— Ну, зачем же так? — Эти слова прозвучали отнюдь не примирительно; сержант ногтем мизинца ковыряла в зубах. — Не нужно насмехаться над нами. — Веласко водил скверные знакомства, — просто пояснил капитан Кастро, — и его убили — уже давно, вскоре после того, как вы вышли из тюрьмы. Помните?.. Сантьяго Фистерра, Гибралтар и все прочее. Когда вы даже не мечтали стать тем, чем стали. На лице Тересы было написано, что вспоминать ей нечего. Похоже, у вас нет совсем ничего, думала она. Вы явились просто испытать меня на прочность. — Представьте себе, нет, — ответила она. — Я не могу припомнить этого Веласко. — Не можете, — повторила женщина, точно выплюнула. Она повернулась к своему начальнику, как бы спрашивая: а вы что думаете об этом, мой капитан? Но Кастро смотрел в окно, словно думая о другом. — На самом деле мы не можем установить, имеете ли вы какое-либо отношение к этой истории, — продолжала сержант Монкада. — А кроме того, это ведь дело прошлое, верно? — Она опять послюнила палец и полистала записную книжку, хотя было ясно, что она ничего не читает. — А то, что произошло с тем, другим, Каньяботой, которого убили в Фуэнхироле? Его вы тоже не припоминаете?.. И имя Олега Языкова вам ничего не говорит?.. Вы никогда даже не слышали ни о гашише, ни о кокаине, ни о колумбийцах, ни о галисийцах?.. — Она с мрачным видом помолчала, давая Тересе возможность ответить, но та даже не раскрыла рта. — Ну, понятно. Ваша сфера деятельности — недвижимость, биржа, хересские винные погреба, местная политика, налоговый рай, благотворительность и ужины с губернатором Малаги. — И театр, — добавил капитан. Он по-прежнему смотрел в окно, словно его мысли были заняты совершенно другим. Почти печальный. Сержант подняла руку: — Верно. Я совсем забыла, что вы у нас еще и актриса… — Ее тон становился все грубее, временами даже вульгарным; либо до сих пор она не давала себе воли, либо сейчас прибегала к нему намеренно. — Наверное, вы чувствуете себя в полной безопасности: миллионные сделки, роскошная жизнь, журналисты, которые делают из вас звезду. Меня не раз провоцировали, причем куда удачнее, подумала Тереса. Или эта баба, несмотря на все свое плохое воспитание, чересчур наивна, или у них и правда нет ничего, за что можно было бы зацепиться. — Эти журналисты, — очень спокойно ответила она, — по горло завязли в судебных исках, из которых им еще долго не выбраться… Что касается вас, вы что — действительно думаете, что я буду играть в полицейских и воров? Наступил черед капитана. Он медленно повернулся и теперь смотрел прямо на нее: — Сеньора, у нас с коллегой есть работа, которую мы должны выполнять. В нее входят несколько текущих расследований. — Он не очень уверенно бросил взгляд на записную книжку сержанта Монкада. — Единственная цель нашего визита — сказать вам об этом. — Как любезно и как мило. Поставить меня в известность. — Вот видите… Мы хотели немного побеседовать с вами. Узнать вас получше. — И заставить вас немного понервничать, — вставила сержант. Ее начальник покачал головой: — Сеньора не из тех, кто нервничает. Иначе она никогда бы не оказалась там, где она сейчас… — Он чуть заметно улыбнулся — улыбкой бегуна, которому еще далеко до финиша. — Надеюсь, следующая наша беседа будет проходить при более благоприятных обстоятельствах. Для меня. Тереса взглянула на пепельницу с единственным окурком — ее окурком — среди бумажных комочков. За кого ее принимает эта парочка? Ее путь был долгим и трудным: слишком долгим и слишком трудным, чтобы терпеть сейчас разные киношные полицейские штучки. Это просто пара чужаков, которые ковыряют в зубах, мнут бумажные платочки и так и норовят порыться в ящиках. Заставить ее понервничать: так сказала эта рыжая гадюка — сержант. Внезапно на Тересу накатила злость. Она сидит тут и понапрасну тратит время, а ведь у нее есть дела поважнее. Например, выпить таблетку аспирина. Как только эти