Итак, пошла молва, она передавалась от одного к другому и когда уже через десятые руки дошла до нас, то нам пришлось отсеять экстравагантную шелуху, чтобы найти зерна истины. Роялисты вооружались. Это лежало в основе всех утверждений. Оружие тайно завозилось в страну из Франции, и для него были подысканы тайники. Помещики собирались дома то у одного, то у другого. Арендаторы общались друг с другом в поле. Какой-нибудь парень на углу улицы подзывал кивком другого, как бы для того, чтобы обсудить цены на рынке; это мог быть вопрос, быстрый ответ, и затем оба расходились, но информация уже была передана и выковано еще одно звено. Снаружи приходской церкви в Тайуордрете стоял, опираясь на свой мушкет, солдат парламентской армии. Проходивший мимо пронырливый агент, державший под мышкой свернутые документы, в которых были перечислены все прихожане с их личными делами, бросил ему: «Доброе утро»; тут же, повернувшись к ним спиной, старый могильщик рыл яму, но на сей раз делал он это не для покойника, а для оружия… О многом могли поведать погосты Корнуолла. О холодной стали под зеленым дерном и маргаритками, о запертых в темных семейных склепах мушкетах. Стоит только человеку взобраться на крышу своего дома, чтобы починить ее после зимних дождей, и он, помедлив и бросив взгляд через плечо, просунет руку под солому и нащупает острый клинок меча. Так рассказывала Мэтти. Мэри пришла ко мне с письмом, полученным ею из Лондона от Джонатана. Борьба, по-видимому, может возобновиться в любой момент, – так осторожно сообщалось в письме. – Даже здесь растет недовольство против наших хозяев. Многие лондонцы, сражавшиеся против короля, теперь готовы присягнуть ему на верность. Больше этого сказать не могу. Скажи Джону, чтобы он вел себя осторожнее с теми, с кем встречается, и там, куда он ходит. Помни, я связан своей клятвой. Если мы вмешаемся в эти дела, то нам с ним придется ответить за это своими жизнями. Встревоженная Мэри сложила письмо и засунула его себе в вырез платья. – Что это означает? – спросила она. – На какие дела он намекает? На это мог быть дан лишь один ответ. Сторонники короля поднимаются на борьбу. Имена, не упоминавшиеся в течение двух лет, теперь осторожно произносились шепотом. Трелони… Треваннион… Арунделл… Бассет… Гренвил… Да, над всеми главенствовало имя Гренвила. Один говорил, что Гренвила видели в Стоу. Нет, наверное, это было не в Стоу, а в доме его сестры в окрестностях Бидефорда. На острове Уайт. Рыжий Лис отправился в Кэрибрукс на тайную встречу с королем. Он не прибыл в западный край. Его видели в Шотландии. С ним разговаривали в Ирландии. Сэр Ричард Гренвил вернулся. Сэр Ричард Гренвил был в Корнуолле… Я оставалась глуха к этим рассказам, ибо мне в своей жизни слишком часто приходилось сталкиваться со слухами. Однако было странно, что я не получала больше писем ни из Италии, ни из Франции. Джон Рашли обходил молчанием эти темы. Его отец велел ему ни во что не вмешиваться, а денно и нощно работать в имении, чтобы можно было выплатить парламенту непосильный долг. Но я догадывалась, какие мысли бродят в голове у Джона. Если и в самом деле речь шла о восстании и здесь высадится принц, Корнуолл может снова стать свободным, и тогда не придется выплачивать долг. Если в этом плане участвуют Трелони, Треваннионы, да и все те, кто в графстве тайно присягнул на верность королю, то не будет ли выглядеть в какой-то степени постыдной трусостью со стороны Рашли оставаться вне этих замыслов? Бедный Джон. В эти первые недели весны, когда уже была закончена пахота, он часто бывал в дурном расположении духа и его мучило беспокойство. И с нами не было Джоан, чтобы поддержать его, – заболели ее сыновья-близнецы, родившиеся за год до этого, и она находилась с ними и со старшими детьми в Матеркомбе в Девоне. Затем заболел в Лондоне Джонатан, и хотя он попросил у парламента, чтобы ему разрешили вернуться в Корнуолл, ему было в этом отказано, поэтому он послал за Мэри, и она отправилась к нему в Лондон. Следующей готовилась уехать Элис. Питер написал ей из Франции, выразив желание, чтобы она вообще перебралась с детьми в Третарф; его дом там был в плачевном – как до него дошли слухи – состоянии, и поэтому не могла бы она отправиться туда сейчас, когда близилась весна, и посмотреть, что