— Что теперь?.. Что теперь?.. — и, внезапно оборачиваясь к лечебнице: — Как я ненавижу этого негодяя с его хитрой, любезной рожей! Я не сомневаюсь, что у них есть свободные койки — для нас обоих. Но он знал твою первую жену — я сразу почувствовала, что он сравнил меня с ней и проникся неприязнью. Но куда же нам идти?.. О боже, мне нужно полежать, хотя бы пару часов, тогда мне станет лучше. — Я думаю, пойдем-ка мы обратно к нашей доброй консьержке. Наверняка у нее есть какой-нибудь диван или кушетка, и ты сможешь прилечь. А я тем временем придумаю что-нибудь еще! И так как на данный момент они не видели другого выхода, на том и порешили. Обратная дорога была бесконечна: переполненное метро, где никто и не думал уступить больной женщине место, утомительные подъемы и спуски по лестницам, давка, толкотня, ругань: чего плететесь! В его чемоданчике лежала последняя горбушка хлеба — мясо и кофе кончились. Уже перевалило за полдень, а у них до сих пор не было ни крова, ни продуктовых карточек, ни какой-либо надежды все это в ближайшее время раздобыть. Денег у них осталось — после того, как Альма так щедро потратилась на сигареты — меньше двухсот марок. Мы на краю бездны, думал Долль. Как люди это делают? Яда нам не достать. Вода?.. Мы оба слишком хорошо плаваем. Петля?.. Отвратительно! Газ — но у нас даже кухни с газовой плитой больше нет. И он сказал опиравшейся на него жене: — Потерпи еще чуть-чуть! Еще чуть-чуть — и мы дома! — Дома, — эхом повторила она и улыбнулась немного насмешливо. А затем добавила с горечью: — Вот увидишь, какой великолепный дом у нас еще будет! — Я не сомневаюсь, — отозвался он. — Великолепный дом — я уже весь в предвкушении. Глава 6 Новые трудности И вот они и вправду почти что дома. Альма Долль лежала на консьержкиной кушетке, укрытая периной: она внезапно стала мерзнуть. Зубы у нее стучали. Он сидел на краю кушетки, держал ее за руку и озабоченно вглядывался в ее изможденное лицо. Затем озноб прошел, и она лежала тихонько, измученная до полусмерти. Наконец она открыла глаза. — Хороший мой, — сказала она, — ты очень рассердишься, если я тебя еще немножко погоняю? По-моему, мне нужен врач… — Ничего, я не рассыплюсь, — ответил он. — И я вовсе не сержусь. Сию секунду пойду за врачом. Она притянула его к себе и поцеловала. Он почувствовал, как ее сухие, потрескавшиеся губы оживают от его поцелуя, снова наливаются кровью и становятся податливее. — Я доставляю тебе ужасно много хлопот, — прошептала она. — Я понимаю, я все понимаю. Но я тебе с лихвой отплачу, ты же меня знаешь. Дай своей Альме выздороветь, и я снова буду тебя баловать, не сомневайся! — Баловщица моя! — нежно сказал он. — Конечно, я знаю, я все знаю. — Он еще раз поцеловал ее. — Ну, мне надо идти. — Далеко не ходи! — крикнула она ему вслед. — На нашей улице живет врачей шесть-восемь. Да, когда-то жили, кое-кто жил и поныне — вот только ходить по домам у них теперь не было времени. Один мог прийти только поздно вечером, другой вообще на следующий день. Долль ни в коем случае не мог допустить, чтобы его жена так долго страдала от боли. Он шел дальше, взбирался и спускался по лестницам, едва соображая от усталости, голода и переутомления, едва переставляя горящие ноги… Наконец ему все-таки удалось разыскать врача, который готов был прийти сию минуту. Правда, специальность у него была не та, кожные и венерические болезни, но в этот момент Доллю было все равно. Главное: врач к Альме придет! Не могу же я вернуться к ней и в очередной раз сообщить о неудаче! Хватит с нас на сегодня неудач. Кажется, уже вся наша жизнь только из неудач и состоит. Лицо у врача было такое, будто бы вместо кожи череп обтягивала тонкая папиросная бумага, которая того и гляди порвется. Он напоминал привидение: двигался медленно и осторожно, словно мог в любой миг рассыпаться, говорил тихо, даже как-то