Брайан достает книгу и с хрустом перегибает ее корешок. Лично я считаю, что хороший человек с книгами так не поступает. На мой взгляд, это из той же оперы, что и жестокое обращение с котятами или прилюдное ковыряние в носу. И все же я не могу не испытывать к нему сочувствия. Если бы я еще раз коснулась его футболки, возможно, смогла бы мысленно шепнуть ему слова утешения. Что-то говорит мне, что его мать не могла себя контролировать. Я уверена, что при жизни предыдущих поколений многие душевные заболевания так и оставались незамеченными; в наши дни его мать смогла бы получить соответствующее лечение. Как моя мама. От мысли о маме у меня начинает раскалываться голова. Я поворачиваюсь к Брайану плечом и с треском задергиваю шторку на окне. Его жизнь меня не касается, к тому же, что бы я ему мысленно ни сказала, это уже не сможет ничего изменить. Эта боль будет преследовать его до конца дней, потому что такая боль остается с тобой навсегда; она сочится из твоих пор, проникает в волокна твоей одежды, и ничто не может вытравить из них отпечаток твоей души. Мертвеца пулей не остановить Ношение темных очков после наступления темноты небезопасно, даже когда с твоим зрением все в порядке. Конечно, так никто не сможет увидеть мой обезображенный глаз, но если из-за затемненных стекол я стану натыкаться на стены и спотыкаться о малышей одного-двух лет, это все равно наверняка будет привлекать ко мне внимание. Но, к счастью, паромный терминал в Боде ярко освещен. Да и в противном случае мне бы тоже не пришлось беспокоиться – если не считать женщины в киоске на противоположной стороне зала, я тут совершенно одна. Я отвинчиваю крышку бутылки с кока-колой, и звук выходящего из напитка газа кажется мне неестественно громким. Есть что-то наводящее жуть в местах, обычно многолюдных, когда они пустеют и в них не остается ни души – например, в школе ночью со всеми этими рядами пустых парт или на ярмарочной площади, когда там больше не играет музыка и не горят яркие огни. Когда мы прилетали сюда раньше, мама всегда брала в аэропорту напрокат машину и заезжала прямо на паром, который перевозил автомобили. Что ж, раз теперь я передвигаюсь не на машине, а пешком, то смогу поехать не на этом пароме, а на скоростном. И слава богу – к моменту прибытия я уже буду совершенно измотана. И тут до меня наконец доходит. Как я могла быть такой дурой? Мамы здесь нет, а значит, меня некому довезти из гавани до домика Мормор. Даже если бы на острове была служба такси – а ее нет, – мне это все равно оказалось бы не по карману. Когда мы доплывем до Шебны, мне придется долго добираться до места назначения пешком – и притом в темноте. А денег на то, чтобы вернуться, у меня нет – даже если бы я этого хотела. Мой телефон гудит – пришло текстовое сообщение от Келли: Когда ты приедешь сюда к нам? Надеюсь, у тебя есть какой-нибудь сексуальный прикид и ты явишься именно в нем. На вечеринке будет Дэррен. Ах да, вечеринка! А я и забыла. Мне очень жаль, что я остаюсь вне игры, но мне совсем не хочется, чтобы двоюродный брат Келли, Дэррен, увидел мое лицо. Я время от времени флиртовала с ним целый год. На последнем дне рождения Келли мы поцеловались, и я всегда думала… Впрочем, теперь уже неважно, что я думала. Я набираю текстовое сообщение: Прости, Келз, но приехать не могу. Еду к Мормор. Решила отправиться туда в последнюю минуту. Сейчас жду паром! Я чувствую себя виноватой из-за того, что подведу Келли, но я с самого начала собиралась придумать какое-нибудь оправдание и не пойти на ее вечеринку. Она уверена, это из-за того, как я теперь выгляжу, но дело не только в этом. Я просто не могу представить себя в комнате, где будет много народу. Я попробовала было носить перчатки, но это ничего не меняет – достаточно людям коснуться своей одеждой того, во что одета я, и я сразу же узнаю их секреты. Мои пальцы так крепко стискивают телефон, что костяшки белеют. Надо же, я не могу даже пойти на вечеринку, которую устраивает моя лучшая подруга! Если я не избавлюсь от этой своей особенности, как я смогу учиться в университете и вообще жить нормальной жизнью? Способность узнавать о людях все кажется удивительным даром, но на самом деле это вовсе не так. Ведь я не могу контролировать лавину обрушивающихся на меня