Он, дрожа, стоял перед ним, и в его голосе слышалась высокая истеричная нота. Я увидела, как Питер в изумлении отступил на шаг, краска схлынула с его лица, в глазах отразился ужас. Ричард, не шелохнувшись, смотрел на них, потом медленно указал на дверь. Во двор привели лошадей, и до нас доносилось звяканье конской сбруи. «Переведи часы назад, – прошептала я в ярости, – на четыре года. Гартред тогда шпионила для лорда Робартса. Пусть на нее падет осуждение. Спиши преступление на нее. Она одна выйдет из этой истории невредимой, невзирая на всю свою подпорченную красоту». Я посмотрела в ее сторону и, к собственному удивлению, увидела, что она тоже смотрит на меня. Ее повязка соскользнула, и под ней открылась свежая рана на щеке. Вид этой раны и воспоминание о прошедшей ночи наполняли меня… нет, не гневом и не жалостью, а отчаянием. Она продолжала смотреть на меня, и я увидела, что она улыбается. – Не выйдет, – сказала она. – Я знаю, о чем ты думаешь. Бедная Онор, я снова одурачила тебя. У Гартред есть превосходное алиби. Всадники выезжали со двора. Я увидела, как первым проскакал Амброз Манатон в надвинутой на лоб шляпе и с развевающимся за спиной плащом, за ним проследовал Питер, бросив быстрый взгляд на окна. Часы на башне пробили два. Ослепительно-белый на фоне неба голубь пролетел над двором. Гартред откинулась на кушетку – улыбка на ее губах странно контрастировала с раной на щеке. Ричард стоял возле окна, заложив руки за спину, а Дик, не шелохнувшийся за последние полчаса, ждал в своем углу, как будто он потерял дар речи. – Может, трое Гренвилов желают держать совет одни, без посторонних? – произнесла я медленно. Глава 34 Ричард продолжал стоять возле окна. Теперь, когда всадники ускакали и цокот копыт замер вдали, в доме было необычно тихо и спокойно. Над садами сияло солнце, на лужайке в траве копошились голуби. Стояла самая жара, это был тот час теплого летнего дня, когда шмели с жужжанием устремляются к липам и умолкают птенцы. Ричард заговорил, по-прежнему стоя к нам спиной, и голос его звучал мягко и тихо. – Моего деда, – сказал он, – тоже звали Ричардом. Он происходил из длинной вереницы Гренвилов, которые стремились служить своей стране и своему королю. У него было полно как врагов, так и друзей. То, что он погиб в сражении за девять лет до моего рождения, я всегда считал большой потерей для себя и своей личной бедой. Но я помню, как, будучи мальчишкой, просил рассказать мне о нем и разглядывал большой портрет, что висел в длинной галерее в Стоу. Говорили, что он был суров и строг и редко смеялся, а с портрета на меня смотрели ястребиные глаза – бесстрашные и дальнозоркие. В те дни гремело много славных имен – Дрейк, Рэли[22], Сидни[23], и сюда же относили и имя Гренвила. Он пал, будучи смертельно ранен, как, быть может, вы помните, на палубе своего корабля, носившего название «Ривендж»[24]. Он сражался один против окружившей его испанской флотилии, и когда от него потребовали, чтобы он сдался, он продолжал сражаться, хотя его корабль лишился мачт, парусов и палуба проваливалась у него под ногами. Гренвил тех лет обладал мужеством и считал, что пусть лучше его корабль разнесут на куски, чем он продаст свою жизнь за серебро испанским пиратским ордам. Ричард на какое-то время умолк, наблюдая за голубями на лужайке. Затем он продолжил свой рассказ, по-прежнему держа руки за спиной. – Мой дядя Джон прокладывал путь в Индию вместе с сэром Фрэнсисом Дрейком. Он тоже был отважным человеком. Те молодые люди, что в поисках лежавших за морями неизведанных земель бросали вызов зимним штормам Атлантики, не знали слабостей. Их хрупкие суденышки на протяжении недель швыряло по воле ветра и волн. Но какая-то особая соль, растворенная в крови этих людей, делала их неукротимыми. Там, в Индии, дядя Джон был убит, и мой отец, который очень его любил, велел возвести в его честь часовню в Стоу. Никто из нас не проронил ни звука, Гартред лежала на кушетке, подложив руки под голову, а Дик стоял недвижим в своем темном углу. – В те времена родилась поговорка, – продолжал Ричард, – что ни один из Гренвилов ни разу не нарушал присяги своему королю. И мои братья, и я сам – мы все на ней воспитывались, да и Гартред тоже, я думаю, не забыла тех вечеров в отцовской комнате в Стоу, когда