беззвучно, словно все слова уходили в туман… Они вышли на улицу. В сумке врач нес кое-какие инструменты. И внезапно он спросил: — Герр доктор Долль, вы писатель? Долль подтвердил. — Я тоже писатель, — сообщил врач, все в той же безличной, тихой манере. — Вы знаете?.. Долль попытался вспомнить, какая фамилия значилась на табличке. Но в голову лезли только «кожные и венерические заболевания». — Нет, — ответил он. — Не знаю. — Ну как же! — воскликнул врач. — Я даже был когда-то известен. И не так давно. — Он сделал паузу и ни с того ни с сего добавил: — Кстати, моя жена бросилась под машину на шоссе. Вот так химера! — с содроганием подумал Долль. И эту самую химеру я веду к Альме! Надеюсь, хоть ее-то он пугать не будет! Но у постели больной врач вел себя как подобает. На его папирусной физиономии даже промелькнуло что-то вроде улыбки, когда он увидел детское личико молодой женщины. — Ну, и что же нас беспокоит, прекрасное дитя? — мягко спросил он. После осмотра, который не занял у него много времени, он сказал, адресуясь скорее к Доллю, чем к молодой женщине: — Заражение крови на ранней стадии. Лучше всего немедленно обратиться в больницу. Я выпишу направление. — А как же мой муж?! — воскликнула фрау Альма. — Не поеду я ни в какую больницу. Я не оставлю мужа одного! Долль попытался ее уговорить: — Но ты же знаешь, какое у нас положение, милая. Сейчас это лучшее решение. В больнице у тебя будет постель! И еда! И покой! И уход! Соглашайся, Альма! — А ты? А ты?! — упорствовала она. — Тебе-то где придется ютиться, пока у меня будет и покой, и еда, и постель, и уход?! Ты думаешь, я смогу жить не тужить, пока ты будешь кантоваться бог знает где и как?! Ни за что! Никогда! Чудной врач сидел, опустив голову и не вмешиваясь в спор. Потом взял сумку и сказал без всякого выражения: — Сейчас я сделаю вам укол, чтобы боль отпустила и вы могли немного поспать. А вечером загляну к вам снова. — Но до вечера нам надо выместись с этой кушетки! — возразил Долль. — Здесь спит консьержка. А нам, пожалуй, придется сегодня спать на улице! Ничего не ответив, врач сделал укол. Долль видел, как на лице жены тут же появилось расслабленное, едва ли не счастливое выражение, как только врач впрыснул обезболивающее. (Морфий был ей не в новинку. Ей уже делали уколы от желчных колик.) Она улыбнулась, слегка потянулась, устроилась поудобнее на подушке. — Боже! Как хорошо! — прошептала она и закрыла глаза. За каких-то пять секунд она забыла и мужа, и боль, и огорчения, и голод. Да что там — она вообще забыла, что замужем и имеет ребенка. Осталась наедине с собой, в себе. Улыбка не сходила с ее уст. Долль смотрел, как мирно она дышит: похоже, даже дыхание ей сейчас доставляло удовольствие. Врач тем временем убрал шприц в сумку. — Я вас немного провожу, герр доктор! — сказал Долль. Он вдруг понял, что просто не может остаться наедине с этой женщиной, которая внезапно стала ему чужой. Несмотря на все раздоры последних недель и месяцев, никогда еще он не чувствовал себя так одиноко, как сейчас. — Так значит, я зайду еще раз вечером, — повторил врач, словно не слышал их разговора. — Между восемью и девятью. Проследите, чтобы подъезд был открыт. Долль не стал больше возражать: все равно врач, похоже, не слушает. Некоторое время они шли молча. Затем врач опять заговорил о своем: — Как будто сто лет назад это было — но я действительно был довольно известным писателем! Он не хвастался — скорее высказывал вслух мысль, которая не давала ему покою. И следующая его фраза, казалось, была вырвана из того же потока рассуждений. — Я вколол вашей жене лекарство из моего запаса для самоубийства. Там примерно треть скополамина. Когда вы вернетесь, она будет спать. И после очередной паузы: — Да, я покончу с собой — может, завтра, а может, через год. — Он протянул Доллю вялую, влажную ладонь. — Ну вот я и дома. Спасибо, что