эмоций. Когда узнаешь чьи-то секреты, то отнюдь не начинаешь чувствовать себя ближе к этому человеку – наоборот, это отталкивает тебя от него. Есть такие вещи, которые совсем не хочется знать – уж вы мне поверьте. Мой телефон коротко гудит: Что?! Ты считаешь это хорошей идеей? Напиши мне, когда доберешься. Я о тебе беспокоюсь. Я вздыхаю и роняю телефон на стол. Келли совсем как моя мама. Она тоже считает, что мне надо перестать прятаться от всех в своей комнате и начать снова посещать школу. Они обе хотят, чтобы я забыла о том несчастном случае и просто продолжала жить дальше – но они не понимают. Я как-то рассказала Келли о своей странной способности. Она обняла меня и заявила, что верит мне, однако ее непромокаемый плащ был так пропитан сомнением, что я, можно сказать, почувствовала, как из него сочится недоверие. После этого я больше не говорила об этом никому. Я оглядываю безлюдный терминал, и меня пробирает дрожь – внезапно я начинаю остро ощущать свое одиночество. Вынув бумажник, я пересчитываю разноцветные иностранные купюры. У меня осталось 100 норвежских крон – меньше чем десять фунтов. Мои шаги отдаются в пустоте насмешливым эхом, когда я пересекаю зал. Я подхожу к киоску, и голова продавщицы дергается вверх, как у вдруг ожившей покойницы. Я трачу последние оставшиеся у меня деньги на покупку шоколадных печений – одного темного и одного белого. Моя бабушка – ужасная сладкоежка, и мы сможем отпраздновать мой приезд, полакомившись ими вместе. Передо мной синие канаты, натянутые между колышками, они обозначают извилистый путь к выходу. Глупо проделывать столь длинный путь без веских причин. Я продвигаю свой рюкзак под канатами и ныряю под них сама. У меня появляется легкое ощущение, будто я поступила неправильно, хотя никакой очереди здесь нет. Я выбросила свои последние деньги на покупку печений, да еще и пошла против установленных правил. Я почти слышу, что сказала бы мне сейчас Келли: Тебе нужно больше бывать на людях, милая. Я дотрагиваюсь до амулета на моей шее и чувствую себя виноватой из-за того, что сержусь на нее. Я знаю, я ей дорога. Келли не скрывает своих чувств, и в отличие от некоторых других людей, мне не надо касаться ее одежды, чтобы знать, что она меня любит. – Eie du ingen skam?[1] – кричит мне чей-то голос. На этот раз удивленно вздрагивает не только продавщица в киоске. За моей спиной появляются три парня лет девятнадцати – на пару лет старше меня, – и все трое смеются. Один из них держит в руке банку пива. Он высок, светловолос, у него веснушчатое лицо и белые зубы – типичный молодой красавчик-островитянин. Я продолжаю пробираться под канатами, и он опять кричит мне вслед: – Ingen skam[2]! – Я понятия не имею, что это значит, но он такой душка, что я не могу сдержать улыбки. Добравшись до выхода, я оборачиваюсь. Парень сидит, развалившись в кресле, и болтает с друзьями. Он приветливо салютует мне банкой пива, и я отвечаю ему полуулыбкой, затем отворачиваюсь, чувствуя, как к моему лицу приливает кровь. Я не умею обращаться с парнями – что уж говорить о тех из них, которые говорят на не знакомом мне языке. К тому же вряд ли он проявит особый интерес. Снаружи вечерний воздух оказывается таким холодным, что у меня перехватывает дыхание. Резкий ледяной ветер обрушивается на мое лицо, треплет волосы и, то и дело меняя направление, тянет меня то туда, до сюда. Я направляюсь к парому и с облегчением тру плечи – скоро я войду в домик Мормор. Для вида она может меня пожурить, но я знаю – она будет рада моему приезду. От мысли о том, что скоро я увижу ее, у меня теплеет на душе. Никто не умеет обнимать с таким чувством, как моя бабушка. – Hei, fina![3] – Опять этот парень. Я немного ускоряю шаг, но не оглядываюсь. Рядом никого больше нет, так что он, наверное, кричит это мне. Еще несколько шагов – и я доберусь до парома, где смогу спрятаться. Ой! Что-то больно ударяет меня по ноге. Металлический столбик. Я морщусь и потираю бедро. Сейчас явно слишком темно для того, чтобы смотреть сквозь темные очки. Я с досадой сдергиваю их с лица, хотя без них чувствую себя все равно что голой. – Эй! Красотка! – На мое плечо ложится рука. Парень забегает вперед, и пиво из его банки выплескивается на деревянные мостки. Улыбка на его лице тотчас