Он упал на колени и расчистил грязь ладонями, вскоре коснувшись простой рукояти отцовского меча, не украшенной и крепкой, как и сам владелец. Он дотронулся до лезвия – по-прежнему достаточно острое, чтобы порезать мозолистую руку, – и невольно вспомнил, как отец затачивал его. Каждый год с прекращением зимних морозов тот в компании сыновей усаживался перед своим залом с точильным камнем, счищал пыль и раскладывал железо, полируя свою коллекцию оружия на глазах у всех. «Работа почетна, – говорил он, пока мальчишки усердно чистили его доспех и подметали ступени. – Ни один человек, даже вождь, не может быть выше нее». Мир затуманился, и Бирмун сморгнул слезы. – Ты гордился бы мной, Канит? Он представил всех мужчин, а также мальчиков и женщин, которых убил той кровавой ночью. – Что бы ты сделал, отец? Сдался бы? Выбрал бы смерть? Это больше не имеет никакого значения, понимал он: его отец – труп. Его братья, давшие яростный отпор своим убийцам, – трупы, и остался лишь Бирмун. Бирмун, опозоренный «ночной человек», не поклявшийся отомстить убийце родителя, а принимавший его дары, чтобы жить спокойно; лгавший, уничтоживший свое имя и репутацию в надежде отплатить кровью за кровь. Но его мать еще жива. «Верные» люди, которые бросили на улице труп своего господина, еще живы. Может, не все они заслуживают смерти, но и безвинными их не назвать. Если Бирмун заберет жизнь вождя ночью, они никогда не узнают, кто это сделал и почему. Возможно, свалят это на «Смуту» и забудут. Им не придется смотреть в глаза своей вине, доколе стыд не нависнет над ними грозовой тучей и не пропитает их до костей. Все люди говорят о чести и достоинстве, но только мой отец сражался и умер за это. Страх за собственную жизнь исчез, когда Бирмун признал это. Верно, он пришел этой ночью сюда, чтобы очистить свой разум от Далы. Он сражался ради нее, убивал ради нее, но в конце концов она была всего лишь отвлечением. Он оставался в живых все эти годы не без причины, и этой причиной была не Дала. Он припрятал отцовский меч и доспех не без причины. В память о тебе, отец, я сделаю это напоследок. Я сброшу маску золотаря и сражусь за честь, как сделал ты. И тогда, живой или мертвый, я наконец буду свободен. * * * Нам пойти с тобой, вождь? Бирмун покачал головой. Он знал, что эта идея привела их в ужас, и в любом случае от них будет мало толку. – Я иду один. Если буду сражен, похороните меня с моими братьями. Он забрал перепачканное грязью железо и вновь засыпал кости отца, затем очистил пробитый панцирь водой с лимонником. Используя лопату, он заточил тупые участки лезвия меча и отполировал его самыми чистыми тряпками, какие имелись. А затем надел куртку из серой шерсти, чтобы пробоины в доспехе были не столь заметны, кожаные сапоги, с которых стер водой и камнем все следы земли, и ножны, которые приобрел у озадаченного кузнеца. Братья молча смотрели ему вслед. Одинокий, у всех на виду, он вошел через открытые ворота в Старый Орхус, когда-то бывший отдельным городком, но теперь соединенный мостом с поселением, его покорившим. Бирмуну казалось, что все наблюдают за ним. Ты к этому не привык, вот и все. Никто не смотрит на золотаря. Его путь был почти таким же, как и прошлой ночью, – отцовский зал стоял недалеко от его старого дома. Бирмун пересек Железный мост, странно успокоенный сильным осенним течением реки, и остановился на краю, чтобы ощутить брызги на лице; звук воды заглушил все шумы мира, пусть и на мгновение. Но ему пора было идти. Бирмун сошел с мокрых крепких досок и направился к залу своего детства. Больше, чем когда-либо, он обращал внимание на воинов. Он был выше большинства и шире в плечах, но худее их, и его взгляду явно недоставало их спокойной, незамутненной уверенности. Каждый день своей жизни он вкалывал вместо того, чтобы ошиваться возле какого-нибудь «великого мужа», есть с его стола, фехтовать и выглядеть свирепо. Но он никогда не сражался с воинами должным образом, никогда не испытывал себя против них. Надо было поупражняться с настоящим мечом. Подготовиться к этому. Он мысленно назвал себя дураком и стиснул рукоять отцовского оружия. По сути, оно не так уж отличалось от лопаты, и он попробовал успокоиться. Он орудовал инвентарем всю свою жизнь, будь то грабли или канавокопатели, заступы или молотки, и это было похоже. Это должно быть похоже. Я молод и могу вкалывать ночь напролет. Я продержусь дольше него. Я измотаю его, пока он не утратит бдительность и не лишится сил – если только сумею остаться в живых. Бирмун вспотел, хотя солнце пряталось в облаках и кожу обдувал ветерок. Это из-за куртки и доспеха, я просто не привык носить такое. Он представил, как встречается взглядом с матерью, и внутренности больно скрутило, что бы он себе ни говорил. Найдет ли он в ее глазах ненависть? Отвращение? Или просто стыд? Взглянет ли она на него как на ничтожество, напоминание о неудачнике-муже и отвергнутой жизни? Возможно, ее там не будет. С какой стати ей там быть? Для меня этот день особенный, но для нее это просто еще один день. Залы и всё, что в них делалось, существовали для мужчин. Вассалы вождей определяли права собственности, выслушивали разногласия и управляли почти всеми повседневными делами в Орхусе. Сами вожди в основном наблюдали за происходящим – когда необходимо, карая преступников, нарушивших законы Ордена, разрешая междоусобицы, одобряя поединки, – или просто важничали перед своими людьми. Вождь Сурэн будет в своем зале со своими вассалами и родней мужского пола, но его матрона и дочери останутся дома или пойдут на рынок со сверстницами. Женщины не забивали себе голову подобной ерундой. – Эй ты, а ну смотри, куда… Бирмун врезался поясницей в борт движущейся телеги, с треском качнув ее вбок и рассыпав овощи. – Простите, я… Он взглянул на возчика и приготовился встать на колени и помочь собрать товар, но тут осознал: лицо мужчины побелело. – Нет, пожалуйста, я не… это была моя вина. Пожалуйста, не надо. Я сам это сделаю. Торговец спрыгнул со своего старого, лохматого коня и упал на колени, бормоча и выуживая из грязи свой товар, низко наклонив голову, чтобы не видеть Бирмуна. Прохожие отворачивались, только юноши задерживались поглазеть. Он боится, что я убью его прямо здесь за то, в чем виноват я сам. Бирмун замер и убрал руку с меча. Его наличие на поясе означало: «Вот муж, который ищет известность и славу», а всего более он сообщал миру, что ремесло его владельца – насилие. Но торговец заговорил еще до того, как увидел клинок. Бирмун ушел без лишних слов, отмечая разочарование в глазах зевак. Он жалел, что не может криком выразить страдание, которое опорожнит их внутренности и пристыдит их, как детей (коими они и были), за то, что захотели крови незнакомца. Но он ускорил шаг и смотрел вперед, стараясь думать о настоящем. Вскоре он миновал осыпающуюся статую Вола, обозначающую сердце Старого Орхуса – первые заселенные местечки; ее беспалая гранитная длань тянулась к небу с поднятым в ней рогом, хотя тот больше походил теперь на кубок. Он миновал расщелину в земле, которая увеличивалась с каждым годом, – когда-то в нее сбрасывали одиночнорожденных и оставляли Носсу, а сейчас ее называли Полостью Горы. Но они больше не выбрасывают своих детей, подумал он без уважения. Теперь, со времени законов, матери просто заставляют их страдать и умирать в нищете или становиться «ночными людьми». Повсюду вокруг Полости стояли другие ветшающие изваяния старых богов, лишенные поклонения и ухода северян, оставленные тут, возможно, из суеверия или в назидание. Прошлого больше нет, шептали они изломанными ртами и вечно тянулись ввысь к Тэгрину, а может в небытие, пока их тела таяли под дождем. Тут заседали величайшие вожди, хотя отец Бирмуна, а ныне вождь Сурэн в их число не входили. Бирмун ощущал, как пристальные взгляды молодых женщин и вооруженных мужчин ползают по его коже словно блохи – но вдруг это и правда мелкие ненавистные твари? Он усиленно старался не чесаться. Изваяния и торговая суета сменились старыми, разрушенными фортами, дозорными башнями и стенами; в этих руинах играли дети богачей. Юные воины упражнялись тут с деревянными мечами, и Бирмун попытался представить это место таким, как раньше, – когда заборы были не просто украшением и колья служили для того, чтобы насквозь пронзать вторгшихся всадников, а не просто мешать обзору