двое уберутся, она велит Тео подать в суд жалобу. А потом сделает несколько телефонных звонков. — Будьте любезны уйти. Она встала. А оказывается, сержант умеет смеяться. Вот только смеется она как-то очень неприятно. Ее начальник встал одновременно с Тересой, но сержант продолжала сидеть на своем стуле, чуть наклонившись вперед, сжав пальцами край стола. И смеялась этим своим сухим, каким-то мутным смехом. — Ах, значит, вот так, подобру-поздорову?.. И вы даже не попытаетесь прежде угрожать нам или купить нас, как этих мерзавцев из ОПКС?.. Мы были бы просто счастливы. Попытка подкупа при исполнении служебных обязанностей. Тереса открыла дверь. Там стоял Поте Гальвес — толстый, настороженный; он словно за все это время так и не сходил ни разу со своего места. И он наверняка не сходил, а руки держал немного отведенными от тела. Ожидая. Тереса успокоила его взглядом. — Вы бодаетесь, как коза, — сказала она, обращаясь к сержанту Монкада. — Я такими вещами не занимаюсь. Наконец-то сержант поднялась — почти нехотя. Она в очередной раз высморкалась и теперь держала в одной руке смятый бумажный комок, в другой записную книжку. Она обвела глазами комнату, дорогие картины на стенах, окно с открывающимся из него видом на город и море. Она больше не скрывала злости. Ее начальник направился к двери, сержант за ним, но на полпути она остановилась возле Тересы, совсем близко, и спрятала книжку в сумку. — Ну, конечно. У вас есть люди, которые делают это за вас, верно? — Она в упор смотрела на Тересу, и ее покрасневшие глазки так и пылали яростью. — Давайте, не трусьте. Попробуйте один разок сделать это сами. Вы знаете, сколько получают жандармы?.. Наверняка знаете. И знаете, сколько людей гибнет и гниет заживо из-за всей этой мерзости, на которой вы делаете деньги… Почему бы вам не попробовать подмазать нас с капитаном?.. Я была бы просто счастлива выслушать ваше предложение, а потом вывести вас из этого кабинета — пинками, в наручниках. — Она швырнула бумажный шарик на пол. — Сукина дочь. *** И все же есть какая-то логика. Об этом думала Тереса, переходя почти высохшее русло реки, от которой оставалось лишь несколько мелких лужиц с застоявшейся водой. Думала почти извне, отчужденно, до некоторой степени математически, как бы отключив чувства и эмоции. Спокойно систематизировала факты и особенно обстоятельства, находящиеся в начале и в конце этих фактов, помещая каждый из них по ту или другую сторону знаков, придающих порядок и смысл. Все это позволяло в принципе исключить вину или угрызения совести. Та разорванная пополам фотография, девушка с доверчивыми глазами, оставшаяся так далеко, в Синалоа, была ее индульгенцией. Если уж речь зашла о логике, думала она, я не могу не двигаться туда, куда меня ведет эта логика. Однако не обошлось и без парадокса: что бывает, когда не ждешь ничего и каждое кажущееся поражение толкает тебя вверх, а ты бессонными рассветами ожидаешь того момента, когда жизнь исправит свою ошибку и ударит всерьез, навсегда. Ожидаешь Настоящей Ситуации. В один прекрасный день начинаешь верить, что, быть может, этот момент так и не наступит, а на следующий интуиция подсказывает, что ловушка-то именно в этом: заставить тебя уверовать, что он не наступит никогда. Так ты умираешь заранее — часами, днями, годами. Умираешь долго, спокойно, без криков и без крови. Умираешь тем больше, чем больше мыслишь и живешь. Выбравшись на усыпанный булыжниками берег, она остановилась и стала смотреть вдаль. Она была в сером спортивном костюме и кроссовках; порывы ветра бросали ей в лицо распущенные волосы. По другую сторону устья Гуадальмины море разбивалось о песчаную полосу, а за ней в сизой дымке, окутывающей горизонт, белели Пуэрто-Банус и Марбелья. Левее, в отдалении, почти до самого берега простирались лужайки для гольфа, полукольцом охватывая желтое здание гостиницы и запертые на зиму пляжные домики. Тересе