сменяется выражением ужаса, который быстро уступает смущению. Он всплескивает руками и пятится. – Простите, простите! – Его приятели видят мое лицо и хохочут. Я застываю на месте, словно окаменев, и смотрю, как они, толкая друг друга локтями, заходят на паром. Так вот какова теперь будет моя жизнь? После того как парни оказываются на судне, я тоже спешу на борт и чувствую, как металлический трап подрагивает под моими ногами. Дойдя до его конца, я хватаюсь за поручни, чтобы не упасть, и быстро захожу на борт. И сразу же начинаю искать какой-нибудь темный уголок, где я могла бы свернуться в клубок и умереть, но, услышав доносящийся из бара громовой смех, решаю вместо этого подняться на верхнюю палубу. Даже если она плохо освещена, там, вероятно, будет мало людей, которые бы стали на меня глазеть. Я хватаюсь за металлический поручень и взбираюсь по крутой лестнице. За моей спиной слышатся шаги. Мой пульс учащается. Они слишком близко, они догоняют меня. – Hei? Я поворачиваюсь и вижу высокого мужчину с густой седой бородой. Его лицо кажется мне знакомым, но я не могу вспомнить, где я его видела. Его обветренное лицо расплывается в улыбке, и он тычет себя большим пальцем в грудь: – Олаф, – говорит он. Какое облегчение! Он живет на ферме в нескольких милях от Мормор. Я его почти не знаю, но как же здорово увидеть здесь кого-то, кого могу попросить о помощи. Он поднимается вслед за мной по оставшимся ступенькам лестницы и, когда мы выходим на верхнюю палубу, становится рядом. В руке у него длинный металлический футляр: в таком можно перевозить бильярдный кий, а можно – винтовку или ружье. Прежде мы никогда не разговаривали, хотя Мормор часто болтала с ним во время наших прогулок. Сейчас он выглядит не таким, каким я его помню: – он постарел и стал еще более сутулым. – Ja, det e d?, Marta! Он говорит, произнося слова нараспев, и этот выговор мне хорошо знаком – с таким же акцентом по-английски объясняется Мормор, мама же его уже по большей части утратила. Я смущенно улыбаюсь и вынимаю изо рта прядь волос. Он что-то говорит, но в эту минуту ветер рывком поднимает мой капюшон, закрывая им голову, и я не слышу его слов. – Извините, что вы сказали? Он показывает на мое лицо: – Ditt oye? – Я не знаю, рассказывала ли ему Мормор о том несчастном случае. Бабушка ни разу не приезжала ко мне в больницу – но это меня не удивляет, ведь вряд ли она вообще когда-либо покидала остров, а когда я выписалась из больницы, мы сразу же вернулись домой, в Лондон. С тех пор я ее не видела и не разговаривала с ней. Я пожимаю плечами, радуясь, когда Олаф прекращает свои попытки поговорить со мной. Мы стоим молча, глядя, как мерцающие огни на побережье становятся все меньше и меньше по мере того, как паром отходит все дальше в море. Он поглаживает свою бороду, затем оглядывает меня со всех сторон, словно ожидая увидеть рядом со мной кого-то еще. – Почему нет?.. – Когда я не отвечаю, он проводит по своим губам большим пальцем. Ja. Он произносит это слово так же, как это делают и все остальные норвежцы, – на вдохе. Я бы хотела поддержать разговор, но мой норвежский еще хуже, чем его английский. Он хмурится и спрашивает что-то про Мормор, но, когда я его не понимаю, замолкает. Держась обеими руками за ограждение, я подаюсь вперед и слизываю с губ морскую соль. Паром раскачивается из стороны в сторону, плывя по волнам. Мне нравится это ощущение. Чем быстрее он будет идти, тем скорее я попаду на Шебну. Олаф поднимает палец, давая понять, что он скоро вернется. Потом показывает на металлический футляр, лежащий у моих ног, и я киваю, показывая тем самым, что присмотрю за ним. На верхней палубе стоит несколько парочек, но рядом со мной никого нет. Я любуюсь великолепной полной луной и сверкающим морем. Ночь исполнена такого неистовства и такой свободы и сулит столько возможностей, что мне хочется упиться ею. Над моей головой слышится крик чайки, и я думаю о том, как виделась с Мормор в последний раз. За день до того несчастного случая она привела меня к дереву, дала мне подержать свои перчатки и велела прислушаться. Я старалась прислушаться, но единственным, что я услышала, был крик чайки. – Продолжай стараться, дитя мое, и придет день, когда ты услышишь, – сказала она. Когда я спросила ее, что