И с этими словами он развернулся на каблуках и вышел вместе с офицерами, выставив у дверей двух часовых. Во дворе он сел на лошадь и поскакал обратно на свои позиции, чтобы принять участие в бесполезном арьергардном бою, который велся под непрерывным моросящим дождем среди изгородей и канав в Каслдоре. Мы услышали, как оставленный им за старшего майор отдал распоряжения своим людям – и те тут же принялись срывать деревянную обшивку со стен столовой. До нас донесся треск отдираемого дерева и звон оконного стекла – первые признаки грядущих разрушений. Мэри повернулась к Джону, по лицу у нее текли слезы… – Ради бога, – умоляюще попросила она, – если тебе известно о каком-нибудь тайнике, скажи им, чтобы спасти наш дом. Когда вернется твой отец, я весь его гнев приму на себя. Джон не ответил. Он посмотрел на меня. Никто из присутствующих не заметил этого взгляда, кроме Гартред, которая в тот момент подняла голову. Мои губы не дрогнули. Я посмотрела на него в ответ столь же сурово и безжалостно, как и лорд Робартс. Он выждал какое-то мгновение, затем очень медленно произнес: – Мне не известно ни о каком тайнике. Думаю, примись мятежники за свою работу с шумом и весельем или даже с пьяным хохотом, нам было бы не так тяжело выносить разрушение дома. Но они солдаты побежденной армии, прекрасно сознавая это и сдерживая в душе холодное бешенство, они делали то, что им было приказано, молча. Дверь из галереи в коридор была открыта, за ней стояли на страже двое часовых, но мы не слышали, чтобы раздался хоть один голос, чтобы прозвучало хоть одно слово. Только треск сдираемой деревянной обшивки, грохот разбиваемой мебели, разрубаемого на куски большого обеденного стола и уханье солдат, когда они опускали топоры. Первое, что нам швырнули через коридор, был разодранный и расколотый портрет короля; но даже грязные каблуки, которыми прошлись по его лицу, и большая трещина, что пролегла через его рот, не смогли обезобразить этих исполненных печали глаз, безропотно взиравших на нас с погубленного холста. Мы услышали, как солдаты взобрались по ступеням и вломились в южные комнаты, и, когда они взломали дверь в комнату Мэри, бедняжка принялась молча плакать, а Элис обняла ее и стала баюкать, как ребенка. Остальные же никак не реагировали, а просто сидели подобно немым призракам. Тогда Гартред посмотрела в мою сторону. – Мы с тобой, Онор, единственные в этой комнате, у кого в жилах нет ни капли крови Рашли, так давай пока займемся чем-нибудь. Скажи, ты играешь в пикет? – Я ни разу не играла в него с той самой поры, как твой брат обучил меня шестнадцать лет назад, – ответила я. – Тогда шансы на моей стороне. Рискнешь сыграть partie[13]? – Она произнесла это с улыбкой, тасуя карты, и я догадалась о тайном смысле, который она вкладывала в эти слова. – Быть может, – произнесла я, – ставка тут побольше, чем несколько серебряных слитков. Мы слышали их топот у себя над головами, до нас доносился стук топоров, а из оконных створок на внешнюю сторону террасы падали осколки стекла. – Ты не боишься помериться со мной силами в карты? – спросила Гартред. – Нет, – ответила я. – Нет, не боюсь. Я подкатила кресло к столу и села напротив нее. Она протянула мне карты, чтобы я сняла колоду и перетасовала ее. Сделав это, я вернула колоду ей, чтобы она сдала каждой из нас по двенадцать карт. Так началась самая странная partie в пикет, которую мне когда-либо приходилось разыгрывать – и до этого, и после, – ибо если Гартред рисковала состоянием, то я ставила на карту судьбу сына Ричарда, и, кроме меня, никто об этом не знал. Остальные же, безмолвные и поникшие, были слишком слабы, чтобы чему-либо удивляться, а если даже и делали это, то с неприязнью и с раздражением: как это мы, хоть