там можно сделать. Она уехала в первый день марта, и в Менебилли сразу стало до странного тихо. Я уже так привыкла к детским голосам, что теперь без них, без обращенных к детворе окликов Элис, без шуршания платья Мэри мне сделалось еще более одиноко и даже немного грустно. Отныне Джон составлял все мое общество, и я задавалась вопросом, что же мы теперь будем делать с ним долгими вечерами. – Я почти решился, – сказал он мне на третий день, когда мы сидели с ним вместе, – оставить Менебилли на твое попечение и отправиться в Матеркомб. – Я не стану болтать об этом, если ты так поступишь, – сказала я ему. – Мне не нравится, что я иду против воли отца, – признался он, – но я уже больше шести месяцев не видел Джоан и детей, к тому же к нам сюда не доходят вести о том, что творится в стране. Известно лишь, что снова начинается война. В таких отдаленных местах, как Уэльс и восточные графства, идет борьба. Скажу тебе, Онор, мне тошно от бездействия. Еще немного – и я оседлаю коня и поскачу в Уэльс. – Что за нужда скакать в Уэльс, когда наверняка будет восстание в твоем собственном графстве, – сказала я спокойно. Он бросил взгляд на полуприкрытую дверь. Странное инстинктивное движение, к тому же ненужное, поскольку мы могли полностью положиться на тех нескольких слуг, что оставались с нами. Однако с тех пор, как нами управлял парламент, этот жест вошел у нас в привычку. – Ты что-то слышала? – спросил он осторожно. – Я имею в виду верные сведения, а не досужие вымыслы. – Только то, что слышал ты сам, – ответила я. – Я подумал, что, может, сэр Ричард… – начал было он, но я покачала головой. – С прошлого года ходят слухи, что он скрывается где-то в графстве, – сказала я. – Но у меня не было от него вестей. Он вздохнул и снова бросил взгляд на дверь. – Знать бы точно, как поступить, – сказал он. – Если бы здесь произошло восстание, а я бы остался в стороне, то это выглядело бы так, будто я не проявил верности королю, и тогда каким бесчестием это легло бы на имя Рашли. – Если бы здесь произошло восстание и потерпело неудачу, – сказала я, – то какими бы сырыми показались тебе стены твоей тюрьмы и как неуютно чувствовала бы себя твоя голова у тебя на плечах. Он улыбнулся, несмотря на всю свою серьезность. – Послушать женщину – значит охладить свой пыл, – сказал он. – Послушать женщину, – возразила я, – значит выставить войну вон из дома. – Так, значит, ты хочешь еще неизвестно сколько сидеть под игом парламента? – спросил он. – Это не так. Но плюньте им в лицо раньше, чем подойдет срок, и мы навечно окажемся под их игом. Тут он, взъерошив волосы, снова вздохнул. Было видно, что его обуревают сомнения. – Устрой самому себе отпуск, – сказала я. – Поезжай в Матеркомб. Тебе нужна жена, а не восстание. Но предупреждаю тебя, как только ты окажешься в Девоне, тебе, возможно, будет не так просто вернуться оттуда домой. В последние недели это предупреждение звучало часто. У тех, кто, получив разрешение от местных парламентских чиновников, отправлялся по своим законным делам в Девон или Сомерсет, много времени уходило на то, чтобы получить разрешение пуститься в обратный путь: их много раз проверяли и допрашивали, после чего нередко подвергали досмотру, ища документы или оружие, и порой им случалось провести ночь, а часто и не одну, под арестом. Не только до нас – побежденных – доходили слухи… В ту пору шерифом Корнуолла был Томас Херл из Придо, живший неподалеку от Сент-Блейзи, и хотя он твердо стоял за парламент, но слыл человеком справедливым и порядочным. Из уважения к моему зятю он сделал все, что было в его силах, чтобы как-то уменьшить размер непосильного штрафа, наложенного на поместье Рашли, но Уайтхолл был слишком могуществен, и его местных полномочий не хватило для этого. Именно он по доброте душевной и дал разрешение Джону Рашли навестить жену в Матеркомбе в Девоне. Вот так и получилось, что в ту роковую весну из всего нашего семейства в Менебилли осталась одна я. Женщина, к тому же еще и калека, – маловероятно, что она стала бы одна-одинешенька вынашивать планы кровавого восстания. Рашли сдержали данную ими клятву. Менебилли был теперь вне подозрений. И в то время, как в Фое и в других портах на побережье усилили гарнизоны, а в городах и в деревнях были расквартированы дополнительные