимущество – сигнал будет явственно отличаться от более скромных светочей цивилизации, к коим относится город Слайго. Питание понтонов может по доступной цене обеспечить мой шурин, мистер Майкл Барри, из «Компании по электроснабжению Слайго, Литрима, Ферманы и Южного Донегола». Как полезно иметь знакомых на важных постах! Здесь, ваша светлость, я должен закругляться. Еще раз благодарю за любезное покровительство этому эксперименту, который, несомненно, войдет в историю как одно из эпохальных свершений тысячелетия. Буду держать вашу светлость в курсе дальнейших событий, особенно в отношении чертежей, которые находятся у «Гилби, Джонсона и О’Брайена», конторы архитекторов из Слайго; а также о моих усилиях по составлению кода, с помощью коего можно просигнализировать альтаирцам (так я поименовал внеземных гостей) о разуме, что стоит за маяком. Да благословит щедрый Господь вас и всех в Клэркорте, особенно леди Александру, о которой мы в Крагдарре не забываем. Остаюсь вашим покорным слугой, Эдвард Гаррет Десмонд, доктор философии Дневник Эмили, 26 мая 1913 года Сегодня случилось кое-что очень странное. Сомневаюсь, стоит ли об этом писать. До сих пор не уверена, что инцидент не был сном… Впрочем, нет! Уверена. Каким бы странным и противоестественным ни казалось произошедшее, оно реально и будет запечатлено мною на этих страницах как достойное запоминания. Я находилась в своем укромном уголке в лесу возле Школы Креста и Страстей, после вечерней службы в часовне. Меня окружали красота и свет роскошного позднего вечера, все казалось настолько преисполненным жизни, насколько это возможно: пчелы, бабочки, птицы и прочее. Самое время, чтобы почитать стихи. Мама недавно прислала один из сборников мистера Йейтса. С книжкой в руке я и ускользнула задворками из школы. Меня никто не видел, в этом нет сомнений, и все же я почему-то все время испытывала странное чувство, будто за мной наблюдают. Беспрестанно озиралась, однако не заметила ни души. И все равно у меня причудливым образом покалывало между лопатками. Наверное, надо было вернуться. Знай я заранее, что случится, так бы и поступила. Даже в зеленом будуаре странное чувство не проходило. Точнее, чувства. Было еще одно, вроде возникающего перед грозой: что-то должно произойти, каждый лист, цветок и травинка словно гудят от силы, которая в любой момент может вырваться на свободу. Но это чувство, в отличие от взгляда невидимого наблюдателя, не пугало. Оно внушало спокойствие и уют. Я читала стихи из книги и, должно быть, погрузилась в нее очень глубоко, невзирая на все причудливые ощущения, поскольку совершенно не слышала, как кто-то приблизился. Внезапно раздался треск ветвей и шелест листьев, вход в мой укромный уголок заслонила большая тень – огромная, ужасная, пугающая тень мужчины, преграждающего путь. Габриэл, сын садовника. Он стоял и смотрел на меня. Он не произнес ни слова, ни единым мускулом не пошевелил. Он просто смотрел на меня, и это было ужасно, потому что его взгляд красноречиво излагал все те кошмарные, жуткие вещи, которые Габриэл хотел со мной сделать. Я была слишком напугана, чтобы закричать, не говоря уже о том, чтобы сбежать от него. Голова у меня пошла кругом. А потом мимо моей щеки как будто прожужжала пчела. Я почувствовала легкое колыхание воздуха, словно потревоженного крыльями насекомого, и между ног Габриэла вонзилась стрела. Прямо между ног, прилетев из ниоткуда. Затем у непрошеного гостя сделался такой вид, словно он узрел самое кошмарное, что только мог себе представить. Я никогда раньше не видела подобного выражения шока и ужаса на человеческом лице. Не видела, чтобы кто-то бежал так быстро, как он, визжа, вереща и причитая. Я оглянулась и… все еще не могу до конца поверить, дорогой дневник, в увиденное. Позади меня стоял светловолосый мужчина с маленькой арфой. И повсюду – к волосам, бороде, одежде, рукам, ногам, даже к пальцам на ногах! – у него были привязаны маленькие лоскутки ткани. И к колкам арфы тоже. Незнакомец был слеп – я сразу это поняла. У него не было глаз. С рождения не было. Глазницы затягивала гладкая кожа. Музыканта сопровождала рыжеволосая