он, хотя сам и не воевал, поскольку жил в мирное время, зачитывал нам отрывки из старинной книги с большой застежкой, в которой рассказывалось о прошлых войнах и о том, как храбро сражались наши предки. Над садом кружила чайка, на фоне синего неба ее крылья казались белыми, и мне внезапно вспомнились моевки в Стоу, как они качались на бурных волнах Атлантики за домом Ричарда. – Мой брат Бевил, – сказал Ричард, – был человеком, любившим свою семью и дом. Он не был рожден для войны. За свою короткую жизнь он ничего не желал так сильно, как растить детей вместе с любящей женой и мирно жить в окружении своих соседей. Когда пришла война, он знал, что она принесет с собой, и не повернулся к ней спиной. Ненавидевший раздоры и питавший отвращение к войне, он понял в тысяча шестьсот сорок втором году, в чем заключается его долг, ведь он носил имя Гренвила. Тогда-то он и написал письмо нашему другу и соседу Джону Трелони, который, как вам известно, был сегодня арестован. И поскольку я считаю, что лучше этого письма он никогда ничего не писал, то я попросил Трелони снять с него копию. Она и сейчас при мне. Прочесть вам? Мы не ответили. Он неспешно вытащил из кармана бумагу и, развернув ее к свету, громко прочел: Я не могу отсиживаться дома, когда флаг Англии реет над полем брани за столь справедливое дело. Настолько справедливое, что все, кому случится погибнуть, будут почитаться почти как святые мученики. Что касается лично меня, то я желаю завоевать себе честное имя либо быть с почестью погребенным. Я никогда не дорожил жизнью и покоем столь сильно, чтобы мог уклониться от такого случая, и, сделай я это, я был бы недостоин выбранного мною ремесла и тех моих предков – а таких было много, – кто в разные века пожертвовал собственной жизнью ради своей страны. Ричард сложил письмо и сунул его обратно в карман. – Мой брат Бевил погиб в Лонстоне, когда вел в бой своих людей, и Джек, его пятнадцатилетний сын, тут же вскочил на отцовского коня и бросился на врага. Другой его сын, я говорю о Банни, который только что уехал от нас, прошлой осенью бежал от своего опекуна и, прибыв в мое распоряжение, взялся за шпагу, чтобы защищать дело, которое нам дорого. О себе я не стану говорить. Я – солдат. Моим ошибкам нет числа, и у меня весьма мало добродетелей. Но никакая ссора, никакой спор, никакое мелочное проявление мести ни разу не заставили и не заставят меня уклониться от присяги моей стране и моему королю. За длинную и часто кровавую историю Гренвилов ни один из них вплоть до сегодняшнего дня не показал себя предателем. Его ужасающе спокойный голос снова смолк. Голуби улетели с лужаек. В зарослях чертополоха жужжали пчелы. – Мы можем надеяться, что наступит день, когда его величество вновь займет свое место на троне, а если не он, так принц Уэльский. И в сей счастливый день, пусть даже никто из нас и не доживет до него, имя Гренвила будет окружено почетом – не только здесь, в Корнуолле, но и во всей Англии. Я, несмотря на свои промахи, достаточно хорошо разбираюсь в людских характерах, чтобы понять, что мой племянник Джек покажет себя великим человеком и в мирное время, как он зарекомендовал себя блестящим юношей в военную пору, и от него никогда не отстанет и Банни. И в будущем они смогут сказать своим сыновьям: «Мы, Гренвилы, сражались за то, чтобы вернулся на трон наш король». И в той большой книге в Стоу, которую читал нам отец, их имена займут свое место рядом с именем моего деда Ричарда, сражавшегося на «Ривендже». Он помолчал, потом заговорил еще тише: – Мне безразлично, если мое имя окажется записано в этой книге более мелкими буквами. «Он был солдатом, – будет гласить запись, – королевским генералом на западе». Пусть это станет моей эпитафией. Но другого Ричарда в той книге уже не будет, ибо генерал умер, не оставив после себя сына. За этими последними словами последовало долгое молчание. Он продолжал стоять у окна, а я все так же сидела в кресле, сложив руки на коленях. Я подумала: вот сейчас это и случится – взрыв, вспышка гнева, полные испуга слова либо неудержимый поток слез. Восемнадцать лет подавлялась в душе мальчика буря, и волну чувств было уже не сдержать. «Это было нашей ошибкой, – прошептала я самой себе, – а не его». Будь Ричард повеликодушнее, будь я не такой гордой, будь