и собакам. Даже мосты возводились теперь без ворот, которые трудно было разрушить даже самим строителям. Мы стали слабыми, подумал он, вспоминая истории, что Дала рассказывала ему о степях, где люди практически рождались в седле и не имели законов. Но таких людей почти не осталось, знал Бирмун. Все они исчезли, кроме крошечных стай, окруженных табунами диких лошадей. Просто еще одно сгинувшее племя. Он вздрогнул, когда услышал смех, затем увидел широкие двустворчатые двери, которые удерживали открытыми вырезанные для этой цели доски. Зал его отца выглядел почти так же, как и много лет назад. Он был окружен травой, еловыми деревьями и дорожками из гравия, а также сыновьями слуг вождя. Принадлежал этот зал еще деду Бирмуна, который выиграл оный в бою у другого мужчины, а затем сумел мирно передать своему сыну. Изнутри донеслись голоса, и Бирмун покачнулся под тяжестью воспоминаний. Тут даже пахнет, как раньше, подумал он, закрывая глаза, когда знакомый ветер швырнул в него мягкие волны побуревших, влажных от дождя еловых иголок. Осквернять все это посредством насилия казалось неправильным и неестественным. Он разрушит мирную сцену грубыми словами и кровью, и, возможно, для кого-то из детей это станет первым воспоминанием. Я все еще могу повернуть назад. Покинуть это место и зарыть свой меч, и никто даже не узнает. Бирмун сглотнул и задался вопросом, какой из голосов принадлежит убийце его отца; задался вопросом, сколько сыновей, игравших снаружи, могли бы принадлежать его братьям, если бы те выжили… Он зашагал к очагу – тот разожгли, хотя вечер был не холодным. Мой отец приберег бы дрова, подумал он, и приблизил бы своих вассалов для согрева. Он встал у входа и посмотрел на толпу. Мужчины расположились кольцом, а вождь Сурэн и его близнец – на возвышении в конце зала. Все они были вооружены, в чистых выстиранных куртках, с подстриженными бородами или бритые. Их подруги сидели в креслах вдоль стен, с уложенными либо подвязанными волосами и в одинаковых красных платьях. Первая дуэль молодого парня, догадался Бирмун. Он посмотрел на юношу, сидящего на почетном месте рядом с вождем, с перевязанными окровавленной тканью головой и предплечьем. Воины постарше похлопывали его по спине, смеясь и, возможно, рассказывая истории о собственных испытаниях, а бледный мальчуган кивал, безуспешно притворяясь, что не ранен и ему не больно. Бирмун изучал лица, мерцающие в свете очага, и наконец с трудом перевел взгляд на кресло, где, как он знал, восседала его мать. Ее платье плотно облегало сильное, здоровое тело, а глаза искрились, когда она смотрела на юношу. Ее волосы и лицо были вымазаны красной краской, а ее дочери и другие мамаши подались ближе, словно соперничая за то, чтобы разделить с нею момент славы. Этому мальчику не больше двенадцати. Бирмун смотрел на него и пытался увидеть лица своих братьев, но не смог. Он почувствовал, как подступают слезы. Они мертвы и ушли, а их мать удобно восседает рядом с их убийцей, с гордостью растя его сынков. Он вытащил отцовский меч. – Возмездие. Несколько мужчин поблизости взглянули на него, но эмоции заглушали звук и его голос не пробился сквозь веселый гвалт. Он вышел вперед, чтобы его было видно лучше; отполированный клинок сиял, а рост Бирмуна возвышал его над сидящими гостями. – Сурэн, сын Брэнны. Воцарилась тишина, когда гости заметили его и зашептались; разговоры схлынули, как волны при отливе. – Я вызываю тебя. Вождь Сурэн без надобности поднял руку, призывая к тишине. Пристальным взором он медленно изучал Бирмуна с ног до лица. Я ношу его доспех. Но похож ли я на него? Ты видишь тень, восставшую перед тобой из ночи, бесчестный ублюдок-детоубийца? – Кто ты такой? Как ты смеешь так говорить в моем зале? Сотни грез об этом моменте рассеялись, утратив значение. В одних он представлял, что его встречают как героя, в других прорубался сквозь сотню воинов и свершал месть. Иногда его попросту окружали толпой, избивали и бросали умирать на улице, как и его отца. Я должен действовать. Я должен быть смелым. А иначе они не примут мой вызов. – Это не твой зал, и я хожу, куда мне хочется. Сурэн прищурился, пока все ждали его ответа.