Джон Гроклтонский. Если правильно выражаться, то он был просто брат Джон, но по какой-то причине к этому неизменно цеплялось изначальное имя Гроклтон. Да и где находился этот Гроклтон, дьявол его побери?! Аббат не мог вспомнить. Наверное, на севере. На самом деле аббату было все равно. Приор Джон Гроклтонский был личностью не особо приятной. Должно быть, некогда он был высоким, пока искривление хребта не вынудило его сгорбиться. Его редкие темные волосы когда-то были густы. Но несмотря на это, в приоре еще оставался изрядный запас жизненных сил. «Меня уж точно переживет», – подумал аббат. Все бы ничего, но вот руки приора… Аббату они всегда представлялись клешнями. Это просто руки, поправил он себя. Возможно, чересчур костлявые, чересчур скрюченные. Но не хуже любой другой пары рук, принадлежащих Божьей твари. С той оговоркой, что и впрямь смахивали на клешни. – Мне отрадно видеть, что наш юный новиций ищет наставления у брата Адама, – заметил аббат приору. – Beatus vir, qui non sequitur… Псалом первый: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых…» Стих первый. – Sed in lege Domine… – пробормотал приор. «Но в законе Господа воля Его». Стих второй. Эти отсылки к псалмам в обычной беседе были совершенно естественными. Так делали даже послушники, реже бывавшие на службах, поскольку распорядок дня всех монахов определялся постоянными монастырскими службами в церкви от заутрень до вечерен и повечерий и даже ночными службами, на которые будили далеко за полночь, и пели братья именно псалмы – разумеется, по-латыни. За неделю они могли одолеть все сто пятьдесят. И в псалмах заключалась вся человеческая жизнь. Там содержались фразы на каждый случай. Как простой сельский люд зачастую изъяснялся местными выражениями и поговорками, так и монахам было естественно говорить цитатами из псалмов. Эти слова они слышали постоянно. – Да. Закон Божий, – кивнул аббат. – Конечно же, он его изучил. В Оксфорде. Их орден не относился к интеллектуальным, но лет десять назад возник порыв отправить в Оксфорд нескольких самых смышленых монахов. Брат Адам покинул Бьюли. – Оксфорд… – Джон Гроклтонский повторил это слово с отвращением. Аббат мог одобрять Оксфорд, но он – нет. Он назубок знал псалмы, этого было достаточно. Люди, подобные брату Адаму, могли считать себя выше других. И хотя в Оксфорде монахов поселили весьма далеко от самого университетского городка, они все равно пропитались мирской порчей этого места. Они были не лучше его, они были хуже. – Когда пробьет мой последний час, не считаешь ли ты, что брат Адам станет хорошим аббатом? – заметил аббат и посмотрел на приора так, словно рассчитывал на его согласие. – Это случится уже после меня, – мрачно ответил Гроклтон. – Вздор, дорогой мой брат Джон! – радостно возразил аббат. – Ты всех нас переживешь. Зачем он так поддел приора? Мысленно вздохнув, аббат наложил на себя епитимью. «Именно упрямое людское нежелание признать свои недостатки вытягивает худшее из меня, – подумал он, – и вот сейчас сделало повинным в жестокости». Однако эти размышления резко прервались воплями, донесшимися от наружных ворот. Через мгновение появилась фигура, которая помчалась к ним, сопровождаемая несколькими встревоженными монахами. – Отец аббат! Идите скорее! – выкрикнул человек, задыхаясь. – Куда, сын мой? – На ферму Соли. Там произошло убийство! Никто не гнался за ним. Люк отдыхал в зарослях утесника, прикидывая, что делать дальше. В миле от него пастух из аббатства гнал на пустошь отару овец, но его не заметил. Почему он это сделал? Бог свидетель, он не собирался. Этого никогда не случилось бы, не появись брат Мэтью. Но это не оправдание. Особенно притом что именно брат Мэтью – он скривился при мысли о несчастном брате Мэтью, лежащем в луже крови, – оставил его, простого послушника, присматривать за фермой в свое отсутствие. Цистерцианцы отличались от других монахов. Почти все монашеские ордены опирались на древний Устав святого Бенедикта, а закон святого Бенедикта был ясен: монахи обязаны жить общиной в постоянной молитве, уравновешенной физическим трудом, и должны принять обеты бедности, целомудрия и послушания. Послушание и даже целомудрие обычно более или