женщина, облаченная в нечто вроде сбруи из кожаных ремней. Она несла огромный, ростом с себя, лук – впрочем, рост оказался невелик, даже меньше моего, – а плечи оружия были искусно расписаны спиралями и узорами из переплетающихся животных. На поясе у нее висел колчан со стрелами. Я долго таращилась на эту пару, дорогой дневник, но все никак не могла поверить своим глазам. Затем, так и не произнеся ни слова, слепой арфист и лучница покинули мое пристанище и отправились в лес; я услышала, как в спокойном вечернем воздухе плывет песнь той самой арфы, украшенной тряпицами. Как я уже написала, сейчас все это кажется мороком, ночным кошмаром. Я даже не знаю, что тревожнее – если это случилось на самом деле или если это все-таки был сон. Личный дневник доктора Эдварда Гаррета Десмонда, 28 мая 1913 года Изготовление сигнального устройства идет полным ходом. Рабочие приступили к своим обязанностям с энтузиазмом, который хотелось бы приписать желанию общаться с высшими разумными существами, но подозреваю, связан он скорее со щедростью кошелька лорда Фицджеральда; то немногое, что мне удалось наскрести из собственных запасов, ничтожно по сравнению с состоянием Клэрноррисов. Первые секции механизма уже спущены на воду в гавани Слайго, фонари протестированы и признаны годными. После задержек и неразберихи изначальных недель такие успехи вселяют надежду. План состоит в том, чтобы собрать крест из 170 понтонных секций, каждая длиной в 100 ярдов. Звучит устрашающе, учитывая мрачную правду относительно того, что астрономическая механика безжалостна и опаздывать нельзя, но секции в основном были уже собраны на городских верфях, их осталось только отбуксировать в нужное место и закрепить. Наблюдая за легионом рабочих (в которых нет недостатка в нашем объятом нищетой графстве), я не боюсь, что «Проект Фарос» не будет завершен к тому времени, когда внесолнечный корабль достигнет перигея. Главная проблема – разработка универсально понятного способа общения с альтаирцами – недавно была решена, к моему вящему удовольствию. Непреложная истина такова: законы математики на планетах Альтаира не отличаются от тех, которые действуют на нашей планете; а именно отношение длины окружности к ее диаметру, которое мы называем числом π, должно быть знакомо альтаирцам в той же степени, что и нам. Поэтому я сконструировал электрическое реле, с помощью которого одно плечо креста будет мигать двадцать два раза, а другое – семь, что представляет собой дробь, рациональное приближение π. Такой сигнал не может не привлечь внимание стелланавтов, вследствие чего он станет прологом к содержательной беседе, код для которой я в настоящее время разрабатываю, опираясь на простые числа и экспоненты. 31 мая 1913 года Крагдарра Драмклифф графство Слайго Моя дорогая Констанс, просто короткая записка, чтобы выразить благодарность за твое щедрое приглашение в Раткеннеди на прогулку по озеру. Конечно, я приеду. Мало что сможет порадовать меня сильней, чем послеобеденные часы на озере Лох-Гилл на борту «Грании», да еще и в присутствии мистера Йейтса, декламирующего свои стихи, – искусительница, разве могу я устоять? После того маленького званого вечера в Гэльской литературной лиге я искала возможность встретиться с ним снова. Милая Констанс, меня бы никакие оковы не удержали! Но скажи, могу ли я взять с собой Эмили? Она скоро вернется домой на летние каникулы, и я знаю – больше всего на свете моя дочь хотела бы услышать, как мистер Йейтс читает собственные несравненные стихи. Я посылала ей «В семи лесах» и «Зеленый шлем и другие стихотворения», она проглотила обе книги, как голодающий корку хлеба! Получив шанс на самом деле встретиться с этим живым божеством, сошедшим с Олимпа, я уверяю, она будет паинькой; никакого повторения тех дурацких выходок на вечеринке по случаю ее дня рождения. Она чрезвычайно хорошо ведет себя во взрослой компании; настоящая маленькая очаровашка. Кое-кто говорит, она напоминает меня, но иногда кажется, что моя девочка слишком стремится повзрослеть. Пожалуйста, прими все это во внимание. Эмили будет в восторге, ответь ты согласием. Если ты в состоянии удовлетворить такую