Простые ярославские мужики, только приглаженные и чисто одетые. Приехали на заработки, посылают в деревню половину жалованья, сами снимают угол где-нибудь в дальней части Москвы. Держатся за место, боятся его потерять. Делятся чаевыми с портье, потому что целиком в его власти. – Господа, – сказал Пушкин и нарочно сделал паузу, чтобы уважительное слово дошло до мужиков. – Это не допрос, протокол не веду, мне нужна ваша наблюдательность. Никто вас не обвиняет и в полицию не потащит. Судя по тому, как Екимов переглянулся с Лаптевым, именно этим застращал их портье. Чтобы не сболтнули лишнего про его делишки. – Так ведь мы завсегда, – начал Екимов. – Да только что мы-то? – добавил Лаптев. – Кого из вас вызвали в номер переставить мебель и скатать ковер? – Никак нет-с, – ответил Екимов, а Лаптев ему поддакнул. – У господина были при себе вещи? Ответ повторился в точности. – Припоминайте, кого вчера видели у четвертого номера. Кто выходил или входил? Пушкин не ожидал, что рутинный вопрос вызовет замешательство. Коридорный и половой явно что-то хотели сказать, но не решались. Им надо было помочь. – Мне важна любая мелочь. Все, что угодно, – добавил Пушкин. – А серчать не будете? – спросил Лаптев. – Слово чиновника полиции. – Так ведь вчера опять… – начал половой, но осекся. – Подожди, Ваня, надо господину полицейскому пояснение сделать, – сказал Екимов. – Позволите? – Сколько угодно, господа. Екимов тяжко вздохнул, словно готовился к тяжкому и опасному делу. – Место это проклятое, – наконец сказал он. – Какое место? Гостиница? – спросил Пушкин, не ожидая столь резвого начала. – Номер этот, четвертый. – Кто же его проклял? Коридорный глянул на товарища по несчастью, Лаптев, как мог, поддержал, то есть печальным сопением. – Лет двадцать назад в этом номере купец убил цыганку-любовницу. Страшно убил, горло перерезал. Вот с тех пор и пошла, значит, история… Двадцать лет назад, в 1873 году, сыскной полиции в Москве не было, приставы участков сами расследовали преступления. Дела свозились в полицейский архив на Солянке, где и лежали неразобранными горами. Чтобы найти нужное, пришлось бы неделю копаться в пыли. Куда быстрее действовал другой справочник – устные полицейские предания. Вот только Пушкин не мог вспомнить, чтобы Лелюхин или кто-то из пожилых полицейских рассказывал о таком кровавом деле. Двадцать лет назад оно бы гремело по всей Москве. Осталось в памяти навсегда. И – ничего. Во всяком случае, про такой кошмар ему ничего не известно. Неужели никто не помнит? – Что же дальше? – спросил он. – А то, что года тут не проходит без происшествия, – сказал Екимов. – То ногу сломают, то из окна выпадут, то поскользнутся, то после банкета чуть живого откачают, – добавил Лаптев. – Такое уж место гиблое. Цепочка страшных событий при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и страшной. К тому же Пушкин решительно не верил в потусторонние силы, а верил в силы математики. – Прискорбно, – сказал он. – Так вчера что видели? Екимов дал знак Лаптеву, чтоб теперь тот отдувался. – Привидение, – тихо выговорил Лаптев. – Привидение, – повторил Пушкин, пробуя глупейшее слово на вкус. – Как оно выглядело? – Известное дело: бестелесная. – Нечто вроде дамы-привидения? – Уж дама или не дама, а привидение! – проговорил Лаптев и перекрестился. Екимов последовал за ним. – Описать подробно сможете? Половой снова осенил себя крестным знамением: – Что вы, господин хороший, такой страх… – Где же его видели? – На лестнице, что в ресторан ведет из номера. – Почему решили, что привидение, а не живой человек? Лаптеву деваться было некуда. – Пятно белое, бесформенное… Вошло через стену, – еле выдавил он. На Пушкина народные страхи не произвели впечатления. – В котором часу его видели? – спросил он. Половой не знал, что и сказать, Екимов пришел ему на выручку. – Ванька около девятого часа прибежал, от страха трясется. Ну, выпили по маленькой, чтобы сердце успокоить… – Господа, а почему дверь, которая ведет на лестницу в ресторан, не имеет замка? Когда его сняли? – Никогда замка не имелось, – ответил Екимов. – Такие лестницы только трем номерам полагаются. По ним никто не ходит. Разве мы заказ принесем да горничная когда белье поменять и номер прибрать, чтоб в общем коридоре глаза не мозолить. Но с этим строго: дозволяется, только когда господ проживающих не имеется. Чтобы не обеспокоить. На то и номер высшего разряда! – Привидение в других номерах являлось? – спросил Пушкин. Екимов тяжко вздохнул. – Пока не жаловались. – А в четвертый оно регулярно заглядывает? – Только этого не хватало! Ванька, – Екимов кивнул на Лаптева, здорового детину, – и тот со страху чуть живой прибежал. Только, господин полицейский, Сандалову об этом не говорите, со свету сживет. Пушкин обещал держать рот на замке. Он подумал, что своему раздражайшему начальнику сообщит о привидении в «Славянском базаре» только в крайнем случае. Мало ли что взбредет в голову Михаилу Аркадьевичу, еще, чего доброго, захочет его поймать. А ловить сразу два привидения, считая Королеву брильянтов, московскому сыску не под силу. Особенно перед праздником. К нему подкралось искушение: не признать ли, в самом деле, эту смерть смертью по естественной причине, и дело с концом? Пристав будет рад, и себе никакой мороки. Заманчивое искушение. 15 Баронесса злилась. Злилась на мороз, который жег в муфте ручку без варежки, злилась на себя, что не помнила, где и как обронила ее, злилась на блестящий снег, на солнце и праздничную суету, которая расходилась по улицам. Но более всего злилась на вторую неудачу подряд. К поражениям она не привыкла. И к слишком мелкому улову. Перстень не стоил тысячи, которую она запросила на Сухаревке. Куня воровским нюхом угадал и дал хорошую цену, что разозлило баронессу до невозможности. Обычно она сама видела людей насквозь и крутила ими как вздумается. Она хорошо разбиралась не только в людях, но и в камнях. Перстень был так себе. Все четыре камешка – горный хрусталь. Это не брильянты. В магазине за перстень просили бы рублей пятьсот. Перстень ей не нужен, скорей бы отделаться от него. Выйдя целой и невредимой из пасти Сухаревки, баронесса почти наугад пошла по Сретенке, перешла Рождественский бульвар и оказалась на Большой Лубянке. Московские улицы еще путали своим бестолковым и неправильным положением, словно их нарочно ставили как придется. Она дошла до угла Варсонофьевского переулка. На правой стороне улицы виднелась вывеска «Ювелирные изделия», на другой – ломбард «Немировский и сыновья». Баронессе осталось решить, куда пойти. Когда предстоял такой сложный выбор, она предпочитала отдать решение судьбе. Для этого надо было загадать и посмотреть, что получится. Она выбрала, кто будет ее жребием. На дальнем углу Варсонофьевского и Рождественской улицы маячила черная шинель городового. Баронесса загадала: если городовой повернется на четном счете, она пойдет к ювелиру. А на нечетном – значит, судьба хочет в ломбард. «Раз», – мысленно произнесла она. Городовой потоптался на месте. «Два»… Городовой посмотрел вслед проезжающей пролетке.