Слева они увидели огороженный проволокой выгон для скота, — там паслись несколько коров и лошадь. Справа раскинулось поле цветущего клевера. — Открой окно, — попросила она. — Да мы уже приехали. Когда выгон остался позади, они остановились. Это было место, где город воздвиг свой последний оплот. Монумент! В открытом поле стоял одновременно узкий и высокий доходный дом каменщика Мотеса, фасад которого был выкрашен в коричневый и желтый цвета, торцы же так и стояли облезлыми, видимо, в ожидании, что к ним пристроят другие дома. — Красотой тут и не пахнет, — сказала Барашек, оглядывая дом сверху донизу. — Ты еще не видела квартиру, а она очень даже ничего, — поспешил утешить ее Пиннеберг. — Тогда пошли, — скомандовала она. — Надеюсь, малышу здесь понравится. Пиннеберг и шофер понесли корзину, Барашек — коробку из-под яиц. — Портплед я принесу в следующую ходку, — сказал шофер. На первом этаже располагалась лавка, понятно, почему здесь пахло сыром и картофелем. На втором этаже висели головки сыра, потому сырный запах царил безраздельно. А вот совсем наверху, под крышей, стоял запах сырости — здесь хранили картофель. — Объясни мне, пожалуйста, куда делся запах сыра? Но Пиннеберг уже открывал дверь. — Не хочешь заглянуть в нашу комнату, а? Они заходят в маленькую переднюю — еще меньше ее делают стоящие по обе стороны шкаф и сундук. Мужчины с трудом протискиваются между ними с корзиной. — Сюда! — позвал ее Пиннеберг, открывая дверь. Барашек переступила порог. — Боже мой! — вырвалось у нее. — Что здесь творится? В тут секунду все, что было у нее в руках, включая коробку из-под яиц, полетело на старый плюшевый диван — в ответ завопили все его пружины. Барашек пересекла узкую длинную комнату и подлетела к одному из четырех больших окон, распахнула его и выглянула наружу. Внизу находилась размытая грунтовая дорога с рытвинами и травой, лебедой и чертополохом по обочинам — она и была «улицей». А за дорогой она увидела клевер; она вдыхала его запах и не могла надышаться. Нет ничего лучше божественного аромата цветущего клевера, нагретого за день солнцем. За клеверным полем раскинулись желтые и зеленые поля. Там, где росла рожь, щетиной топорщилось жнивье. А еще дальше — зеленая полоса — это луга, где в зарослях ив, ольхи и тополей петляла Штрела, совсем узенькая, прямо ручеек. «Отсюда она направляется в Плац, в мой родной город, где я росла и страдала, где коротала одиночество в комнатке с окнами во двор, где вокруг были только стены и камни… А здесь — простор». Она даже не заметила, как к окну подошел Пиннеберг, он простился с шофером, который принес наконец ее постельные принадлежности; в этот момент его глаза лучились счастьем и покоем. — Нет, ты только посмотри! Вот это жизнь!.. — вырвалось у нее. Она протянула ему правую руку, он ей левую. — Лето! — воскликнула она и свободной рукой описала в воздухе полукруг. — Видишь вон там поезд? Это дорога на Максфельде, — сказал он. Внизу они увидели шофера, который, судя по всему, заглянул в лавку, — он поприветствовал их бутылкой пива. Он вытер ладонью горлышко бутылки, запрокинул голову и с возгласом: «Ваше здоровье!» — стал пить. — И ваше! — крикнул ему в ответ Пиннеберг, выпуская из своей руки руку жены. — Ну что ж, пора нам посмотреть нашу комнату ужасов, — сказала Барашек. Это похоже на наваждение: необъятный простор полей по контрасту с каморкой, где… Нет, Барашка избалованной не назовешь. Она пару раз видела в Плаце в витрине на Майнцерштрассе простую, дешевую мебель, но эта… — Миленький, бога ради, держи меня за руку, — взмолилась она. — А то, боюсь, чего опрокину или где-нибудь сама застряну, тогда уж ни туда ни сюда. — Ну, не так уж тут все и ужасно, — обиженно произнес он. — По-моему, здесь есть очень милые уголки. — Да уж, эти уголки, — заметила она. — Но скажи, ради бога, что это? Нет, лучше вообще ничего не говори. Идем туда, лучше вблизи посмотрим. Они отправляются «в поход». Идти приходится гуськом, Барашек при этом не отпускает руку Ханнеса. Комната точно ущелье — не такое узкое, но бесконечно длинное, как манеж. Три четверти этой бездонной бочки были заставлены мягкой мебелью, столиками орехового дерева, шкафчиками, подзеркальниками, подставками для цветов, этажерками. Среди этого мебельного изобилия нашлась даже огромная клетка для попугая (никакого попугая, в ней, к счастью, не было). В свободной от этого хлама четверти стояли две кровати и умывальник. Барашка заинтересовала конструкция, которая служила перегородкой между столовой и спальней, — но