и не имевшие непосредственного отношения к Менебилли, дерзнули выказать такое бессердечие. – Пять карт, – назвала Гартред. – Сколько? – Девять. – Хорошо. – Пять. – Старшая карта, девять. Три валета. – Не подходит. Она заходит с червонного туза, на которого я кладу десятку, и, когда она берет взятку, мы слышим, как мятежники срывают гобелены со стен спальни, что находится над нами. Слабо запахло горелым, и за окнами галереи потянулась струйка дыма. – Они поджигают конюшни и фермерские постройки перед домом, – спокойно произнес Джон. – Дождь наверняка погасит пламя, – прошептала Джоан. – В такой дождь сильно не разгорится. Кто-то из детей расплакался, и я увидела, как хмурая Дебора взяла малышку себе на колени и стала шепотом ее успокаивать. Дым от горящих под непрекращающимся дождем построек был въедливым и горьким; а стук топоров наверху, к которому добавлялся и топот солдатских сапог, был такой, что казалось, будто валят деревья в густом лесу, а не рубят на куски большую кровать с пологом на четырех столбиках, в которой Элис произвела на свет своих малышей. Они выбросили на террасу зеркало, и оно разбилось на тысячу кусков, а за ним туда же полетели сломанные канделябры, высокие вазы, стулья, обитые ковровой тканью. – Пятнадцать. – Гартред пошла с бубнового короля. – Восемнадцать, – ответила я, побив его своим тузом. По лестнице спустились несколько мятежников во главе с сержантом. Они тащили на себе всю одежду, которую нашли в спальнях Джонатана и Мэри, а также ее украшения, гребни и прекрасные узорные шпалеры, что висели на стенах. Солдаты погрузили узлы на тягловых лошадей, что поджидали во дворе. Когда те были полностью нагружены, один солдат вывел их через арку, а их место заняли две другие лошади. Через разбитые окна разгромленной столовой нам было видно, как проходят мимо горящих фермерских построек отставшие группки мятежников, стекаясь к лугам и берегу, и, когда они с ухмылкой глазели на дом, их товарищи, разгоряченные работой и все более наглевшие, выкрикивали им из окон соленые шутки и свистели, вышвыривая тюфяки, стулья, столы – все, что попадалось под руку и чем можно было поддержать пламя, которое из-за моросившего дождя с трудом поднималось над почерневшими фермерскими строениями. Один солдат связывал в узел всю одежду и белье. Подвенечное платье Элис и маленькие платьица, которые она вышила для своих детей, и все парадные костюмы Питера, которые она с такой заботой хранила в стенном шкафу до того времени, когда они ему понадобятся. Топот у нас над головой прекратился, и мы услышали, как мятежники перебрались в комнаты под башней. Какой-то шутник принялся звонить в колокол, и этот заунывный звон по-новому зазвучал для нашего слуха, сливаясь с выкриками, воплями и скрипом колес, по-прежнему долетавшими до нас из парка вместе с нараставшим грохотом орудий, которые теперь отделяло от нас уже меньше двух миль. – Сейчас будут у тебя, – сказала Джоан, – и они не пощадят твоих книг и твоего добра, как не пощадили нашего. В ее голосе чувствовались упрек и разочарование: ведь ее любимая тетя и крестная мать не выказала никакого признака печали. – Мой кузен Джонатан никогда не позволил бы такого, – произнесла Уилл Спарк своим истеричным высоким голосом. – Если бы где-то здесь было спрятано серебро, он бы скорее добровольно отдал его, чем позволил, чтобы полностью разграбили весь его дом, а мы, его родные, лишились бы всего. По-прежнему звонил колокол, а потолки сотрясались от тяжелой поступи злодеев: они теперь сбрасывали во внутренний двор портреты, скамьи, коврики и портьеры из западной части дома; падая, все это громоздилось одно на другое в отвратительном беспорядке, ну а те солдаты, что были внизу, выискивали в этой куче обломков все наименее ценное и швыряли в огонь. Мы начали третий кон нашей partie. – Терция с королем, – назвала Гартред. – Хорошо, – ответила я, делая за ней ход пиками. Все это время у меня не выходило из головы, что теперь мятежники, наверно, уже добрались до последней комнаты и срывают шпалеры, за которыми находился контрфорс. Я увидела, как Мэри подняла охваченное горем лицо и посмотрела в нашу сторону. – Если бы вы замолвили словечко офицеру, – сказала она Гартред, – он мог бы удержать людей от дальнейших разрушений. Вы дружны с лордом Робартсом и имеете на него какое-то влияние. Неужели вы ничего не в силах сделать? – Я могла бы многое, – отозвалась Гартред, – если бы мне позволили. Но Онор говорит мне, что для дома будет лучше, если он рухнет нам на головы. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать и восемнадцать. Похоже, моя взятка! Она записала свои очки на табличках, лежавших с ее стороны. – Онор, – обратилась ко мне Мэри, – ты ведь знаешь, когда Джонатан увидит, что его дом разорен, это разобьет ему сердце. Ведь это все, для чего он жил и усиленно трудился, а до него – и его отец, в течение полувека. Если Гартред в силах как-то спасти нас, а ты пытаешься удержать ее, я никогда тебе этого не прощу, и Джонатан, когда он об этом узнает, тоже. – Гартред никого не может спасти, разве что ей хочется спастись самой, – пояснила я и начала сдавать карты для четвертого кона. – Пять карт, – назвала Гартред. – Тоже, – ответила я. – Кварта с королем. – Кварта с валетом. Мы разыгрывали свой пятый, и последний, кон, поскольку каждая из нас выиграла по два, когда вдруг услышали, как солдаты во главе с майором с топотом спускаются по лестнице. Терраса и внутренний двор были полностью загромождены обломками – любимым добром и ценностями, накопленными почти за полвека, как сказала Мэри, и все, что не погрузили на лошадей, должно было быть уничтожено. Солдаты подожгли оставшиеся вещи и, положив руки на топоры и стараясь отдышаться теперь, когда работа была уже закончена, наблюдали за тем, как они горят. Когда вся груда ярко запылала, майор развернулся и направился к галерее. Войдя туда, он щелкнул каблуками и насмешливо поклонился Джону. – Приказ, отданный лордом Робартсом, выполнен с неукоснительной точностью, – объявил он. – В Менебилли-хаус не осталось ничего, кроме вас самих, дамы и господа, да голых стен. – И вы не обнаружили спрятанного серебра? – спросила Мэри. – Нет, сударыня, но зато ваше собственное счастливым образом перешло в наше распоряжение. – Значит, этот бессмысленный разгром, эти злостные разрушения были напрасны? – Доблестный удар был нанесен ради парламента, сударыня, а для нас, его солдат и слуг, только это и имеет значение. Он поклонился и вышел, через мгновение мы уже слышали, как он отдает дальнейшие приказы. Привели лошадей, он сел на коня и ускакал, как часом раньше это сделал до него лорд Робартс. Языки пламени лизали булыжник во дворе, и, за исключением их слабого шипения да постукивания капель дождя, все другие звуки неожиданно смолкли. Необычайная тишина опустилась на дом. Даже часовых у дверей больше не было. Уилл Спарк отважился выйти в коридор. – Их нет, – сообщил он. – Они все ускакали прочь. Дом пуст, покинут. Я взглянула на Гартред – на сей раз улыбалась уже я – и выложила карты на стол. – Карт-бланш, – сказала я тихо. Прибавив себе десять очков, я впервые пошла первой и со своего следующего хода выложила три туза на ее одного и выиграла partie. Не говоря ни слова, она встала из-за стола, сделала насмешливый реверанс в мою сторону и, позвав дочерей, поднялась к себе. Я сидела одна, тасуя карты, как совсем недавно это делала она, а за дверью, в разоренном коридоре, бедные, ослабевшие члены нашего семейства