просьбу, я сообщу ей новость в письме; еще раз благодарю за доброту и гостеприимство. Будет так приятно снова встретиться с мистером Йейтсом. Искренне твоя, Кэролайн Дневник Эмили, 29 июня 1913 года О, как хорошо в Крагдарре сейчас, когда наступило лето! Для меня оно состоит из волшебных мелочей: Майкл и Пэдди-Джо, сыновья миссис О’Кэролан, подстригают лужайку перед домом; взмахи кос, жнущих высокую траву; запах свежего сена; провисшая теннисная сетка продолжает выцветать сезон за сезоном; старый Дигнан, садовник, пытается креозотом обозначить боковые линии на корте так, чтобы они были прямыми; от беседки доносится аромат нагретого солнцем дерева и старой облупившейся краски; играет опера – мама предпочитает выносить большой черный шезлонг с зонтиком, фонограф и рабочие тетради в утопленный сад [7] (понятия не имею, как она может работать под эти итальянские вопли); в доме что-то пощелкивает, поскрипывает и шебаршит, как будто сам он потягивается, в летнем тепле возвращаясь к жизни после долгих месяцев спячки; свет раннего утра струится через мое окно на покрывало, и где-то снаружи тихонько шелестят страницы «Айриш таймс». Я всегда осознаю, что лето по-настоящему наступило, когда папа начинает завтракать на свежем воздухе, за столом у рододендронов. И в довершение всего, мне обещали прогулку на пароходе по Лох-Гилл с маминой подругой миссис Бут-Кеннеди и встречу с мистером Уильямом Батлером Йейтсом, величайшим поэтом всех времен и народов! Как будто все сговорились со всеми, из любви ко мне решив сделать это лето безупречным. Чтобы подготовиться, я перечитала все имеющиеся у меня книги Йейтса – иногда вслух в саду, ведь чудесные слова и волшебное лето идеально сочетаются друг с другом. Бедные Пэдди-Джо и Майкл, что они должны были подумать при виде хозяйской дочери, которая вальсирует босиком среди рододендронов, декламируя «Озерный остров Иннисфри»? Погода стоит необыкновенная; с самого дня, как я вернулась домой из Школы Креста и Страстей, на небе ни облачка. Обожаю такие периоды, когда каждый день похож на предыдущий и кажется, что это будет продолжаться вечно, – дни сменяют друг друга, полные все той же безукоризненной, неизменной синевы, потому что светает в четыре, а закат наступает так поздно, что по-настоящему никогда не темнеет, и все сущее кажется подвешенным где-то вне времени, застывшим, как цветок в стеклянном пресс-папье. Воздух насыщен причудливой энергией, будто орбиты Мира людей и Потустороннего мира максимально сблизились и трение двух вселенных преобразуется в томную, чувственную магию. Совершенно невозможно сосредоточиться на чем-либо дольше, чем на несколько минут, без того, чтобы мои мысли не умчались прочь, словно мошкара над ручьем, кишащим рыбой, – та самая мошкара, что замирает неподвижным облаком, а потом уносится с таким проворством, будто обладает даром мгновенного перемещения. Когда все вокруг до такой степени полнится силой и нереализованным потенциалом, кажется немыслимым, что ты так и не увидел ни одного фейри; и с самого возвращения я продолжаю навещать Брайдстоунский лес, отчаянно надеясь, страстно желая хоть что-нибудь увидеть. Но там пусто! Даже не возвращалось чувство, что за мной наблюдают, – я помню, так было весной и еще в тот день, в моем укромном уголке… Возможно, я слишком многого хочу. Фейри всегда были коварными, взбалмошными созданиями. Может, когда я перестану желать, чтобы что-то произошло, тогда-то оно и приключится, но… ох, как трудно не хотеть того, чего в глубине души жаждешь больше всего на свете. Мама и сегодня работала в саду – как ей это удается в таком пекле, не знаю. Все, чего хочу я, – прохлаждаться в летнем платье, а она усердно занимается, изучает материал для книги. На этот раз будет не книга стихов, по ее словам, а настоящая книга, серьезная. Мама предполагает, что назовет ее «Сумерки богов»: это будет история о том, как христианство свергло с пьедестала Старых, стихийных богов, в которых верили кельты, – сперва загнав их под землю, сделав хозяевами Полых холмов, сидами; в конечном счете, превратив в лепреконов, пук, брауни и строевых фейри [8]. Мне кажется, это печальный и ужасный конец для Старых богов, способных иметь множество обликов одновременно, быть молодыми и старыми, мужчинами и женщинами, людьми и животными.