отряды, наш крохотный перешеек, казалось, пребывал в полном покое. На Гриббенском холме паслись овцы. Коровы щипали на выгоне молодые побеги. Пшеница была засеяна на восемнадцати акрах. И над крышей Менебилли поднимался лишь один дымок – из моей каминной трубы. Даже дом управляющего был пуст, поскольку старый Джон Лангдон покинул этот мир, и место управляющего, на котором приходилось несладко из-за тяжкого бремени, лежавшего на имении, оставалось свободным. Его ключи, когда-то столь важные и таинственные, хранились теперь у меня, а летний домик, бывший чем-то священным для моего зятя, стал моим привычным пристанищем в послеполуденные часы, в дни, когда дул сильный ветер, мешавший прогулкам. У меня не было желания заглядывать в бумаги Рашли. Большую часть книг вынесли; их сложили в доме, а часть запаковали и отправили Джонатану в Лондон. Письменный стол был гол и пуст. Со стен свисала паутина. На потолке выступили зеленоватые пятна плесени. Но под разорванной циновкой на полу по-прежнему скрывалась каменная плита с железным кольцом… Однажды я увидела, как из угла вылезла крыса, какое-то время она разглядывала меня своими немигающими глазами-бусинками. Большой черный паук плел паутину на разбитом восточном окне, а за карниз уцепился усиком поднимавшийся от земли плющ. «Еще несколько лет, – подумала я, – и Природа окончательно расправится со всем этим. Каменные стены летнего домика начнут крошиться, сквозь пол прорастет крапива, и никто не вспомнит ни о каменной плите с железным кольцом, ни о ведущих вниз ступеньках, ни о подземном, покрытом плесенью туннеле. Что ж, он сослужил свою службу. Те дни уже не вернутся». В один из мартовских дней я смотрела из окна на море. На мгновенье на бледную рябь водной поверхности за Придмутом пала тень. Часы на башне пробили четыре. Мэтти отправилась в Фой и должна была вот-вот вернуться. Я услышала шум шагов на тропинке за вымощенной дорогой и, решив, что это возвращается домой один из работников, который, быть может, несет мне в дом письмо, окликнула его. Шаги затихли, но в ответ не раздалось ни слова. Я снова позвала и на сей раз услышала шуршание в подлеске. Быть может, это крадется мой приятель лис? Затем я увидела, как чья-то рука ухватилась снаружи за подоконник и застыла так на мгновенье: очевидно, кто-то пытался найти опору для ног. Но стены летнего домика были гладкими и опереться было не на что, так что через секунду рука соскользнула и пропала. Кто-то шпионил за мной… Если одному из тех сующих повсюду свой нос агентов парламента, что проводят свои дни, запугивая простой народ, захотелось сыграть в ту же игру и со мной, то я преподам ему хороший урок. – Если кто-то желает говорить с мистером Рашли, то его нет дома, – сказала я громко. – В Менебилли, кроме меня, никого нет. Госпожа Харрис к вашим услугам. Я ждала, не сводя глаз с окна, затем упавшая на мое правое плечо тень подсказала мне, что кто-то стоит в дверях. Подталкивая колеса руками, я мгновенно развернулась в кресле и увидела в дверном проеме силуэт невысокого худощавого мужчины. Одет он был просто: темное платье, наподобие тех, что носят лондонские клерки, надвинутая на лоб шляпа. Он стоял и смотрел на меня, положив руку на дверную перемычку. – Кто вы? – спросила я. – Что вам угодно? У меня упало сердце… Что-то до боли знакомое было в его облике. То, как он занес ногу и не решался войти, как потом принялся грызть ноготь большого пальца… Я искала ответ, сердце у меня колотилось, и тут он сорвал шляпу со своих спрятанных до сего момента черных кудрей, и я увидела, как он улыбается: поначалу робко, неуверенно, пока он не увидел, как просияла я, протягивая к нему руки. – Дик… – прошептала я. Он приблизился и тут же опустился передо мной на колени, покрывая поцелуями мою руку. Я позабыла о прошедших годах, мне казалось, что я держу в объятиях испуганного мальчика, который глодал кость и клялся, что он собака, а я его хозяйка. Но затем, приподняв его голову, я увидела, что это уже не ребенок, а юноша: у него пробивались усики над верхней губой, а вместо прежней буйной шевелюры были прилизанные, уложенные локоны. И голос звучал по-мужски низко и мягко. – Четыре года, – проговорила я. – Неужели ты так вырос за каких-то четыре года? – Через два месяца мне будет