озирались по сторонам, пораженные тем, что открылось их взорам. Содранная деревянная обшивка, разобранные полы, вырванные оконные рамы и всюду проникающий дождь, поскольку уже не было ни дверей, ни окон, чтобы преградить ему путь; его капли летели нам в лицо, он был тихий и бесшумный, и к нему примешивались хлопья обуглившегося дерева и сажа с раскаленных дворовых булыжников. Последние мятежники, за исключением тех немногих, кто еще держал оборону в Каслдоре, отступили к побережью, и в Менебилли о них напоминали лишь разрушения, которые они учинили, да черная чавкающая жижа, бывшая когда-то дорогой и парком. Я сидела, продолжая перебирать в руках карты и прислушиваясь к долетавшим до меня звукам, и тут я впервые различила новую ноту, перекрывавшую пушечные и мушкетные выстрелы и непрекращавшееся постукивание дождя. Это был уже не такой шумный, назойливый звук, как от сигнала горна, что столь долго преследовал меня. Быстрый, ликующий, он становился все ближе и ближе, и я узнала резкую бодрую дробь барабанов королевской армии. Глава 20 Армия мятежников сдалась королю рано утром в воскресенье. Сотни людей сбились в кучи на берегу, но лишь одна рыбацкая шхуна в сумеречные предрассветные часы вышла из Фоя и взяла курс на Плимут, у нее в каюте находились лорд-генерал граф Эссекс и его советник лорд Робартс. Об этом и о том, что повар нашей Мэтти доказал верность данному слову и в пятницу вечером добрался до Бодинника, где вручил послание сэру Джакобу Астли, мы узнали позже. Но к тому времени, когда записка попала в руки к королю и были оповещены аванпосты на дороге, кавалерия парламента спешно прорвалась сквозь позиции роялистов и добралась до Солташа. Таким образом, из-за этой задержки кавалерия мятежников численностью более двух тысяч человек вырвалась из окружения, чтобы вступить в бой в последующие дни: в пылу радостного возбуждения от крупной капитуляции неприятеля наша сторона постаралась поскорее забыть об этом досадном просчете, и, думается мне, единственным из командиров, кто почти обезумел от ярости, узнав о прорыве, был Ричард Гренвил. Очень на него похоже было, по-моему, и то, что когда он в то воскресное утро послал батальон своей пехоты нам на помощь с запасами провизии, взятыми из собственных резервов, то не прибыл с ним сам лично, а лишь переслал мне короткое письмо, не удосужившись даже поинтересоваться, жива я или нет и по-прежнему ли со мной его сын. Очень скоро ты узнаешь, – писал он, – что мой план удался лишь частично. Конница ускользнула, что полностью на совести этого осоловевшего идиота Горинга, залегшего в своей ставке и позволившего мятежникам – ты не поверишь! – прорваться сквозь наши позиции и получить вслед лишь несколько мушкетных выстрелов. Да храни нас Господь от наших собственных командиров. Сейчас я спешно отправляюсь за ними в погоню в Солташ, но очень мало надежды, что мне удастся догнать конницу, раз Горинг со своей кавалерией уже потерпел неудачу. Будучи прежде всего солдатом, а потом уже любовником, Ричард не мог попусту тратить время на измученное голодом семейство и искалеченную женщину, позволившую разорить дом ради спасения его сына, которого он не любил. Так что не отец внес ко мне в комнату ослабевшего подростка и положил его на постель, а больной и несчастный Джон Рашли, который, с трудом пробравшись во второй раз потайным ходом под летним домиком, обнаружил Дика без сознания в клетушке контрфорса и, потянув за веревку, открыл таким образом вращающуюся каменную плиту. Это произошло около девяти вечера в субботу, после того как мятежники оставили дом. Мы все были слишком слабы и в воскресенье утром могли лишь улыбаться королевским пехотинцам, когда они били в барабаны под нашими зияющими окнами.