[9] Лучше бы они все погибли в какой-нибудь великой и благородной последней битве, сказала я маме, а не зачахли и скукожились, как старые генералы в Килмейнхемском госпитале, со своими медалями и стульчиками для купания – точь-в-точь пикси в зеленых гетрах, охраняющие горшки с золотом. Мама согласилась, но сказала, что секрет Старых богов в том, что по-настоящему христианство их так и не одолело; они просто в очередной раз преобразились и ушли глубже в землю. Ирландский католицизм, утверждала она, содержит много элементов, которые вовсе не являются христианскими, а проистекают непосредственно из древних языческих религий. Многие ирландские святые – это просто архаичные боги и богини, завизированные папой римским, а так называемые святые колодцы (подобные тому, что находится в Гортахерке и куда миссис О’Кэролан ходит лечить ревматизм) не что иное, как старые кельтские места поклонения духам воды. Стародавние жертвенные камни часто украшали христианскими символами. В деревне в графстве Фермана есть стоячий камень – старое божество, которое превратили в епископа, с колоколом, посохом и митрой! [10] Да и часть церковных праздников, включая Рождество, Михайлов день и Хеллоуин, – это старые кельтские Лугнасад и Самайн, христианизированные, выдрессированные и лишенные былой языческой силы, словно цирковые львы с выдранными зубами. Так печально, что великим дням богов и воинов суждено было сойти на нет. Но стоило как следует подумать, и я поняла мамину точку зрения – возможно, христианству при всем его высокомерии не удалось продеть прошлому кольцо в нос и повести к алтарю, чтобы оно преклонило колени перед крестом. Возможно, случившееся освободило прежних божеств от форм и характеров, навязанных людьми, и позволило наконец стать теми, кем они хотели быть, свободными от забот и ответственности этого мира, чтобы снова охотиться и играть в бесконечных лесах потусторонних краев. Если Потусторонний мир не утрачен, а просто скрыт – словно завернулся в плащ волшебный, покров небес,[11] – то, возможно, в него еще могут проникнуть те, кто наделен достаточной восприимчивостью. Возможно, он совсем рядом со всеми искренне стремящимися к нему. И вот наконец мои догадки подтвердились. В Брайдстоунском лесу было нестерпимо жарко: лиственный покров удерживал разогретый воздух внизу, и он окутал все вокруг плотным, безжалостным одеялом. Воцарилось изнуренное безмолвие – птица не запоет, ветка не шелохнется. Только дрейфовали пушинки чертополоха, лениво кувыркаясь в воздухе, похожем на густой кисель. Деревья источали некую ауру, для которой я не могла подобрать название… Это не было ни чувство, что за мной наблюдают, ни электрическое покалывание от предвосхищения того, что вот-вот случится. Нечто более зыбкое, некое ожидание; оно заманивало меня все глубже, пока я в конце концов не вышла на лужайку, где точно раньше не бывала. Брайдстоунский лес не слишком большой – всего-то несколько акров на склоне Бен-Балбена, – и я не сомневалась, что знаю каждый его уголок, каждую ложбинку, но эта поляна выглядела новой, незнакомой. Воздух был таким недвижным и тяжелым, что я как будто раздвинула занавес, входя туда. Свет, проникающий сквозь дубовые кроны, испятнал травяной ковер; один туманный, пыльный луч падал на небольшой замшелый камень. Там-то, на камне, я их и нашла – пару сдвоенных крыльев, как у бабочки, хотя я ни разу не видела бабочек с такими большими и изящными крыльями. В них было что-то стрекозье, что-то кружевное – да, они выглядели изысканнее, чем игольчатое кружево из Кенмэра, а их цвет напоминал о масляных разводах на воде. Крылья фейри. Я вообразила, как крошечная фигурка, не больше моей ладони, взбирается на камень, сбрасывает на мох старые, изношенные крылья; как новые, сжатые бутоны юных крыльев раскрываются на миниатюрных плечах, расправляются, высыхают на солнце, пока их обладательница сидит в ожидании, шевеля ими время от времени; и в конце концов они становятся достаточно крепкими, чтобы она смогла с