это не было похоже ни на стену, ни на занавеску или ширму. Шпалера, сколоченная из деревянных реек, какие обычно устраивают для винограда, но от пола до потолка и с аркой посредине, предназначенной для прохода. И это не были простые некрашеные деревяшки; это были изящные коричневатые планки орехового дерева, и на каждой по пять симметричных углублений. А чтобы она не выглядела просто решеткой, в нее вплели цветы, из бумаги и ткани, — розы, нарциссы, фиалки. И все это украшено длинными гирляндами из зеленой бумаги, какими украшают пивные фестивали. — Господи! — воскликнула Барашек и присела там, где и стояла. Упасть на пол ей не грозило — куда ни ткни, что-нибудь да стояло. Она «приземлилась» на вращающийся табурет из черного дерева с плетеным сиденьем, стоящий там без своего фортепиано. Пиннеберг стоял молча, будто потерял дар речи. Подыскивая квартирный вариант, он нашел эту решетку довольно забавной вещицей. Внезапно Барашек, сверкнув глазами, будто у нее открылось второе дыхание, вскочила на ноги и стала продираться к шпалере. Она осторожно провела пальцем по планке, украшенной, как уже было замечено, бороздками, завитушками, и посмотрела на свой палец. — Вот! — торжественно заявила она и протянула палец Ханнесу. Палец был серого цвета. — Ну немного пыли, — пробормотал он. — Немного! — Барашек посмотрела на него, что огнем обдала. — Я тебе вроде жена, а? А здесь нужна прислуга — и не меньше чем на пять часов, и каждый день. — Но зачем? Почему? — А кто будет поддерживать в этом доме чистоту, по-твоему? Не меньше сотни предметов мебели со всевозможными набалдашниками, выступами, углублениями — это еще куда ни шло, и я бы с этим справилась, хоть и глупо тратить на это время. Но шпалера — я одна не в состоянии драить ее по три часа в день. А эти бумажные цветы… Она щелкнула пальцем по розе, и та упала на пол — и в потоке солнечного света затанцевали миллионы серых пылинок. — Так будет у меня помощница по хозяйству? — спросила Барашек, но отнюдь не ягненок. — Ну ты же сможешь пробежаться здесь с тряпкой всего раз в неделю? — Не говори ерунды! Здесь будет жить наш малыш и обо все эти выступы и загогулины набьет себе не одну шишку! — Возможно, к тому времени у нас будет квартира. — К тому времени! А как зимой здесь печку топить? Под крышей! Наружные стены! Четыре окна! На день уйдет полцентнера брикетов, а потом зубами стучать прикажешь! — Согласись, — задетый ее тоном проговорил он, — меблированная комната тем и отличается от собственной квартиры. — Можешь мне это не объяснять. Но самому-то тебе здесь как? Неужели нравится? Смог бы ты тут жить? Подумай, как ты приходишь домой и плутаешь по этому лабиринту со всем этим барахлом. Ага… так и думала, что они еще и булавками приколоты. — Но другого варианта сейчас все равно нет. — Ну так я его найду, и получше этого. Не сомневайся. Когда мы должны заявить об отказе? — Первого сентября, но… — А съехать? — Тридцатого сентября, но… — Так что у нас полтора месяца, — вздохнула она. — Ладно, потерплю. Малыша только бедненького жалко, должен волноваться вместе со мной. Я представляла себе, как мы замечательно с ним здесь погуляем. Не судьба, значит. Вместо этого мне придется целыми днями грязь возить. — Послушай, мы же не можем вот просто так взять и отказаться! — Почему же? Мы сделаем это немедленно, и сегодня же, да прямо сейчас! — сказала она с гордо поднятой головой. Вид у нее был решительный, она раскраснелась, а глаза блестели от возбуждения. — Знаешь, Барашек, — не спеша проговорил Пиннеберг, — я и не подозревал, что ты такая. Ей-богу. Она засмеялась, протянула руку и взъерошила ему волосы. — Ну да, я оказалась не сахар. А какой я должна была быть, по-твоему? С тех пор как кончила школу, моими учителями были брат, отец, начальница да такие же, как я, работницы. — Да понимаю я, — с печалью в голосе кивнул он. Часы — те самые, со стеклянной дверцей — что стояли на комоде между Купидоном со стрелой и стеклянной фигуркой иволги, пробили семь раз. — Собирайся, дорогой! Пошли вниз, в лавку, нам надо купить чего-нибудь к ужину и на завтра — я с нетерпением жду встречи с нашей так называемой кухней. ЧЕТА ПИННЕБЕРГОВ НАНОСИТ ПЕРВЫЙ ВИЗИТ. ФРАУ ШАРЕНХЕФЕР ПЛАЧЕТ ПОД БОЙ СВАДЕБНЫХ ЧАСОВ Они принесли кое-что из продуктов, и Барашек быстро накрыла на стол. От ее дурного настроения не осталось и следа. Во время ужина, который состоял из бутербродов и чая, они непринужденно болтали и строили планы на будущее. Пиннеберг не отказался бы от пива, но Барашек заявила: