На ее губах мелькает улыбка. – Там все хорошо, – продолжаю я, пока мастер выбирает инструменты и делает своему напарнику знак подержать Давину за руку. Огромные мозолистые руки сжимают ее предплечье, чтобы она не двигалась. – Осада не была такой опустошительной, как все опасались. Грета превосходно заботится о пострадавших в своей решительной манере. Но в любом случае их немного. Ее грудная клетка лихорадочно поднимается и опускается, а я чувствую быстрое биение ее сердца. – Ви, посмотри на меня, – зову я, прежде чем мастер помещает инструмент между ее рукой и наручником. Она нерешительно выполняет мою просьбу и поворачивается ко мне. – Вот, так хорошо, – выдыхаю я, соприкоснувшись с ней лбами. – Скажи, о чем тебе рассказать. Что угодно. – Как… дела у… Вальдура? Чувствуя облегчение от того, что она вообще говорит, я начинаю рассказывать. – Как всегда хорошо. Вальдур кажется радостным и готовым работать. Это также вдохновляет других делать больше. Он присматривал за Бразанией, пока меня не было, и он действительно хорошо это делал. Могила Юринны укрыта цветами, и он возложил цветы и на могилы других моих сестер и матери. Когда раздается первый удар, мы оба вздрагиваем, а Давина издает всхлип, но тут же закусывает губу. Я осмеливаюсь взглянуть и пугаюсь, увидев кровь, разлившуюся по столу. Кожа под наручниками, должно быть, настолько раздражена, что хватило одного рывка, чтобы хлынула кровь. Однако я заставляю себя успокоиться и снова концентрируюсь на Давине, пока кузнец продолжает работать. Я знаю, что ей снова будет больно. – Фульк отлично справляется с должностью ритари, верно? Она кивает – слабое, едва заметное движение. – Через пару лет я обучу его полностью, но опасаюсь, что он захочет остаться твоим ритари, а не стать рыцарем. – Еще один удар молота, еще один всхлип, и дрожь возвращается. – А как во Фриске? Даме можно иметь двух ритари, или нам с Фульком придется биться за тебя? – Я не з-знаю… д-дам с-с… д-двумя… ритари. – Тогда ты будешь первой, – бормочу я. – Или мне придется так побить Фулька, что он больше не захочет быть твоим ритари. Хотя я не уверен, что это возможно. Мастер отстраняется и откладывает инструмент в сторону. – Продолжай ее держать, – велит он кузнецу, который стискивает руку Давины. – Б-богиня… Что с-сейчас будет? – шепчет она. – Не оборачивайся. – Я прижимаю ее голову к груди. – Все будет хорошо, вот увидишь. Кандалы больше никогда не навредят тебе. С тошнотворным чувством я наблюдаю, как мастер резким земельским голосом раздает указания кузнецам. Когда рядом со столом появляется человек с раскаленным железным стержнем, зажатым в плоскогубцах, у меня падает сердце. Они же не собираются!.. – Госпожа, – говорит мастер. – Кто бы ни изготовил эти кандалы, он свое дело знает. Мы не смогли сломать их. Давина поднимает голову, но не поворачивается к мастеру. – Делайте, что… необходимо. Мастер вопросительно смотрит на меня. Мой взгляд мечется между ним и раскаленным стержнем. Если бы я не знал, что эти кандалы приносят Давине такую боль, я бы схватил ее и покинул с ней кузницу. – Вы слышали королеву, – говорю я. Мастер медлит. – Вам нужна помощь, чтобы ее удержать? – Нет, – бормочу я. – Я справлюсь. Тело Давины напрягается, и она сильнее прижимается к моей груди. Воздух наполняется вонью плавящегося металла и горелой кожи. – Мне очень жаль, – продолжаю шептать я, пока она прижимается ко мне, чтобы заглушить свои крики. * * * Кажется, проходят часы, прежде чем первый наручник с грохотом падает на стол. Мы с Давиной мокрые от пота. Я не могу пошевелить руками, так как мне приходится изо всех сил удерживать ее. Мои руки так напряжены, что кажется, будто слились с ней. Кузнец осторожно отпускает ее. Завтра там, где он сжимал ее руку, будут синяки, но сейчас это наименее значимая для нас проблема. Я вытягиваю шею, чтобы взглянуть на ее освобожденное запястье, а в следующий момент жалею, что сделал это. Сквозь кровь я отчетливо различаю мускулы, вокруг которых висят несколько обгорелых кусков кожи. Но самые тяжелые раны находятся