— Там, в камере пожизненных, — сказал Мишка, — мертвые младенцы в корзине… Это что? — Местные тюремные особенности, — с горечью ответил Котовский, — раньше такого не было. Этот гад, начальник тюрьмы, новые порядки ввел. Аборты заключенным делать рискованно — как объяснить в документах смертность от них? Поэтому женщины рожают младенцев — или от охранников, или уже так попали в тюрьму. Ну а руководство тюрьмы, чтоб младенцев в приют не сдавать и правду о том, что в тюрьме происходит, скрыть, нанимает повитуху или кого-нибудь из заключенных, который их душит после рождения. Потом их зарывают ночью, тайком, за стенкой Второго кладбища — и концы в воду. Все шито-крыто. Заключенная как родит, ребенка сразу уносят, а потом ей говорят, что умер сразу после рождения. Ребенка же, живого, отдают на расправу и отправляют на тот свет. — В камерах для пожизненных? — удивился Японец. — Ну, значит, наняли убийцу какого-то из тех, кто отбывает пожизненное. Не каждая ведь повитуха на такое пойдет. А пожизненное, в основном, серийные убийцы получают. Наверное, начальник тюрьмы нашел такого, за определенные льготы в содержании. — И вот такое… Шо младенцев душит… сейчас вышло в город? — нахмурился Японец. — Вышло прямиком в город? В мой город? — Так все вышли, — пожал плечами Котовский, — решено было всех заключенных освобождать. И серийных убийц тоже. — Надо хоть знать, кто в той камере сидел, — не мог успокоиться Японец. — А как узнать? Ребята вон тюрьму громят! Все бумаги во дворе жгут. Как теперь узнаешь? Впрочем, Японец все-таки заставил Майорчика найти кого-то из заключенных. Мелкий воришка, подряженный тюремной охраной для обслуживания тех, кто сидел в подвалах, трясся от страха перед самим Мишкой Япончиком. — Вторая дверь справа… Кто сидел? — строго допытывался Японец. — Так убивцы там были… гы… — Воришка был придурошным, он мог только испытывать страх, и не понимал, чего от него хотят, — убивцы по жизни сидели… Не видел я их… Миски только подавал в отверстие… Лиц не видел… — А охранники говорили, кто? — Убивцы сидели… страшные… се… си… — Серийные. Дальше! — Японец злился от нетерпения. — Ну да… эти… серийные… в подвале… а кто и за шо, охранники не говорили ни за шо, ни за так, как их зовут… — А что особое в ту дверь ты носил? Такое, шоб не как за всем? — Вино туда давал. Бутылки. Булки еще белые. А один раз шоколад. — Видишь, что я тебе говорил, — сказал Котовский, присутствующий при разговоре, — начальник тюрьмы нанял заключенного серийного убийцу на такую гадость. Тот за льготы и подчищал грязные дела. Только ты брось. Мало что бывает в жизни. Где ты его теперь найдешь — растворился, как рыба в воде. Глава 4 Конец дома Тани на Елисаветинской улице. Увольнение из Оперного театра. Кризис весны 1919 года Бой начался внизу на Конной, на самом ее углу и Софиевской, и постепенно переместился вверх. Выстрелы, взрывы гранат, крики раненых и умирающих, отчаянные вопли нападавших, вся эта какофония ужаса, хаоса, уличной войны захватила спокойные районы города, разрывая тихие улицы звуками взрывов и выстрелов. И тем не менее в хаосе этих огненных вихрей люди все же ходили по улицам, где текла самая настоящая кровь. Последние бои между остатками деникинской армии, отрядами, еще не покинувшими Одессу (несмотря на то что все уже знали: французы уходят), уличными бандами под руководством Мишки Япончика, большевиками, подбирающимися вплотную к центру, группами всевозможных политических и анархистских налетчиков и прочих вооруженных людей превратили некогда цветущий город в сплошную зону боевых действий, залили отчаянным пламенем жестокой уличной войны. Обострились схватки полиции и бандитов. Хорошо вооруженные отряды уличных банд теперь с оружием в руках оказывали сопротивление полиции и солдатам. Несмотря на то что при помощи жестокого террора не удалось справиться с бандитами, власти не сделали никаких выводов из своего провалившегося плана и продолжали посылать вооруженные отряды солдат и полиции, которые вступали в перестрелку с бандитами и несли жестокие потери. Так, на углу Софиевской и Конной в нелепейшую засаду угодил отряд одного из людей Японца — Изи Штыря. Напоровшись на солдат, бандиты открыли огонь и вступили в жестокую уличную схватку. Сам Штырь жил в доме на Елисаветинской улице, квартиры в котором Японец снимал для своих людей. Кроме Изи, на