нравилась Гуадальмина-Баха в это время года: пустынные пляжи, редкие игроки в гольф, мирно и неторопливо переходящие с места на место. Безмолвные зимой роскошные дома под защитой высоких стен, сплошь увитых бугенвиллеями. Один из этих домов — он стоял почти на самой оконечности мыса, вонзающегося в море, — принадлежал ей. «Лас-Сьете-Готас» гласило название, написанное на красивом изразце рядом с дверями: своеобразная кульяканская ирония, понять которую здесь могли только она сама да Поте Гальвес. Со стороны берега можно было увидеть только высокую внешнюю стену, высовывающиеся из-за нее деревья и кусты (в их листве прятались видеокамеры), а еще крышу и четыре трубы. Шестьсот квадратных метров застройки на участке площадью пять тысяч квадратных метров, подобие старинной усадьбы в мексиканском стиле: белое здание с деталями, выкрашенными охрой, терраса на верхнем этаже, обширное крыльцо, выходящее в сад с изразцовыми фонтаном и бассейном. Вдали виднелся корабль — сейнер, ведущий лов вблизи побережья, — и Тереса некоторое время с интересом наблюдала за ним. Ее связь с морем не ослабла: каждое утро, поднявшись с постели, Тереса первым делом бросала взгляд на это бесконечное пространство — синее, серое или фиолетовое, в зависимости от освещения и времени года. Она до сих пор машинально прикидывала силу волнения и направление ветра — даже когда никто из ее людей не работал в открытом море. Этот берег, запечатленный в ее памяти с точностью морской карты, оставался для нее хорошо знакомым миром, которому она была обязана и своими бедами, и своей удачей; он оживлял образы, которые она старалась не вызывать из небытия слишком часто, чтобы сохранить их неизменными. Домик на песчаном берегу в Пальмонесе. Ночи в Проливе, на катере, подскакивающем на волнах. Адреналин преследования и победы. Твердое и нежное тело Сантьяго Фистерры. По крайней мере, он был моим, думала она. Я потеряла его, но до этого он был моим. Это была тайная, только ей принадлежащая, рассчитанная до мелочей роскошь — предаваться воспоминаниям с косячком гашиша и стаканчиком текилы ночами, когда шум прибоя доносился с пляжа, просачиваясь сквозь ветви сада, безлунными ночами, когда она вспоминала то, что было, и себя — такой, какой она была тогда. Иногда она слышала рокот таможенного вертолета, без огней пролетающего над пляжем, и ей приходило в голову, что, возможно, его ведет тот самый человек, которого она видела в своей больничной палате; тот, кто преследовал ее и Сантьяго, летя над кильватерной струей старенького «Фантома», и кто потом бросился в море, чтобы спасти ей жизнь у камня Леона. Однажды, обозлившись, двое из людей Тересы — марокканец и гибралтарец, работавшие на лодках, — предложили разобраться с пилотом птицы. С этим сукиным сыном. Устроить ему ловушку на суше и рассчитаться сразу за все. После разговора с ними Тереса вызвала доктора Рамоса и приказала ему довести до всех и каждого ее ответ, не меняя в нем ни одной буквы. Этот парень делает свою работу точно так же, как мы делаем свою, сказала она. Таковы правила, и, если однажды он рухнет в море или его подстерегут где-нибудь на пустынном пляже, это его дело. Сегодня ты выиграл, завтра проиграл: раз на раз не приходится. Но если кто-нибудь тронет хоть волосок на его голове, когда он не на работе, я прикажу содрать с виноватого шкуру клочьями. Все поняли? И все поняли. Связь Тересы с морем была еще и, так сказать, личной. Она не только созерцала его с берега. Ее «Синалоа» от «Братьев Бенетти» — тридцать восемь метров в длину и семь в ширину, приписанная к порту на острове Джерси, стояла у причала в эксклюзивной зоне Пуэрто-Бануса, белая и импозантная со своими тремя палубами и обликом классической яхты: мебель из тика и дерева ироко, ванные, отделанные мрамором, четыре каюты для гостей и салон площадью тридцать квадратных метров, в котором прежде всего бросалась в глаза полотно маслом кисти Монтегю Досона «Сражение между кораблями „Спартиэйт“ и „Антилья“ при Трафальгаре», приобретенное Тео Альхарафе для Тересы на аукционе «Клэймор». Хотя «Трансер Нага» пользовалась судами любого типа, «Синалоа» не участвовала ни в каких противозаконных делах. Это была нейтральная территория, собственный мир Тересы, доступ в который она строго ограничивала, не желая связывать его с остальной своей жизнью. Капитан, двое матросов и механик держали яхту наготове, чтобы она могла выйти в море в любую минуту, и Тереса часто совершала плавания — короткие, одно-двухдневные, или целые круизы, длившиеся порой две-три недели. Книги, музыка, телевизор с видеомагнитофоном. Она никогда не приглашала на борт гостей, за исключением Пати О’Фаррелл, время от времени сопровождавшей ее. Единственный, кто всегда находился рядом с ней, героически перенося качку, — Поте Гальвес. Тереса любила эти долгие плавания в одиночестве, дни, когда не звонил телефон и она могла вообще не разговаривать. Могла сидеть ночью в рубке рядом с капитаном (его, бывшего моряка торгового флота, нашел доктор Рамос, и он понравился Тересе именно своей немногословностью), браться самой за штурвал в плохую погоду, отключив автоматику, или проводить солнечные, спокойные дни в шезлонге на корме, с книгой в руках или глядя на море. А еще она любила сама возиться с двумя турбодизельными двигателями «МТУ»; их мощь — тысяча восемьсот лошадиных сил — позволяла «Синалоа» идти со скоростью тридцать узлов, оставляя сзади прямую, широкую и мощную кильватерную струю. Тереса нередко спускалась в машинное отделение (волосы заплетены в косы, лоб обвязан платком) и проводила там целые часы, независимо от того, где находилось судно — в порту или в открытом море. Она знала двигатели до последней детали. А однажды случилась авария (при сильном восточном ветре, с наветренной стороны от Альборана), и она четыре часа проработала там, внизу, вместе с механиком, вся в смазке и машинном масле, ушибаясь о трубы и переборки, пока капитан старался удержать яхту на месте, чтобы ее не снесло в море и не расшибло о берег, и в конце концов поломку устранили. На борту «Синалоа» Тереса добиралась до Эгейского моря и Турции, до юга Франции, до Эолийских островов через пролив Бонифация, а нередко отдавала приказ взять курс на Балеары. Ей нравились бросать якорь в спокойных бухтах северной части Ибисы и Майорки, почти пустынных зимой, и у песчаной косы, тянущейся между Форментерой и Лос-Фреус[74]. Там, напротив пляжа Де-Лос-Трокадос, у нее недавно произошла встреча с папарацци. Двое фотографов, постоянно крутившихся в Марбелье, узнали яхту и приблизились к ней на морском велосипеде, чтобы сфотографировать Тересу; Поте Гальвес погнался за ними на надувной лодке, которая была на борту. Результат: пара сломанных ребер, очередная миллионная компенсация. Но, даже несмотря на это, фотография появилась на первой полосе газеты «Лектурас». Королева Юга отдыхает на Форментере. *** Она неторопливо возвращалась. Каждое утро, даже в редкие ветреные и дождливые дни, она совершала прогулку по песчаному берегу до Линда-Висты, одна. На холмике возле реки она разглядела одинокую фигуру Поте Гальвеса, наблюдавшего за ней издали. Ему запрещалось сопровождать ее во время этих прогулок, и он оставался на месте, не теряя ее из виду: неподвижный часовой на расстоянии. Преданный, как пес, беспокойно ожидающий возвращения хозяйки. Тереса улыбнулась про себя. Между нею и Крапчатым со временем установилось некое молчаливое взаимопонимание, как между двумя сообщниками, связанными прошлым и настоящим. Его характерный синалоанский выговор, манера одеваться, вести себя, носить свои обманчиво тяжелые девяносто с лишним килограммов, его вечные сапоги из кожи игуаны и его индейское лицо с густыми черными усами — уже достаточно долго прожив в Испании, Поте Гальвес выглядел так, словно только что вышел из какой-нибудь кульяканской таверны — значили для Тересы больше, чем она готова была признать. В действительности бывший наемный киллер Бэтмена Гуэмеса был последней ниточкой, связывавшей ее с родной землей. Общая ностальгия, не требующая аргументов. Воспоминания — хорошие и плохие. Что-то до боли родное, проскальзывающее в слове, жесте, взгляде. Тереса одалживала ему кассеты и компакт-диски с мексиканской музыкой — Хосе Альфредо, Чавела, Висенте, «Лос Туканес», «Лос Тигрес» и даже замечательные записи Лупиты Д’Алессио: «Я стану твой подругой, я стану тем, что захочешь, я стану тем, что попросишь», — и, проходя под окном комнаты, которую занимал Поте Гальвес в конце дома, всякий раз слышала эти песни. А иногда она сидела в салоне, читая или слушая музыку, и синалоанец задерживался на мгновение на почтительном расстоянии, в дверях или в коридоре, прислушиваясь или глядя на нее бесстрастным, пристальным взглядом, который у него равнялся улыбке. Они никогда не говорили о Кульякане, о событиях, заставивших пересечься их пути. О покойном Коте Фьерросе, уже давно ставшем частью фундамента коттеджа в Нуэва-Андалусия. Лишь однажды обменялись несколькими словами обо всем этом. В сочельник Тереса отпустила прислугу — горничную, кухарку, садовника и двух доверенных телохранителей-марокканцев, обычно стоявших на посту у дверей дома и в саду, — и, надев передник, сама приготовила чилорио[75], фаршированного краба, запеченного на решетке, и кукурузные тортильи и сказала киллеру: приглашаю тебя поужинать по-нашему, Крапчатый, в конце концов, Рождество — это Рождество, давай, иди скорее, а то остынет. И они сидели в столовой с зажженными свечами в серебряных канделябрах — по одной на каждом углу стола, — с текилой, пивом и красным вином, молча, слушая музыку Тересы и другую, типично кульяканскую, крутую, которую Поте Гальвесу иногда присылали с родины. «Педро, Инес и их проклятый серый фургончик», «Травка», «Медальон на шее», «Баллада о Херардо», «Быстрая „Сессна“», «Двадцать женщин в черном». «Они ведь знают — я из Синалоа, — тихонько подпевали они вместе, — не стоит мне бедою угрожать». А когда под конец Хосе Альфредо запел «Балладу о белом коне», любимую песню Поте Гальвеса, он слушал ее, опустив голову и время от времени кивая, будто соглашаясь с певцом, она сказала: далеко же нас, черт возьми, занесло, Крапчатый; и он ответил: чистая правда, хозяйка, только уж лучше слишком далеко, чем слишком близко. Некоторое время он сидел задумчиво, глядя на свою тарелку, потом поднял глаза: — Вы никогда не думали вернуться, донья? Тереса посмотрела на него так пристально, что киллер неловко заерзал на стуле и отвел взгляд. Открыл было рот — может, чтобы извиниться, — но Тереса с легкой, словно откуда-то из дальнего далека, улыбкой пододвинула ему бокал вина. — Ты же знаешь, мы не можем вернуться, — сказала она. Поте Гальвес поскреб ногтями висок. — Ну, однако, я-то нет, конечно. А у вас есть средства. У вас есть связи и деньги… Уж наверняка, захоти вы, устроили бы все наилучшим образом. — А что ты будешь делать, если я надумаю вернуться? Киллер снова уставился в свою тарелку, нахмурившись, будто такая мысль раньше не приходила ему в голову. — Ну, однако, не знаю, хозяйка, — не сразу произнес он. — Отсюда до Синалоа куда как далеко, а до возвращения мне, скажу я вам, еще дальше. Но вы… — Забудь об этом, — покачала головой Тереса, окутанная сигаретным дымом. — Мне совсем не хочется проводить остаток жизни, окопавшись в Чапультепеке и все время оглядываясь через плечо. — Это уж точно. Но жалко-то как, а? Ведь дома-то до чего хорошо… — Кто ж спорит… — Это все правительство, хозяйка. Не будь правительства с политиками, да не будь еще этих гринго за Рио-Браво, ох, как бы там жилось… И даже не надо бы ничего, ну, вот ничегошеньки из всего этого, верно?.. Прожили бы на одних помидорах. *** А еще были книги. Тереса продолжала читать — много, все больше. С течением времени крепло ее убеждение в том, что мир и жизнь легче понять через книгу. Теперь у нее было много книг, расставленных по размеру и сериям на дубовых полках, занимавших все стены библиотеки; она выходила на юг, в сад, в ней стояли очень удобные кожаные кресла, было хорошее освещение, и Тереса сидела там и читала вечерами или в холодные дни. В солнечные же дни она выходила в сад, устраивалась в одном из шезлонгов под навесом у бассейна — там была решетка-гриль, на которой по воскресеньям Поте Гальвес готовил сильно, как принято в Мексике, пережаренное мясо — и часами жадно поглощала страницу за страницей. Она всегда читала одновременно две-три книги — что-то историческое (ее зачаровывала история Мексики эпохи прибытия испанцев, Кортес и все связанное с этим), любовный роман или что-либо приключенческое, связанное с раскрытием тайн, плюс какую-нибудь из «трудных» книг: на них уходило немало времени, и не все ей удавалось понять до конца, однако, закончив читать такую книгу, она всегда испытывала ощущение, что в ней, где-то глубоко внутри, поселилось нечто новое, иное. Вот так она и читала — все вперемешку. Знаменитая книга, которую ей рекомендовали буквально все, «Сто лет одиночества», показалась скучноватой (ей больше нравился «Педро Парамо»), зато она получила большое удовольствие от детективов Агаты Кристи и историй о Шерлоке Холмсе и не меньшее от таких «трудных» книг, как, например, «Преступление и наказание», «Красное и черное» или «Будденброки» — истории молодой девушки из богатой семьи и самой этой семьи, жившей в Германии по меньшей мере век назад. Она прочла также старинную книгу, повествующую о Троянской войне и о странствиях воина Одиссея, и там ей попалась фраза, которая произвела на нее сильное впечатление: Для побежденных одно лишь спасенье — спасенья не ждать ниоткуда. Книги. Проходя мимо набитых книгами полок и прикасаясь к корешку «Графа Монте-Кристо», Тереса всякий раз думала о Пати О’Фаррелл. Как раз накануне вечером они говорили по телефону. Они разговаривали каждый день, хотя, бывало, по несколько дней не виделись. Как жизнь, Лейтенант, как дела, Мексиканка. К тому времени Пати уже отказывалась от какой бы то ни было деятельности, непосредственно связанной с бизнесом. Она только получала причитающиеся ей суммы и тратила их: кокаин, алкоголь, девочки, путешествия, одежда. Она уезжала в Париж или в Майами и проводила там время в свое удовольствие и в своем духе; делами она не интересовалась. Чего ради, говорила она, ведь ты управляешь всем как бог. Она по-прежнему попадала в неприятные истории, небольшие конфликты, которые легко улаживались с помощью ее знакомых, ее денег и вмешательства Тео. Проблема заключалась в том, что нос и здоровье у нее буквально разваливались на куски. Больше грамма кокаина в день, тахикардия, проблемы с зубами. Темные круги под глазами. Ей слышались странные шумы, она плохо спала, включала музыку и через несколько минут выключала ее, забиралась в ванну или в бассейн и тут же, охваченная тревогой, выскакивала обратно. Кроме того, она любила пустить пыль в глаза и была неосторожна. Болтлива. Она болтала слишком много и с кем угодно. А когда Тереса упрекала ее, тщательно выбирая слова, Пати отмахивалась, слов при этом особо не выбирая: мое здоровье, моя щель, моя жизнь и моя доля в деле — мои, говорила она; ведь я же не сую нос в твои шашни с Тео и в то, как ты распоряжаешься этими чертовыми финансами. Одним словом, надеяться было уже не на что, и Тересе никак не удавалось найти выход из своего внутреннего конфликта; ей не помогали даже всегда разумные советы Языкова, с которым она по-прежнему виделась время от времени. Это плохо кончится, сказал ей как-то раз человек из Солнцево. Да. Единственное, чего я тебе желаю, Теса, — не слишком запачкаться. Когда этот конец наступит. И еще: чтобы тебе не пришлось принимать решения. ***