менее соблюдались. Но бедность всегда становилась проблемой. Не важно, в какой простоте зарождались монастыри, но в итоге они обязательно богатели. Их церкви приобретали величие, а жизнь монахов облегчалась. Реформаторы появлялись снова и снова. Самым примечательным был французский орден в Клюни, но даже клюнийские монахи в конечном счете пошли тем же путем, и их место занял новый орден, вышедший из монастыря в Сито в Бургундии: цистерцианцы. Их было ни с кем не спутать. Известные как белые монахи, поскольку носили одеяния из простой некрашеной шерсти, цистерцианцы избегали грешного мира, выбирая для своих монастырей места дикие и пустынные. Их фермерские усадьбы, которые часто находились за несколько миль от монастырей, особенно славились овцеводством. У монахов Бьюли насчитывалось несколько тысяч овец, и пасли их не только на Большой территории, но и на редколесье Нью-Фореста, где им предоставили права на выпас. А для гарантии того, что бoльшую часть времени монахи будут отдавать молитве, имелись младшие монахи-послушники, которые принимали монастырские обеты и посещали отдельные службы, но их главным занятием был выпас овец и работа в полях. Обычно это бывали совершенно неотесанные местные парни, которых по той или иной причине притягивала либо религиозная атмосфера монастырей, либо их надежность и безопасность. Такие, как Люк. Они пришли накануне ночью. Восемь человек. С луками и псами. Роджер Мартелл, молодой аристократ-сумасброд, и четверо его друзей, но трое остальных были местными – простыми ребятами вроде него самого. Один был его родственником – Уилл атте Вуд. Люк вздохнул. Беда была в том, что в Нью-Форесте все оказывались родней. Хоть бы его не ставили на хозяйство! Брат Мэтью, разумеется, оказал ему услугу. Ферма Соли была важным местом. Монахи занимались не только скотоводством и земледелием, но и разведением рыбы. В соседнем Трухэме имелся и олений парк, тоже принадлежавший аббатству. Брат Мэтью знал, что приор не жалует Люка. Поручая его заботам ферму, он давал Люку возможность доказать приору свою надежность. Но когда прибыл молодой Мартелл с друзьями и потребовал предоставить на ночь кров, такому простолюдину, как Люк, было нелегко им отказать. Он понимал, что они, разумеется, браконьерствовали. У них даже был убитый олень. Это считалось серьезным преступлением. Король больше не требовал лишать жизни или конечности за убийство своего драгоценного оленя, но штрафы бывали солидные. Предоставляя им кров, он тоже станет преступником. Так почему же он предоставил? Разве ему угрожали? Мартелл, конечно, обругал его и наградил взглядом, от которого Люк пришел в ужас. Но в сердце он знал истинную причину, ибо Уилл пихнул его и прошептал: – Ну же, Люк! Я сказал им, что ты мой родственник. Хочешь меня опозорить? Они съели весь хлеб и весь сыр. Пивом остались недовольны. Но все лучшее пиво и вино для гостей находились в аббатстве, а не на жалкой ферме. Утром они ушли. Помимо Люка, на ферме было всего человек шесть послушников и столько же наемных работников. Но говорить о чем-либо не имело смысла. Все всё поняли. О незаконном визите не будет сказано ни слова. – Как быть с сыром и пивом? – отважился спросить один послушник. – Подвыдернем затычку, прольем немного пива на пол и ничего не скажем. Если кто-нибудь заметит, то решит, что оно вытекло само. А что до сыра, то я скажу, что его украли. Наверное, это бы сработало, не будь брат Мэтью таким зорким и не реши он заглянуть на ферму всего через два дня после посещения ее Мартеллом. Ворвавшись вскоре после полудня, он быстро оценил обстановку, моментально заметил сочащееся из бочонка пиво и призвал Люка. – Видать, со вчерашнего дня течет… – начал Люк, но дальше не продвинулся. – Чепуха! Бочонок был полон. Течет по капле. Во всяком случае, когда я уходил, затычка сидела плотно. Тут кто-то пил. – Он огляделся. – И весь сыр пропал. – Его, должно быть, украли. Вышло нехорошо. Люку было нужно подготовиться, чтобы гладко соврать, а брат Мэтью лишил его душевного равновесия. И неизвестно, какую глупую байку он затянул бы следующей, если бы в этот момент не раздался яростный стук в дверь. Это был Мартелл. Он кивнул послушнику: – Мы