именно я услышу, она мне так и не сказала. Как-то раз она проделала то же самое, когда я была младше. Привела меня к дереву, накинула свою шаль и велела мне слушать. Я думаю обо всех тех письмах, которые я ей написала за последние месяцы, каждый раз задавая один и тот же вопрос: почему я могу узнавать о людях множество всяких вещей, едва лишь коснувшись их одежды? Она не отвечала на мои письма, и я ужасно беспокоилась – а что, если она заболела или с нею произошел несчастный случай? У Мормор нет телефона, и я попросила маму позвонить кому-нибудь на остров, чтобы выяснить, все ли с ней в порядке. Мама сказала мне, что беспокоиться не стоит – на Шебне часто бывают проблемы с доставкой и отправлением почты. И я ей поверила – и верила, пока не коснулась ее шелковой блузки. Мама обняла меня одной рукой за плечи, чтобы утешить, и я сразу же увидела, как она сжигает конверт над мойкой в кухне. Мама купила эту блузку за несколько дней до этого, и я тогда впервые дотронулась до шелка. Перебрав всю одежду в ее гардеробе, я поняла, что разные виды тканей открывают секреты по-разному: кашемир сохраняет эмоции человека, и ты переживаешь их, словно свои собственные; хлопок показывает образы и события, но при этом не передает чувств – шелк же не похож ни на какую другую ткань, потому что он рассказывает о лжи и обмане. Я тру голову, злясь на себя за то, что не раскусила мамин обман раньше. На верхнюю палубу возвращается Олаф, неся два пластиковых стаканчика с кофе и два Kvikk Lunsj. Я сразу же узнаю их полосатые красно-желто-зеленые обертки – норвежскую версию Кит-Кат. Он делает мне знак угощаться, и я с улыбкой беру у него кофе и шоколадку. Кофе горячий, и в нем нет ни сливок, ни молока. Олаф прихлебывает свой кофе, поглаживая седую бороду. Когда ему кажется, что я на него не смотрю, он разглядывает меня, обеспокоенно сдвинув брови. Несколько раз он начинает что-то говорить, но всякий раз замолкает. Большинство норвежцев свободно говорят по-английски, но среди людей старших поколений ситуация иная. Дождь. Сначала капают редкие капли, потом он начинает лить всерьез. Олаф кривится и показывает рукой на лестницу, ведущую на нижнюю палубу. Я поспешно спускаюсь по ней вслед за ним и испытываю благодарность, когда он направляется в противоположную сторону парома, подальше от бара. Я снимаю куртку, и мы садимся рядом и сидим в молчании, время от времени улыбаясь друг другу. Чтобы скоротать время, я листаю фотографии в моем телефоне. Гэндальф, норвежская лосиная лайка Мормор – я была так рада, когда она позволила мне дать ее псу кличку; несколько снимков гавани и наши с ней совместные селфи, когда мы устроили на пляже полночный пикник. Летом здесь никогда не бывает темно, поэтому здешние края зовут землей полуночного солнца, и именно так я о ней и думаю – как о месте, где я была свободна и счастлива и где всегда яркое лето. Я дохожу до фотографии Мормор, сидящей за прялкой; ее длинные светлые волосы заплетены в две косы. Самым любимым моим временем были вечера, когда она рассказывала мне истории. Мое сердце тогда стучало в такт постукиванию педали ее ножной прялки, а она одновременно пряла и вела рассказ, наполняя хижину волшебством и приводя меня в изумление и трепет. В основном в ее историях говорилось о моих предках-женщинах и их удивительных приключениях, но порой она рассказывала мне о жутких драге – мертвецах, которые ходят по земле либо ночью, либо под покровом тумана. После самых страшных историй подобного рода я требовала, чтобы она разрешала мне ложиться спать с зажженной свечой. «Задуй ее, прежде чем заснуть, – говаривала она. – Ведь не хочешь же ты, чтобы мертвецы смогли тебя найти!» Я понимала, что она просто шутит, и тем не менее иногда лежала ночью без сна, охваченная страхом, и при каждом скрипе половицы мне казалось, что она скрипит под ногой ходячего мертвеца. Когда я звала ее, Мормор всякий раз вставала и подходила ко мне, чтобы погладить меня по голове и спеть колыбельную. Иногда она клялась, что больше не будет рассказывать страшных историй, но именно их я любила больше всего и всегда просила еще и еще. Когда мы прибываем на Шебну, Олаф хватает с палубы мой рюкзак, говоря, что понесет его сам. Я благодарю за помощь, произнося одно из тех немногих