Талли, как только вбежала в дом, принялась показывать лягушек, вывалила их на стол, мать не успела ее остановить. Одна из лягух, здоровенная, желтая, с куцыми, еще не отросшими крылышками, рванулась было на свободу и спрыгнула на пол, но тут к ней подбежал Гриф, облаял, она и замерла. Талли подхватила беглянку, шлепнула по башке и посадила к остальным. Ошалелая лягуха притихла. – Пока стол не отмоешь, спать не ляжешь, – сказала Джинни. Дочка невозмутимо пожала плечами: – Ага. Пап, а угадай, сколько я лягух нашла? – Сколько? – спросил Клэй. – А ты угадай. Он посмотрел на четырех лягушек на столешнице: – Гм… Одну? – Нет, больше! – Ах, больше… Пятьдесят? Талли, хихикая, оттолкнула осмелевшую лягушку подальше от края стола. – Нет, не пятьдесят! Вот, погляди, целых четыре! Ты что, считать не умеешь? С гордостью заправского барышника, похваляющегося табуном призовых скакунов, она стала показывать лягушек одну за одной, называя их по именам и объясняя, чем они отличаются друг от друга. Здоровенную желтую лягуху Талли сгребла в горсть и сунула Клэю под нос: – Это Берт. Видишь, он желтый. Мама говорит, он скоро крылья отрастит. Я его дяде Гэбриелю подарю. – Она оглядела комнату, словно только сейчас заметив, что Гэбриеля нет. – Ой, а где он? Спит уже? Клэй с Джинни переглянулись. – Он ушел, – сказал Клэй. – Просил передать тебе привет. – А он вернется? – недоуменно спросила дочка. «Надеюсь, что нет», – подумал Клэй и ответил: – Может быть. Талли ненадолго умолкла, разглядывая лягушку в горсти, а потом широко улыбнулась: – Ну, тогда у Берта крылья успеют отрасти! Куцые култышки на лягушачьей спинке судорожно дернулись. Джинни подошла к столу, пригладила дочке встрепанные волосы, совсем как недавно мужу: – Все, дружочек, спать пора. Приятели твои подождут на крыльце. – Мам, они же разбегутся! – возмутилась Талли. – А ты их снова найдешь, – сказала мать. – Они тебя увидят и обрадуются. Клэй рассмеялся, Джинни тоже улыбнулась. – Конечно обрадуются, – заявила Талли, перецеловала всех лягушек, попрощалась с каждой и по одной вынесла их на крыльцо. Джинни недовольно поморщилась, а Клэй с облегчением вздохнул: хорошо, что ни одна лягуха не превратилась в принца, – и без них на сегодня гостей хватит, да и кормить нечем, жаркого больше не осталось. Талли начисто вытерла стол и ушла умываться. Гриф побежал за ней. Джинни села у стола, взяла Клэя за руку и сжала в ладонях: – Ну, рассказывай. Он и рассказал. Талли уснула. Ночник у кровати, накрытый жестяным колпаком с прорезанными в нем звездочками, отбрасывал на стены дрожащие пятна созвездий. Тусклый свет золотил темно-русые, как у отца, волосы девочки. Перед сном она потребовала, чтобы отец рассказал ей сказку – про драконов, но про драконов было нельзя, потому что потом ей снились кошмары. Но Талли была храброй девочкой и требовала только сказку про драконов. Вместо сказки про драконов Клэй начал рассказывать про русалок и гидрака и только потом сообразил, что гидрак – это как семь драконов сразу… ну, может, и пронесет, не проснется с криком посреди ночи. Вообще-то, это была не сказка, а взаправдашняя история, просто Клэй ее немного приукрасил (сказал, что сам гидрака убил, хотя это Ганелон отличился) и замял кое-какие подробности: девятилетней девочке – да и ее маме – слышать их было ни к чему. К примеру, из-за того, что благодарность русалок не знала границ, Клэй приобрел весьма обширные познания в области загадочной русалочьей анатомии, однако, если честно, до сих пор не очень понимал, как оно все устроено. Наконец Талли задышала ровно и глубоко, и Клэй сообразил, что рассказывает сказку себе самому. Он разглядывал лицо дочери – крошечный рот, румяные щеки, фарфоровая пуговка носа, – изумленно раздумывая, как Клэю Куперу, разумеется не без помощи Джинни, удалось произвести на свет такое чудесное, невообразимо прекрасное создание. Он не выдержал и осторожно коснулся ее ладошки; тоненькие пальцы непроизвольно сомкнулись, и Клэй улыбнулся. Талли приоткрыла глаза: – Папа… – Что, солнышко мое? – А Розу выручат? У него замерло сердце. Рот невольно раскрылся, а разум лихорадочно искал подходящий ответ. – Ты подслушивала? – спросил Клэй. Ну конечно же подслушивала – это стало любимым занятием Талли с тех пор, как однажды ночью она услышала негромкий разговор родителей о пони – подарке на ее день рождения. Девочка сонно кивнула: – Она же попала в беду… ее выручат, правда? – Не знаю, – ответил Клэй. А надо было сказать: «Да, конечно выручат». Ведь детям лгать незазорно, если это ложь во благо… – Дядя Гэб ее спасет, – пробормотала Талли, закрывая глаза. Клэй замер, надеясь, что она снова уснет. Глаза распахнулись. – Спасет, правда? На этот раз он успел заготовить ответ: – Конечно спасет, солнышко. – Хорошо, – сказала она. – А ты с ним не уйдешь? – Нет, – прошептал он. – Не уйду. – А если б меня злодеи в западню загнали… где-нибудь далеко-далеко… Ты пошел бы меня спасать, а, пап? Боль в груди расползалась мерзкой гнилью – не то стыд, не то грусть, не то тошнотворное сожаление, а может, все три одновременно. Клэй вспомнил робкую улыбку Гэбриеля, его прощальные слова: «Хороший ты человек, Клэй Купер». – Ради тебя я на все готов… Меня ничто на свете не остановит. Талли улыбнулась и чуть крепче сжала его руку: – Значит, ты и Розу спасешь. И он сломался. Сжал зубы, подавил невольный стон, зажмурился, чтобы не дать воли слезам, но не успел. Не то чтобы Клэй всегда был хорошим человеком, нет, однако ему очень хотелось им стать. Он обуздал привычку к жестокости и насилию, поступил на службу в городскую стражу и применял свой скромный запас умений и навыков во имя добра. Он хотел, чтобы им гордились и Джинни, и, главное, его любимая дочурка Талли, самое дорогое создание на свете, золотинка, вымытая из мутной реки его души. Но ведь добро и благо трудно измерить, размышлял Клэй. Если взять два добрых деяния, то одно всегда перевесит другое, пусть даже и на пушинку. В том-то все и дело… И сделать выбор – правильный выбор – не каждому под силу. Нет, хороший человек, пусть даже из самых благих намерений, не будет сидеть сложа руки, когда его лучший друг теряет или уже потерял кого-то из близких. Клэй это прекрасно понимал. И его дочь тоже понимала. – Пап, а чего ты плачешь? – спросила она, наморщив лоб. Улыбка на лице Клэя была такой же, как у Гэба, – робкой, изломанной и грустной. – Потому что я буду по тебе скучать, – ответил он.