восемнадцать, – улыбаясь, ответил он. – Неужели ты забыла? В первый год я получил от тебя письмо на день рождения, и с тех пор – ничего. – Последние два года, Дик, писать не представлялось возможным. Я была не в силах отвести от него глаз, он так вырос, так изменился. Но сохранил свою манеру смотреть своими темными глазами осторожно и с подозрением, как и привычку покусывать тыльную сторону ладони. – Расскажи-ка мне поскорее, пока за мной не пришли, – сказала я, – что ты здесь делаешь? Он с сомнением посмотрел на меня. – Так, значит, я прибыл первым? – спросил он. – Моего отца здесь нет? У меня забилось сердце, но было ли то от радостного возбуждения или от испуга, я не берусь судить. В каком-то озарении, длившемся секунду, мне показалось, что я что-то знаю. Ожидание последних месяцев закончилось. Все начнется сызнова… Нужно было все начинать сначала. – Кроме тебя, здесь никого нет, – ответила я. – Даже Рашли нет в Менебилли. – Да, мы об этом знаем, – сказал он, – поэтому и выбрали Менебилли. – Выбрали для чего? – спросила я. Он не ответил и принялся по старой привычке покусывать тыльную часть ладони. – Они расскажут тебе сами, когда прибудут, – сказал он, полуприкрыв веки. – Кто они? – спросила я. – Ну, во-первых, мой отец, – ответил он, бросив взгляд на дверь. – Потом Питер Кортни и Амброз Манатон из Трекаррела, твой собственный брат Робин и, конечно же, моя тетя Гартред. Гартред… Тут я почувствовала себя как человек, который слишком долго болел или был оторван от мира, ведя совершенно иную жизнь. Бог свидетель, на юго-востоке Корнуолла хватало слухов, способных вызвать у вас оторопь, но ни один из них не был столь поразителен, как тот, что я только что услышала. – Мне кажется, – произнесла я медленно, – будет лучше, если ты мне расскажешь обо всем, что случилось, с того самого момента, как ты высадился в Англии. Он поднялся с колен и, отряхнув свободной рукой пыль с одежды, расчистил для себя место на подоконнике. – Мы покинули Италию прошлой осенью, – сказал он, – и сначала приехали в Лондон. Отец переоделся голландским купцом, а я играл роль его приказчика. С той поры мы проехали всю Англию с юга на север, выдавая себя за иноземных купцов, а сами действовали как тайные агенты принца! В Рождество мы переправились через Теймар и, очутившись в Корнуолле, тут же поехали в Стоу. Тебе известно, что моя тетя умерла, и там были лишь управляющий, мой кузен Банни и прочие… Отец открылся управляющему, а затем по всему графству было организовано много встреч. Из Стоу было рукой подать до Бидефорда и Орли-Корта. Там мы застали мою тетю Гартред, она порвала со своими парламентскими друзьями и поэтому охотно присоединилась к нам, а с ней – и твой брат Робин. Жизнь и в самом деле проходила мимо меня. Я в Менебилли ничего не знала о том, что творится в мире. К чести парламента следует сказать, что, воспрепятствовав распространению новостей, он воспрепятствовал и распространению сплетен. – Я и не знала вовсе, что мой брат Робин живет в Бидефорде, – сказала я. Дик пожал плечами. – Он и моя тетя весьма дружны, – ответил он. – Я так понимаю, что твой брат стал у нее управляющим. Она ведь, кажется, владеет землей, принадлежавшей твоему старшему брату, тому, что умер? Да, это был хороший предлог, чтобы встретиться снова. Речь шла о земле, на которой стояла усадьба Ланрест, и о полях за Ламеттонской мельницей. К чему мне было осуждать Робина, который после поражения изнывал от скуки и бездействия. – Ну и что же? – спросила я. – А то, что планы созрели, кланы сблизились. Знаешь, в это вовлечены все – весь Корнуолл, с востока до запада. Трелони, Треваннионы, Бассеты, Арунделлы. И теперь час близится. Заряжаются мушкеты и точатся клинки. У тебя тут центральное место, с которого хорошо будет видна эта бойня. В его мягком голосе прозвучала странная нотка горечи, и я заметила, как сжались его руки на подоконнике. – А ты? – спросила я. – Разве тебя не воодушевляет такая перспектива? Разве ты не счастлив, что ты один из них? Он ответил не сразу, но, когда он заговорил, я увидела, какими большими и черными кажутся глаза на его бледном лице, совсем как тогда, четыре года назад, когда он был еще ребенком. – Скажу тебе одно, Онор, – страстно произнес он. – Я бы отдал даже то малое, что имею, чтобы не участвовать в этом.