тихим жужжанием взмыть с камня и унестись в пеструю листву. Я принесла находку домой, спрятала между страницами какой-то книги по ботанике. Поразмыслила, стоит ли говорить маме. В детстве ее часто привозили в Крагдарру – мои бабушки были кузинами. Интересно, видела ли она когда-нибудь что-то в лесу – что-то странное, чудесное; не из нашего мира, а из более удивительного и волшебного. Я думаю об этом, потому что в ее стихах чувствуется магия – слышится далекое пение рога и лай псов Дикой охоты. Мне кажется, мама должна была что-то испытать, но, как и древние стоячие камни, о которых она мне рассказывала, ее детские воспоминания о Потустороннем мире преобразились, вобрали атрибуты и украшения мира бренного. Вот почему она пишет такие стихи и книги; для нее это единственный способ услышать, как трубят рога Эльфландии [12] где-то вдали. Личный дневник доктора Эдварда Гаррета Десмонда, 2 июля 1913 года Сделаю паузу в отчетах о «Проекте Фарос» (который продолжается, к моему вящему удовольствию, хотя я еще не получил ответов даже на десятую часть приглашений, отправленных видным членам астрономического сообщества; приглашений, дающих им шанс стать свидетелями величайшего события этой и – осмелюсь ли такое заявить? – любой другой эпохи: установления связи с расой из иного мира), чтобы прокомментировать менее значимый вопрос личного характера, который в немалой степени меня отвлекает. Я имею в виду, конечно, все более иррациональное поведение моей дочери Эмили. С момента возвращения из Дублина она бродила по Крагдарре, словно сомнамбула, с неохотой уделяя внимание отцу и его эпохальной работе, – ее голова под завязку забита фантазиями о фейри и мифических существах, обитающих в Брайдстоунском лесу. Я не могу понять, а тем более принять запредельную настойчивость моей дочери в отношении истинности и объективности этих фантастических выдумок. И как будто этого недостаточно, сегодня она намекнула, что хочет одолжить одну из портативных камер, с помощью которых я отслеживаю продвижение альтаирского судна: ей надо сделать серию снимков «волшебного народа», резвящегося в лесу вокруг поместья! Неужели это все назло мне и моей рациональной, научной жизненной философии, в порыве подросткового бунта? Случилась ужасная ссора, Эмили настаивала, что больше не маленькая девочка, а женщина и я должен относиться к ней соответственно; я доказывал с мягкой убедительностью и спокойной рациональностью, что, если она желает, чтобы с нею обращались как с женщиной, нельзя упоенно истерить, словно дитя. Увы, ничего не решилось, и я боюсь, что, как и в любой другой ситуации, касающейся Эмили, Кэролайн откажется поддержать меня и встанет на сторону нашей дочери. Ах, если бы у меня было больше времени, чтобы проводить его с Эмили! Может, тогда она не забрела бы так безоглядно в край фантазий и причуд! Боюсь, в последнее время я не был для нее настоящим отцом, но явление звездного народа по необходимости переворачивает все человеческие отношения с ног на голову. Ко всему прочему, электрические флюктуации, терзавшие дом на Пасху, возобновились и стали более частыми и продолжительными. Нужно переговорить с мистером Майклом Барри из «Компании по электроснабжению Слайго, Литрима, Ферманы и Южного Донегола», а также с его суровым сотрудником, мистером Макатиром. Препятствия моей работе на столь продвинутой стадии эксперимента – достаточно серьезная проблема. Недопустимо, чтобы электроснабжение понтонных фонарей оказалось ненадежным и вышло из строя в самый неподходящий момент! Наконец, и это правда последнее, как пресловутая соломинка на спине верблюда, в течение нескольких недель фермеры-арендаторы жаловались на нападения на их птичьи фермы – можно подумать, я каким-то образом несу ответственность за безопасность их личных хозяйств. Ну и что же я обнаружил сегодня утром? Те же самые проклятые хищники ворвались в курятники Крагдарры и совершили акт чистейшего, бессмысленного вандализма, оторвав головы пяти птицам. Как будто у меня мало проблем. Увы, нет времени, чтобы как следует разобраться с этими отвлекающими факторами. Альтаирцы превыше всего. Дневник Эмили, 3 июля 1913 года