наши сердца наполнены любовью, а не ненавистью, будь мы наделены большим пониманием… Слишком поздно – на целых двадцать лет. И вот теперь юный страдалец – как козел отпущения – расплачивался за наши грехи… Но крик, который я ждала услышать, так и не раздался. Не пролилось ни слезинки. Вместо этого Дик вышел из своего угла и встал посреди комнаты. Страх исчез из его черных глаз, и руки у него не дрожали. Он как бы стал старше – старше и мудрее. Будто за то время, пока отец говорил, он прожил несколько лет. Однако, когда он заговорил, его голос зазвучал по-мальчишески юно и просто. – Что я должен делать? – спросил он. – Мне самому себя убить или вы это сделаете за меня? Первой отреагировала Гартред – мой давний недруг и противник. Она поднялась со своей кушетки, опустила вуаль на лицо и подошла ко мне. Взявшись за спинку кресла, она, по-прежнему не говоря ни слова, выкатила меня из комнаты. Мы очутились в саду на солнце, дом остался у нас за спиной. Мы не проронили ни слова, поскольку нам нечего было друг другу сказать. Ни она, ни я, никто из мужчин и женщин, живой или мертвый, никогда не узнает, что ответил тогда в длинной галерее в Менебилли Ричард Гренвил своему единственному сыну. В тот вечер вспыхнуло восстание на западе. Не было способа предупредить роялистов Хелстона и Пензанса о том, что руководители восточной группы арестованы и что предстоящий мятеж обречен на провал. Они выступили в назначенный час, как и было запланировано, и оказались лицом к лицу не с перепуганными отрядами, как они предполагали, а с сильными частями, полностью подготовленными и вооруженными, которые с особой поспешностью были переброшены для этой цели в Корнуолл. Никакой французский флот не появился из-за островов Силли и не стал курсировать у мысов Лендс-Энд и Лизард. Не произошло никакой высадки двадцатитысячного корпуса на песчаный берег вблизи Додмэна и Наэра. А руководители, которые должны были приехать на запад, оказались закованы в кандалы в Плимутской крепости: ни Трелони, ни Арунделл, ни Треваннион, ни Бассет не появились. То, что должно было стать факелом и озарить своим пламенем всю Англию, оказалось лишь дрожащим огоньком, впустую сверкнувшим на одно мгновение в сыром корнуолльском воздухе. Несколько разграбленных лавок в Пензансе… кучка разоренных домов в Маллионе… дикая бурная атака на Гунхилли-Даун, когда никто не знал ни куда он скачет, ни ради чего он сражается… И затем последнее, безнадежное, отчаянное сопротивление в Могэн-Крике, когда роялисты были уничтожены парламентскими отрядами – их сбросили на скалы и камни в глубокую Хелфорд-ривер. Мятеж 1648 года. Прошу Тебя, Господи, пусть это будет в последний раз, когда люди сражаются на корнуолльской земле… Он длился всего неделю, но тем, кто страдал и умирал, казалось, что он продолжается вечность. Бои шли западнее Труро, так что в Менебилли не пахло порохом. Но мятежники стерегли каждую дорогу и каждую тропинку, и даже слуги не отваживались покидать стены дома. В тот первый вечер в Менебилли прибыла рота солдат под командой полковника Роберта Беннета, нашего бывшего соседа, жившего неподалеку от Лу. Они тщательно обыскали весь дом. Однако полковник не нашел там никого, кроме меня и Гартред. Едва ли он знал, что, появись он на десять минут раньше, ему бы досталась самая ценная добыча. Я и сейчас еще вижу, как Ричард сидит в окружении пустых стульев в столовой, скрестив на груди руки, оставаясь глухим ко всем моим мольбам. – Когда они придут, – сказал он, – то возьмут меня, вот как я сижу сейчас. На мне лежит вина. Из-за меня сейчас терпят страдания мои друзья. Что ж, очень хорошо. Пусть враги выместят на мне свою злобу – сдавшись, я, быть может, спасу Корнуолл от разорения. Гартред, к которой вернулась вся ее прежняя хладнокровная выдержка, презрительно повела плечами. – Не поздновато ли теперь разыгрывать из себя мученика? – спросила она. – Какой в нынешнем положении толк в том, что ты сдашься? Ты льстишь себе, бедный Ричард, если думаешь, что простой факт задержания какого-то Гренвила избавит остальных от тюрьмы и смерти. Мне отвратительны эти красивые жесты в последнюю минуту, эти возвышенные прощания. Покажи, что ты мужчина, и бегите оба, как это сделал Банни. Она не смотрела на Дика. Впрочем, я тоже. Но он сидел там, рядом