втором этаже трехэтажного дома дверь в дверь с ним жила Алмазная, о которой в воровском мире уже начинали ходить легенды. Бандиты Японца заселили также и первый, и третий этаж. А потому рано или поздно дом на Елисаветинской должен был попасть под прицел полицейских отрядов. Изя Штырь при помощи огня пытался пробиться вверх по Конной, даже не подозревая, что вторая часть полицейского отряда как раз и ждет его на Елисаветинской, устроив засаду в самом доме. А потому, когда Изя с легкостью пробился вверх, сам не понимая, как произошло, что путь немного очистился, он принял решение подняться в квартиру, забрать деньги и ценности и как можно скорей покинуть этот дом и ставший опасным район города. Но вместо припрятанных богатств за дверью квартиры Изю ждала пуля в грудь. Получилось так, что неопытный шпик открыл огонь, заслышав поворот ключа в замке. Поскольку первым шел Изя, пуля и попала ему в грудь. Ранение оказалось смертельным — и это несмотря на то, что каждый полицейский получил приказ брать бандитов живыми и не стрелять на поражение! Штырь погиб сразу, и можно сказать глупо. Другие же его люди, поднявшиеся наверх, также почти сразу угодили в ловушку. В коридорах дома прозвучала стрельба. На помощь людям Изи бросились бандиты из других квартир. Прямо на лестничной клетке завязался нешуточный бой — жестокий, несмотря на свои мелкие габариты. Перевеса не было до тех пор, пока кто-то из людей Изи не догадался бросать гранаты в квартиру на втором этаже. Ряд взрывов прозвучал как бы единым залпом. Деревянные перекрытия старого дома были сделаны из камыша. Начался пожар. Прошло всего несколько минут, и дом на Елисаветинской, оплот людей Мишки Япончика, вспыхнул, как сухая щепка. Пламя вызвало панику среди полицейских, засевших в засаде. Они пытались выбираться, выпрыгивали из окон, но попадали прямиком в руки к бандитам, окружившим дом. И те их добивали без всякой жалости — выстрелами, ножами, камнями и палками. Огненный костер взметнулся к небу, словно пытаясь ухватиться за облака своими жуткими щупальцами. Гибли и бандиты, и полицейские — стон внезапной, мучительной смерти повис в воздухе. Страх так же, как черный дым, забивал горло любого, кто смотрел на страшную картину пожара, смерти и разрушения. В малый репетиционный зал Оперного театра набилось достаточно много людей. Здесь был хор, все статисты, обслуживающий персонал — армия многочисленная, но непрофессиональному глазу зрителей совершенно не видная. Наблюдая прекрасный спектакль на сцене, публика редко задумывается о том, какое именно количество людей трудится, чтобы создать эту красоту. Важным является и другое: каждый крошечный, будто бы незначительный винтик является неотъемлемой частью этой машины. Стоит одному винтику выйти из строя — и никакого результата не будет, публика уже не увидит всей этой сияющей красоты. Так вот: в малом репетиционном зале театра собрались как раз те не видимые зрителям «винтики», без которых невозможна целая картина прекрасного спектакля. Директор театра страшно потел. Руки его тряслись, время от времени он доставал из кармана огромный платок, больше похожий на маленькую скатерть, и вытирал им лоб и залысины на висках, на которых выступали жирные, какие-то почти малиновые капли пота. Было видно, что для него мучительно находиться здесь, мучительно говорить, и все вокруг давным-давно стало вот таким жестоким мучением. Вместе с неизменной Фирой Таня сидела в третьем ряду и так же, как и все в зале, знала, о чем будет говорить директор. В общем, об этом знали все в городе. Французы уходят. Город будут эвакуировать. Одессу сдают красным. Театр закрывают до особого распоряжения новых властей. Все статисты и низший персонал разгоняются без сохранения жалованья. Перед этим в Одессе точно так же позакрывались все кабаре. И о том, что закрывается кабаре «Ко всем чертям!», Таня узнала от Тучи. — Японец забирает свою часть контроля и вынимает капитал, и мы уходим в тень, — рассказал тот, — кабаре будет закрыто. Держать его дольше смысла нет. — А владелец? — Несмотря на шок от этого сообщения, Таня все-таки не могла удержаться от такого вопроса. — Так владелец пролетел, как фанера над Парижем, — хмыкнул Туча. — Сам виноват, дурак. Нашел когда деньги в кабаре вкладывать! Сейчас такое время, шо ни охнуть, ни сдохнуть. Знай держи зубы за пазухой да финти