на тыльной стороне ладони, а не над суставом, иначе бы она истекла кровью. «Нужно немедленно это перевязать, – проносится у меня в голове. – Иначе все воспалится из-за пыли и грязи, которых полно здесь». Я открываю рот, но он настолько пересох, что получается только карканье. – Минхер, – раздается рядом голос Фулька. Я не заметил, когда он вернулся. Его лицо белое, как снег Фриски, а глаза распахнуты в ужасе. Как много он понял? Как долго наблюдал? Его руки дрожат, когда он поднимает сверток с мазями Греты. Кузнецы советуются, как снимать второй наручник. – Перевяжи… ее, – хриплю я. – Пока они… не продолжили. Душа разрывается, что приходится просить мальчишку об этом. Я бы хотел, чтобы он никогда не видел свою миндам в таком состоянии. Но у меня так трясутся руки, что я не смогу этого сделать. Я также опасаюсь, что как только встану, больше не сяду на этот стул. Я не хочу снова слышать крики боли, пока Давина мечется у меня в руках. Но я понимаю, что нам придется пройти через это еще раз. Фульк держится отважно, увидев кровь, стекающую по рукам Давины, но я вижу, что он близок к обмороку. Мне не приходится просить его снова – он кладет сверток и роется в нем в поисках перевязочных материалов. Я убираю прядь пропитанных потом волос Давине за ухо. Даже это движение отзывается болью в напряженных мышцах. – Фульк… перевяжет запястье, – успокаиваю я ее. – Он… осторожно. Она слегка наклоняет голову. Ее веки дрожат, но она не открывает глаз. «Пожалуйста, пусть она упадет в обморок раньше, чем они продолжат», – умоляю я богов. Она слегка вздрагивает, когда Фульк обматывает ее запястье чистой тканью и завязывает узел. Позже, когда мы пройдем через этот кошмар, кто-нибудь промоет ей раны и смажет их настоями Греты. Сейчас же важно избежать попадания в них грязи. Когда Фульк заканчивает, я говорю: – Иди. Позаботься… о лошадях. И скажи… Кларис, чтобы она пришла, когда… мы закончим. – Но минхер… – Никаких возражений! – И все же! – упрямится он. Его щеки покраснели от гнева – яркие пятна на бледном лице. – Я останусь. С лошадьми все хорошо, я в этом убедился. А Кларис уже все подготовила в той комнате, где вы и королева проснулись. Я киваю, поджав губы. Я слишком измучен, чтобы с ним спорить. – Рассказывай… ей что-нибудь, когда они… продолжат. Что угодно. Я уже… едва могу говорить. – О чем? – Без разницы. Ей нужно… слышать что-то другое, кроме… стука и шипения. Едва я успеваю договорить, как кузнецы подходят к нам. Фульк прячется за меня, но так, чтобы видеть Давину. – Вы готовы? – спрашивает мастер. – Нет, – бросаю я. – Дайте нам… прийти в себя. – Теперь мы знаем, что надо делать. В этот раз должно получиться быстрее, а без неудачных попыток мы нанесем меньше повреждений. Вам нужно еще немного потерпеть. Я резко киваю. – Ты слышала, Ви? Мы почти… закончили. Стиснув зубы, я приподнимаю ее и поворачиваю так, чтобы кузнецы смогли поработать над другой рукой. Я осторожно кладу ее перебинтованную руку себе на грудь, прежде чем притянуть к себе. Во время всей процедуры она не шевелится, поэтому я надеюсь, что она потеряла сознание и не почувствует удаления второго наручника. Но когда мастер подходит и слегка сдвигает наручник, она цепенеет и сводит все мои надежды на нет. В этот раз ее крики тише, поэтому я слышу бормотание Фулька, который склонился над ней. Он рассказывает ей о своей сестре, которая выходит замуж за одного из моих бывших солдат и хочет, чтобы Давина пришла на праздник и выпустила снег на молодоженов. Он рассказывает о Бразании, по которой он скучал с тех пор как уехал оттуда, чтобы стать моим оруженосцем. И он рассказывает обо мне. Каким я был до того, как встретил ее. Как я смотрел сквозь людей, которые пытались со мной заговорить, и видел только следующий бой. Как я не хотел иметь дело ни с одним живым существом, кроме Элоры. Я пренебрегал даже Фульком. А еще о том, как я горжусь, что он хорошо выполняет свою работу ритари. Он не смог бы служить с такой же страстью Эсмонду. В конечном счете, он оказался бы таким же плохим рыцарем, как и я.