Она сунула руку в карман плаща — под ним на ней были свитер и джинсы, на ногах удобные ботинки на резиновой подошве — и достала пачку «Фарос». Она прикуривала от одной из свечей, горевших перед образом Мальверде, когда в сине-красных отблесках на пороге обрисовалась фигура дона Эпифанио Варгаса. *** — Тересита. Сколько времени. Он почти такой же, подумала она. Высокий, плотный. Свой непромокаемый плащ он повесил на крючок у двери. Темный костюм, рубашка с расстегнутым воротом, без галстука, остроносые сапоги. Лицо из старых фильмов Педро Армендариса. Усы и виски у него сильно поседели, прибавилось несколько морщин, пожалуй, стала пошире талия. Но он все такой же. — Тебя трудно узнать. С опаской оглядевшись по сторонам, дон Эпифанио сделал несколько шагов внутрь. Он пристально вглядывался в Тересу, видимо, пытаясь соотнести ее с той женщиной, которую сохранила его память. — Вы не сильно изменились, — сказала она. — Пожалуй, немного поправились. И поседели. Она сидела на скамье, рядом с изображением Мальверде, и не двинулась с места, когда вошел дон Эпифанио. — Ты при оружии? — осторожно спросил он. — Нет. — Хорошо. Меня эти сукины дети там, снаружи, обыскали. У меня тоже ничего не было. Он слегка вздохнул, посмотрел на Мальверде, озаренного дрожащим светом свечей, потом опять на нее. — Вот видишь… Мне только что исполнилось шестьдесят четыре. Но я не жалуюсь. Он приблизился почти вплотную, внимательно разглядывая ее сверху вниз. Не изменив позы, она выдержала его взгляд. — Похоже, дела у тебя все это время шли неплохо, Тересита. — У вас тоже. Дон Эпифанио медленно, задумчиво кивнул, потом сел рядом с Тересой. Точно также, как в прошлый раз, с тою лишь разницей, что сейчас у нее в руках не было «дабл-игла». — Двенадцать лет, верно? Мы с тобой сидели тогда здесь же с пресловутой записной книжкой Блондина… Он остановился, давая ей возможность дополнить его воспоминания своими. Но Тереса молчала. Подождав пару секунд, дон Эпифанио вынул из нагрудного кармана пиджака гаванскую сигару. — Я и представить себе не мог, — начал он, снимая бумажное колечко. Но снова умолк, будто вдруг осознав, что вещи, никогда не существовавшие даже в воображении, не имеют значения. — Думаю, мы все тебя недооценили, — сказал он, помолчав. — Твой парень, я сам. Все. — Слова «твой парень» он произнес чуть тише, точно стараясь, чтобы они проскочили среди других незамеченными. — Может, именно поэтому я до сих пор жива. Дон Эпифанио обдумал эту мысль, пока с помощью зажигалки раскуривал сигару. — Это состояние непостоянное, и оно никем не гарантировано, — выдохнул он вместе с первым клубом дыма. — Человек жив до тех пор, пока не перестает быть живым. Некоторое время оба курили, не глядя друг на друга. Ее сигарета почти дотлела. — Что ты делаешь во всей этой истории? Она в последний раз вдохнула дым зажатых в пальцах раскаленных крошек. Потом уронила окурок и аккуратно придавила его ногой. — Я приехала свести старые счеты, — ответила она. — Больше ничего. — Счеты, — повторил он. Потом затянулся своей сигарой, а выдохнув, произнес: — Эти счеты лучше бы оставить как есть. — Нет, — возразила Тереса. — Нет, если из-за них я плохо сплю. — Ты от этого ничего не выигрываешь, — сказал дон Эпифанио. — Что я выигрываю — мое дело. В наступившем на несколько мгновений молчании было слышно, как потрескивают свечи на алтаре. И стук дождя по крыше часовни. Снаружи по-прежнему бегали синие и красные огни машины федералов. — Почему ты решила подрубить меня?.. Ведь этим ты играешь на руку моим политическим противникам. Он выбрал удачный тон, подумала она. Почти таким говорят с теми, к кому привязаны. Немного укора, много обиды и боли. Преданный крестный отец. Раненная в самое сердце дружба. Я никогда не считала его плохим человеком, подумала она. Он часто бывал искренним, может быть, и сейчас тоже. — Я не знаю, кто ваши противники, и для меня это не имеет значения, — ответила она. — Вы приказали убить Блондина. И Индейца. И Бренду, и малышей. Раз уж дело дошло до привязанности, вот те, к кому я была привязана. Дон Эпифанио, нахмурившись, рассматривал тлеющий кончик сигары. — Не знаю, что тебе могли наговорить. И вообще, как бы то ни было, это ведь Синалоа… Ты сама здешняя и знаешь, по каким правилам тут живут. — По правилам, — медленно проговорила Тереса, — полагается сводить счеты с тем, кто тебе задолжал. — Она сделала паузу и услышала дыхание дона Эпифанио — напряженно слушавшего. — А потом, — добавила она, — вы хотели, чтобы убили и меня. — Это ложь! — возмущенно воскликнул он. — Ты же была здесь, со мной. Я спас тебе жизнь… Я помог тебе убежать. — Я говорю не о том времени. А о том, когда вы пожалели об этом. — В нашем