норвежских слов, которые знаю – Takk, – и он в ответ одобрительно поднимает большой палец. Если бы только я знала, как попросить по-норвежски меня подвезти. Я стою и жду, когда двери парома откроются, и чувствую, как мое лицо расплывается в улыбке. У меня все получилось! Получилось! Но улыбка быстро сползает с моего лица, потому что на меня обрушивается порыв ледяного ветра и толкает назад. Ветер пронзительно кричит мне в уши, меж тем как рука Эрика придерживает меня сзади, чтобы я смогла удержаться на ногах. Мертвеца пулей не остановить. Я вздрагиваю и поворачиваюсь, но вижу только Олафа. Я уверена, что только что слышала сиплый голос, но, возможно, это был просто вой ветра. Я опускаю голову и, борясь с ветром, взбираюсь по склону; мои кросовки ступают по хрусткому льду, острому, как битое стекло. Внизу, подо мной, волны плещутся о причальную стенку. Когда я добираюсь до верха, то, что я вижу, совсем не похоже на Шебну. Во всяком случае, на ту Шебну, которую я знаю. Веселые красные домики рыбаков, стоявшие на сваях вдоль кромки воды, исчезли. Их место заняли бревенчатые лачуги цвета запекшейся крови, мрачно нависающие над водой, словно замыслив что-то недоброе. И даже зубцы далеких гор кажутся острее, окутанные снежным зимним покровом. Я иду вслед за Олафом, пока он, преодолевая сопротивление ветра, бредет вдоль рыбацких лачуг, и наши ступни скрывает пелена тумана. Красный цвет домиков местами выцвел. Издалека казалось, будто они выцвели от солнца, но, глядя вверх, я вижу под их потемневшими соломенными крышами гнезда великого множества чаек. И вертикальные белые полоски – это потеки птичьего помета. Летом я любила слушать крики чаек, когда они кругами носились над паромом. У меня тогда бывало такое впечатление, будто они приветствуют лично меня. Теперь же, когда вокруг слышится только грохот волн, разбивающихся о причальную стенку, и рев ветра, ночь кажется мне на удивление тихой. Олаф проходит мимо гостевого дома, на котором виднеется табличка, по-видимому, означающая «Продается», затем заходит на небольшую, усыпанную гравием парковку. За ней высится ряд деревянных сооружений в форме буквы «А», более высоких, чем дом. В летнее время года на них сотнями вялится треска, свисая, точно фрукты. Теперь же эти сооружения темны и пусты, словно виселицы, на которых некого вешать. Хрипло каркает ворон, и я вздрагиваю всем телом. Он устремляется вниз, проносится мимо моей головы и приземляется на деревянный столб. Я отступаю назад, чувствуя некоторую нервозность. Большинство диких зверей и птиц не приближаются к людям на такое расстояние, как эта птица. Но тут я вспоминаю, как Мормор каждое утро с руки кормила такого же ворона на своем крыльце… а здешние вороны, скорее всего, просто-напросто ручные благодаря туристам, которые скармливают им лакомые куски. Ворон выпячивает серую грудку и устремляет на меня взгляд своих похожих на темные бусинки глаз, потом каркает опять. Олаф машет рукой в сторону старенького синего «Вольво», единственной машины на всей парковке. Я кричу: «Takk», но это слово уносит ветер. Он забрасывает мой рюкзак на заднее сиденье своей машины и открывает передо мной дверь, но я колеблюсь. Мама так часто твердила мне, чтобы я не садилась в машину к человеку, которого не знаю. Но, с другой стороны, Мормор ведь всегда по-дружески общалась с Олафом и его женой, и, если я поеду с ним, это наверняка будет безопасней, чем если бы я отправилась к Мормор пешком, да еще и одна. Я оглядываю пустую парковку и сажусь в машину, радуясь тому, что могу укрыться от жалящего ветра. Олаф заводит мотор и поворачивает регулятор интенсивности обдува ветрового стекла, чтобы убрать с него конденсат. Потом пытается незаметно посмотреть на мой обезображенный глаз и смущенно кашляет. Даже если бы он умел говорить по-английски, вряд ли смог бы придумать, что сказать. – Bo hos m?? – Он тычет себя большим пальцем в грудь: – Hjemme til han Olav? Я качаю головой, затем тру ладони одну о другую. Хотя на мне и надеты перчатки, мои руки онемели от холода. Он пытается снова: – Olav’s hus? Наконец до меня доходит смысл его слов. Но почему он хочет отвезти меня к себе домой? Меня охватывает смутная тревога. Я тяну руку к ручке двери – возможно, будет лучше, если я вылезу из машины.