вернулись, Люк. Нам снова нужна твоя помощь. – Затем, глянув на брата Мэтью, которого наконец соблаговолил заметить, небрежно осведомился: – А ты кто такой, черт тебя побери?! Люк спрятал лицо в ладонях, припомнив дальнейшее: ярость брата Мэтью, собственное унижение, лаконичный приказ браконьерам убираться прочь и их надменный отказ. А потом… Если бы только брат Мэтью не сорвался! Сперва он выбранил его за сговор с преступниками. Бог свидетель, ему было вполне естественно так думать. Он пригрозил доложить о случившемся приору и вышвырнуть Люка из монастыря. Перед другими послушниками. Свидетелями. Еще двое находились снаружи, борясь с браконьерами. Тогда брат Мэтью велел остальным запереть дверь на брус. Мартелл нагло сунул ногу в проем, и монах потерял самообладание. Увидев прислоненную к стене палку, он метнулся к ней, схватил и повернулся. Люк не собирался причинять вред брату Мэтью. Совсем наоборот. В голове осталась лишь одна мысль. Если монах ударит Мартелла, то молодой щеголь его убьет. Времени на раздумья не было. Рядом с палкой стояла лопата – увесистый деревянный инструмент с металлическим штыком. Схватив лопату, он размахнулся ею, чтобы пресечь удар в тот самый миг, когда опустится палка брата Мэтью. Люк переусердствовал. Палка с треском отскочила, штык лопаты прошел насквозь и с отвратительным чавканьем вонзился в череп монаха. Тогда на волю вырвались, как показалось Люку, все силы ада. Послушники бросились, чтобы схватить его, Мартелл и Уилл накинулись на послушников, и в этой суматохе он отшвырнул лопату и пустился в бега, желая спасти свою жизнь. Ясно было одно: его обвинят, как бы ни объяснили случившееся. Он впустил браконьеров, он ударил брата Мэтью, его ненавидел приор. Если он хочет остаться в живых, то должен бежать или, по крайней мере, спрятаться. За ним придут быстро. Он гадал, куда же податься. Мэри отвлеклась от чистки кастрюли достаточно надолго, чтобы покачать головой. Проблема, в сущности, была довольно проста. Или так она себе говорила. Проблема заключалась в пони. Джон Прайд считал его своим. А Том Фурзи заявил, что ничего подобного. Вот и вся история. Можно было говорить на сей счет и другое. Через неделю много людей наговорили много слов. Но это не повлияло на факт: Прайд мнил пони своим, а Фурзи твердил, что это не так. Непредвзятый наблюдатель имел пространство для честных сомнений. Жеребенок родился в Нью-Форесте. Покуда жеребенок находился при матери, вопросов не возникало, но если кобыла околела или жеребенок отбился, а такие вещи случались, то можно было наткнуться на детеныша, бродящего в одиночку, и не знать, кто его владелец. Именно это и произошло в данном случае. Нашел жеребенка Прайд. По крайней мере, так он сказал. В этом можно было и усомниться. Жеребенок вдобавок был милым. Это лишь половина проблемы. Хотя он являлся типичным нью-форестским пони – приземистым и крепким, с толстой шеей, – в его морде присутствовало нечто изящное, почти изысканное, и двигался он чрезвычайно элегантно. Масти он был сугубо гнедой, с более темными гривой и хвостом. – Прелестнейший пони из всех, что я видел, – сказал ее брат, и у нее не нашлось возражений. Разница в возрасте у Мэри и Джона Прайд была всего в год. Все детство они играли вместе. Темноволосые, хорошо сложенные, стройные, свободные и независимые духом – никто не мог за ними угнаться, когда они ехали через Королевский лес. Они притормаживали лишь ради их младшего братишки, витавшего в облаках. Джон отнесся к ее браку с Томом Фурзи с легким презрением. Круглолицый Том с кудрявыми каштановыми волосами всегда казался несколько туповатым. Но они знали его всю жизнь, все жили в Оукли. Они не имели ничего против него. Ее брак был всего-навсего расширением семьи. И она была вполне счастлива. После пяти беременностей, с тремя выжившими и здоровыми малыми детьми, сама она располнела, но темно-синие глаза, как и прежде, поражали воображение. Если ее толстяк-муж бывал порой груб и всегда неинтересен, то важно ли это, когда живешь со всей своей семьей в Нью-Форесте? Так было до пони. Джон Прайд и Том Фурзи не разговаривали уже три недели. И дело касалось не только их. Такая история никак не могла остаться