ушами. Несмотря на то что Туча был бандитом, характер у него был добрый. И, увидев расстроенное лицо Тани, он попытался ее утешить: — Да не страдай ты! Сегодня одно закрылось, послезавтра — новое откроется. Нет такой власти, шо людям гульки да водку запрещать будет. А этот фраер ушами выгребет. В Париж наверняка уедет. Говорят, он князь. — Князь, — машинально повторила Таня, опуская глаза в пол. Но Туча не понял, что значило для нее это слово. — Ну да, князь. Наверняка он уже в Париже. В последние дни перед закрытием его никто и не видел. Так шо точно сделал финт ушами — и в Париж, — снова повторил он. — Значит, уехал. — Эта мысль полоснула Таню болью по горлу, и она с тех пор больше не ходила на Екатерининскую и не пыталась увидеть Володю Сосновского. Что-то горькое запеклось в душе, и Таня вдруг неожиданно для себя самой поняла: он окончательно для нее потерян, они никогда больше не встретятся, потому что целая пропасть, не только море, разделяет ее и далекий Париж… И вот теперь, сидя в Оперном театре, прекрасно понимая, что отныне и навсегда разрушен весь ее мир, Таня чувствовала себя невероятно спокойной, словно наблюдала картинку со стороны. И неожиданно для нее самой это странное спокойствие стало защитным щитом, способным укрыть за своими надежными краями все ее житейские потери и жизненные бури. Толпа начала роптать, и директор, скомкав платок и сунув его в карман, откашлялся и поднялся с места. — Вот увидишь, нас всех выкишнут, — шепнула на ушко Тане Фира, — выгонят прямиком за улицу. — Без сомнений, выгонят, — кивнула Таня, — потому он так и волнуется. Это было правдой, и все поняли ситуацию, когда директор театра начал говорить. Цирковых увольняли без сохранения жалованья. Театр закрывался до особого распоряжения новых властей. Работа над спектаклями и новыми постановками будет свернута. Дирекция театра очень просит бывших сотрудников не оставлять свои личные вещи. — Вот видишь! — Фира толкнула Таню острым локтем. Та в ответ пожала плечами — с удивительным безразличием. Между тем среди артистов поднялся ропот. Раздались громкие крики: — Это безобразие! Хоть бы половину жалованья сохранили! У меня дети! Чем я буду кормить детей! Кабаре позакрывались, где мы выступать будем! — Тише, тише! — Директор умоляюще поднял руки вверх. — Театр больше не финансируется властями, спектакли нам давать запрещено — откуда взять вам половину жалованья? Кто вам платить будет эту половину? Мы тоже в таком же состоянии, как и вы! Поверьте, эта мера временная, все очень скоро образуется! — Образуется, как же! — выкрикивали из рядов. — Можно подумать, красные придут к власти и сразу театр откроют! Гришин-Алмазов казну выгреб, чинуши его в Париж готовятся с деньгами бежать! А мы подыхай с голоду! — Ситуация действительно тяжелая, но… — попытался что-то сказать директор, и в этот момент в него запустили бутафорским башмаком, а следом полетели разные вещи. Люди кричали, улюлюкали, свистели, поднимаясь с мест, били мебель, бросая в директора обломки и щепки. Вынужденный укрыться за большой декорацией в виде старинного замка, директор продолжал оттуда что-то вещать, но никто не желал его слушать. Начался самый настоящий погром. Артисты громили мебель, остатки декораций, стены, зеркала, окна… Это действительно был приступ отчаяния, вдруг сплотивший толпу, — приступ отчаяния и обреченности, который порой бывает страшней и убедительней любых доводов рассудка. На этом громком фоне Таня вместе с Фирой тихонько выскользнули из репетиционного зала. Им в спину прозвучал жуткий грохот и пронзительний жалкий визг: чем-то тяжелым били рояль, пытаясь выдернуть клавиши. — Господи, как жаль, — в глазах Фиры стояли самые настоящие слезы, — неужели мы никогда больше не вернемся сюда? — Не знаю, — честно ответила Таня. На самом деле прощание с Оперным театром не было для нее такой мучительной потерей. Она давно поняла, что совершенно не годится в артистки. И еще поняла, что тратить время на чужие дела больше не будет. Ведь театр был чужим делом, не ее. — Что ты теперь будешь делать? — Фира наконец успокоилась. Девушки спускались по тяжелой винтовой лестнице. — Не знаю, — снова пожала плечами Таня, — домой пойду. Надо отдохнуть. — Да… тебе… конечно… — протянула Фира, — ты никогда выступать не любила. А я артистка! Я не могу без театра! — Иди домой, артистка, — улыбнулась Таня.