с отцом, молчаливый, как всегда. – Хорошенький видок будет у нас с Диком на эшафоте, – сказал Ричард. – У меня шея явно потолще, чем у него, и для нее, быть может, потребуется два удара топором, а не один. – Возможно, тебя лишат удовольствия, и представления с мученической казнью не будет, – сказала, зевая, Гартред. – Вместо этого – веревочная петля в какой-нибудь сырой темнице. Не слишком обычный конец для представителя рода Гренвилов! – Было бы лучше, если бы оба эти Гренвила умерли во мраке, – спокойно сказал Ричард. Наступила пауза, и затем – впервые с того незабываемого момента в галерее – раздался голос Дика. – Но как же мы поступаем с Рашли? – спросил он отрывисто. – Ведь если враги застанут нас с отцом здесь, невозможно будет доказать им, что Рашли не замешаны в этом деле. Я – как утопающий за соломинку – изо всех сил ухватилась за эти его слова. – Ты не подумал об этом? – сказала я Ричарду. – Ты ни на миг не задумался о том, а что же будет с ними. Кто же когда-нибудь поверит, что Джонатан Рашли, а с ним и Джон не были вовлечены в наш план? То, что их не было в Менебилли, ничего не доказывает. Их притянут к этому делу, и мою сестру Мэри тоже. Бедная Элис в Третарфе, Джоан в Матеркомбе и легион маленьких детей. Всех их, начиная с Джонатана в Лондоне и кончая младенцем, что сидит на коленях у Джоан, ждет тюремное заключение, а быть может, и смерть вдобавок, если только вас здесь схватят. И в этот самый момент в комнату вошел очень взволнованный слуга. Он нервно сжимал пальцы. – Я подумал, что будет лучше сказать вам, – произнес он. – Через парк прибежал парнишка и сообщил, что на вершине Полмиарского холма видели солдат. Часть из них спустилась в сторону Полкерриса. Остальные направляются к Трегаминиону и воротам в парк. – Благодарю вас, – сказал, поклонившись, Ричард. – Я очень полагаюсь на ваше молчание. Слуга вышел из комнаты, надеясь – осмелюсь предположить – притвориться больным, когда придут солдаты. Ричард медленно встал и посмотрел на меня. – Так, значит, ты тревожишься за своих Рашли? – спросил он. – И это из-за них у тебя нет желания бросить меня на растерзание волкам? Что ж, прекрасно. На сей раз я покажу себя сговорчивым. Где тот пресловутый тайник, который так пригодился нам всем четыре года назад? Я заметила, что Дик вздрогнул и перевел взгляд с меня на отца. – Дик знает, – ответила я. – Снизойдешь ли ты до того, чтобы взять его себе в спутники? – У загнанной крысы нет выбора, – сказал Ричард. – Ей приходится довольствоваться тем, что есть под рукой. Меня нисколько не волновало, что тайник мог быть заполнен паутиной и плесенью. Во всяком случае, он послужит им тайным убежищем, пока здесь будут находиться солдаты. И никто, даже Гартред, не знает секрета. – Ты помнишь, куда ведет ход? – спросила я у Дика. – Хочу предупредить тебя, что в течение четырех лет им никто не пользовался. Дик – мертвенно-бледный – кивнул, и я подумала, какой же безумный страх охватил его снова, ведь час назад он сам покорно отдавал себя на заклание. – Тогда иди, – сказала я, – и бери с собой отца. Пока еще есть время. Он приблизился ко мне, недавнее мужество покинуло его: на меня смотрел тот маленький мальчик, что любил меня когда-то, и я рвалась к нему всем сердцем. – Веревка, – сказал он, – веревка, которая поворачивает каменную плиту. Что, если она пришла в негодность оттого, что ею не пользовались, а шарнир заржавел? – Не важно, – сказала я. – Они вам теперь не понадобятся. Я не буду ждать вас в комнате наверху. На мгновение, растерявшись, он уставился на меня с туповатым, непонимающим видом, и я в самом деле поверила, что на секунду он вновь почувствовал себя ребенком. Чары разрушил Ричард, когда своим резким, зычным голосом сказал: – Что ж, если уж решаться на это дело, то сейчас самое время. Другого способа спастись нет. Дик продолжал смотреть на меня, и теперь его глаза приняли странное новое выражение, которого я не замечала у него раньше. Почему он так на меня смотрит? Или он смотрит не на меня, а на кого-то другого – как будто некий призрак из мертвого прошлого тронул его за плечо? – Да, – медленно проговорил он. – Если решаться, то сейчас самое время… Он повернулся к отцу и первым открыл дверь столовой. – Не угодно ли вам последовать за мной, сэр? – сказал он Ричарду.