мире, — возразил он, чуть помолчав, — дела очень сложны. — И воззрился на нее, пытаясь оценить эффект своих слов, как врач, наблюдающий за пациентом, принявшим успокоительное. — В любом случае, — прибавил он наконец, — я бы понял, если бы ты хотела свести счеты со мной. Но связываться с гринго и с этими трусами, которые хотят вышвырнуть меня из правительства… — Вы не знаете, с кем я связалась. Она произнесла это мрачно и так твердо, что он задумался, сидя с сигарой во рту, прищурив глаза от дыма. По комнате бегали красные и синие огни. — Скажи мне одну вещь. В ту ночь, когда мы виделись, ты ведь читала книжку, правда?.. Ты знала про Блондина Давилу… И все-таки я не догадался. Ты обманула меня. — Мне повезло. — А зачем было раскапывать все эти старые истории? — Потому, что до недавних пор я не знала, что это вы попросили Бэтмена Гуэмеса оказать вам услугу. И потому, что Блондин был моим мужчиной. — Он был негодяем из ДЭА. — Пусть негодяем, пусть из ДЭА, но он был моим мужчиной. Она расслышала, как, поднимаясь, он приглушенно выругался — крепко, по-крестьянски. Его крупное тело, казалось, заполнило собой маленькое помещение часовни. — Послушай. — Он смотрел на изображение Мальверде, словно призывая святого покровителя наркомафиози в свидетели. — Я всегда вел себя хорошо. Я был вашим крестным отцом — и его, и твоим. Я любил Блондина и любил тебя. Он предал меня, но, несмотря на это, я спас твою симпатичную шкурку… То, другое, случилось гораздо позже, когда наши с тобой жизни пошли разными дорогами… Теперь минуло время, я вышел из всего этого. Я старый, у меня даже есть внуки. Мне нравится заниматься политикой, и сенат позволит мне сделать еще многое. В том числе в пользу Синалоа… Что ты выиграешь, если подсечешь меня? Поможешь этим гринго, которые потребляют половину наркотиков в мире и при этом норовят решать по-своему, когда такие люди, как я, хороши, а когда плохи? Тем, кто во Вьетнаме поставлял наркоту партизанам-антикоммунистам, а потом явились к нам, мексиканцам, клянчить ее, чтобы оплачивать оружие никарагуанских контрас?.. Послушай, Тересита. Те, кто сейчас использует тебя, помогли мне заработать кучу долларов на «Нортенья де Авиасьон», а потом еще и отмыть их в Панаме… Скажи мне, что тебе предлагают эти мерзавцы… неприкосновенность?.. Деньги? — Дело ни в том, ни в другом. Это гораздо сложнее. И труднее объяснить. Эпифанио Варгас снова уставился на нее. Он стоял рядом с алтарем, и тени от огоньков свечей, падая на лицо, делали его гораздо старше. — Хочешь, я расскажу тебе, — настойчиво произнес он, — у кого на меня зуб в Соединенных Штатах?.. Кто в ДЭА больше всех усердствует?.. Один федеральный прокурор из Хьюстона, по фамилии Клейтон, очень тесно связанный с Демократической партией… А знаешь, кем он был до того, как его назначили прокурором?.. Адвокатом, который защищал мексиканских и американских наркоторговцев, и близким другом Ортиса Кальдерона, начальника службы воздушного перехвата мексиканской Федеральной судебной полиции. Теперь Ортис живет в Соединенных Штатах как защищаемый свидетель, но он успел прибрать к рукам миллионы долларов… А на этой, на нашей стороне под меня копают те же самые, кто в свое время делал дела с гринго и со мной: адвокаты, судьи, политики, которые теперь хотят отмазаться, подставить меня козлом отпущения… Это им ты хочешь помочь, ставя мне подножку? Тереса не ответила. Он долго смотрел на нее, потом беспомощно качнул головой: — Я устал, Тересита. За свою жизнь я много работал и много боролся. Это была правда, и она знала, что это правда. Крестьянин из Сантьяго-де-лос-Кабальерос в свое время ходил в грубых кожаных сандалиях и выращивал фасоль. Ничего не давалось ему даром. — Я тоже устала. Он по-прежнему пристально вглядывался в нее, стараясь найти хоть какую-нибудь щелку, сквозь которую можно было бы рассмотреть, что у нее на уме. — Значит, это никак нельзя уладить, — заключил он, помолчав. — Сдается мне, что нет. Вспыхнувший огонек сигары осветил лицо дона Эпифанио. — Я пришел, чтобы повидаться с тобой, — снова заговорил он, теперь уже другим тоном, — и объяснить тебе все, что потребуется… Может, я должен был это сделать, а может, и нет. Но я пришел, как пришел двенадцать лет назад, когда был тебе нужен. — Я это знаю и благодарна вам. Вы никогда не причиняли мне зла, кроме того, которое считали необходимым… Но у каждого свой путь. Воцарилось долгое молчание По крыше все так же барабанил дождь. Святой Мальверде невозмутимо смотрел своими нарисованными глазами в пустоту. — Все это — то, что там, снаружи, — не гарантирует ровным счетом ничего, — сказал наконец Варгас. — И тебе это известно. За четырнадцать или шестнадцать часов много чего может случиться…