без внимания. Произносилось и повторялось разное. Никто из Прайдов, а их было много, больше не общался с Фурзи, а тех было не меньше. Бог знает, как долго это могло продолжаться. Пони держали в коровнике Джона Прайда, так как его, конечно, нельзя было выпустить в лес, потому что там пони захватил бы кто-нибудь из Фурзи. Поэтому маленькое создание томилось взаперти, как рыцарь в ожидании выкупа, и весь Нью-Форест ждал, что будет дальше. Но для Мэри истинная проблема возникла дома. Ей не разрешали встречаться с братом. Джон жил всего в четверти мили, в том же поселении, но эта территория стала запретной. Через несколько дней после начала раздора она сбежала, едва задумавшись о своих действиях. Когда угрюмый муж вернулся домой, ему уже доложили. И Тому это не понравилось. Он вполне ясно дал это понять. С того дня ей было запрещено разговаривать с Джоном, пока он держит у себя этого пони. И что ей делать? Том Фурзи был ее мужем. Даже если бы она пренебрегла его желаниями и ускользнула повидаться с Джоном, сестра Тома, жившая между ними, непременно заметила бы ее и сообщила брату. Случился бы очередной бурный скандал при детях. Овчинка не стоила выделки. Мэри оставалась дома, а Джон, естественно, не мог прийти к ним. Осенний день был все еще теплым. Мэри вышла и уныло взглянула на небо. Оно казалось свинцовым, грозным. Она все еще созерцала близлежащий лес, когда из-за деревьев донесся свист. Она нахмурилась. Свист повторился. Мэри пошла на звук и крайне удивилась, когда через несколько секунд из-за дерева выступила знакомая фигура. Ее братишка Люк из аббатства Бьюли. И он выглядел перепуганным. В тумане раннего утра брат Адам не сразу заметил женщину. К тому же мыслями он был далеко. События предыдущего дня потрясли всю общину. К вечерней службе о случившемся знали все. Монахам редко хотелось пускаться в разговоры. Цистерцианцы, хотя и не являются орденом молчальников, ограничивают часы, когда дозволены беседы, но монастырское время растягивается в долгие периоды безмолвия, и неотложная потребность поговорить возникает редко: один день ничем не хуже другого, чтобы обменяться новостями. Однако к вечеру все буквально изнемогали от желания высказаться. Брат Адам знал, что этому надо положить конец. Такое возбуждение не просто отвлекало: оно было подобно ширме между человеком и Богом, не пропускающей Святого Духа. Бог лучше слышен в тишине, виден – во тьме. Поэтому он порадовался, когда после вечернего богослужения до завтрака установилось правило полного безмолвия, summum silencium. Ночь была особенным временем для брата Адама. Она всегда приносила ему утешение. Порой он сожалел о том, чего лишился ради духовной жизни, или тосковал по более крепким умам, с которыми познакомился в Оксфорде. И разумеется, бывали случаи, когда он проклинал колокол, гудевший посреди ночи, а все надевали войлочные шлепанцы и спускались по холодным каменным ступеням в полутемную церковь. Но даже тогда, распевая при свете свечей псалмы и зная, что огромная звездная вселенная бдительно нависла над монастырем, Адам, казалось, осязаемо чувствовал присутствие Бога. И жизнь в непрерывной молитве, рассуждал он, возводит защитную стену, столь же прочную, как и монастырская, создавая в человеке тихое пространство, где можно различить беззвучный голос вселенной. Поэтому брат Адам много лет прожил за своими молитвенными стенами и ночью ощущал присутствие Бога. В последнее время утренние часы доставляли ему особое удовольствие. Несколько месяцев назад, испытав потребность в созерцательных размышлениях, он попросил аббата временно облегчить его обязанности, и просьба была удовлетворена. После заутрени и завтрака, который монахи вкушали в своей трапезной – frater, а послушники – в отдельном domus, он, обычно в одиночестве, отправлялся на прогулку. Нынешнее утро было восхитительным. Осенний туман накрыл реку. На другом берегу золотилась дубовая листва. Лебеди выплывали из тумана, словно чудесным образом рожденные водной гладью. И брат Адам, возвращаясь, был все еще столь околдован этой картиной Божественного творения, что не заметил женщину, пока не подошел к толпе бедняков, ожидавших у ворот аббатства ежедневной милостыни.