проводили. Конечно, у меня никогда не было столько читателей, сколько у вас. И да, вечером я зайду еще раз — не забудьте про парадную дверь. И уже на ходу: — Сегодня я, впрочем, кончать с собой не стану. Кстати, вы, конечно, знаете, что жена ваша — наркоманка?! Долль сидел у постели жены. Она крепко спала. Спала как ребенок — с беззаботным, радостным выражением лица. В открытое окно светило осеннее солнце, поддувал свежий ветерок, на улице весело гомонили играющие дети. Но Доллю не было весело: он очень устал и совершенно отчаялся. К тому же его терзал голод. Последний кусок хлеба он давно съел. Больше у них ничего не было. «Эх! — думал Долль. Почему я не попросил, чтобы мне сделали такой же укол?! Забыть обо всем хоть ненадолго! Этот полусумасшедший не отказал бы. Фамилия его, кстати, Перниз. Припоминаю, он действительно был известен. Кажется, я из его вещей ничего не читал, он писал все больше об искусстве, словно сам был художником. А теперь носится с мыслью о самоубийстве, и жена его бросилась под машину!» Долль резко выпрямился на стуле. Его чуть не сморил сон, а ведь надо что-то делать. Через три часа стемнеет, а им по-прежнему негде ночевать! Он встал и поплелся прочь. На лестничной площадке он помешкал и, поскольку понятия не имел, куда идти, опять поднялся в их бывшую квартиру. На этот раз дверь открыли, едва он позвонил. И не нахалка танцовщица, а фрау Шульц — та самая дама, которой Альма поручила в их отсутствие присматривать за вещами и в честности которой так сомневалась жена консьержа. Белое, мясистое лицо жены майора Шульца просветлело, когда она увидела Долля. — Это вы, герр Долль! Я защищала вашу квартиру аки лев — эх, приехать бы вам на пару недель пораньше!.. Теперь у вас будут трудности с жилищным управлением и прочими ведомствами. А где же ваша супруга? Ах, спит — ну слава богу, пока она спит, я хоть в ее комнате приберусь. Этой ночью вам придется обойтись одной кушеткой, другую забрали, но вы туда сходите, и вам ее вернут! Сигаретку не желаете? Как, вы все выкурили? Возьмите, возьмите пачку! Ай, бросьте, я покупаю столько, сколько хочу, у американцев, пять марок штука, немецкие деньги… Подождите чуток, я как раз варила кофе, когда вы пришли, — выпейте со мной чашечку. Не опивки, нет, настоящий кофе! Я его раздобыла за четыреста марок фунт. Это еще дешево, дорогой мой, я покупаю только задешево. Закусим белым хлебушком; у меня есть сыр и, думаю, даже маслице найдется. Ох, и не говорите. Вы все потеряли?.. Перестаньте, дорогуша, вы понятия не имеете, в каком положении я — у меня не осталось буквально ничегошеньки! Только то, что на мне надето. Нет-нет, сегодня вы мой гость! А может, нам разбудить вашу жену? Верно, верно, лучше мы ей кое-что оставим. Угощайтесь, угощайтесь совершенно спокойно — я сегодня принесу еще. Меня все так балуют… И мне не приходится платить спекулянтские цены. Нет, стеганого одеяла больше нет, его украли. Я даже знаю кто, но, поскольку не могу доказать, голословно обвинять не стану. Вы, конечно, слышали, что консьержа-то — того? Естественно, арестовали, он же был нацист до мозга костей. Вот бы еще жену забрали — она и того хуже! — Стену пришлось подлатать и подкрасить, я где-то записала, сколько это стоило, скажу вам позже. Работник взял не очень дорого, так, небольшая любезность. Рамы с пленкой и фанерой я одолжила, но время терпит, пока что они могут спокойно постоять. Разумеется, комната в полном вашем распоряжении, это же ваша комната, и мебель вся на месте! Посуда тоже ваша. Я всегда могу поспать у знакомых, а эту певичку с ее семейкой выселите через жилконтору. Впрочем, они вполне приличные люди — но что это меняет? Нынче каждому своя шкура ближе к телу! Она вас так боится! У них ведь ничего нет, ни одной ложки, ни одной чашки… Кстати, чайничек, в котором сейчас кофе, не ваш, ваши чайники все побились при бомбежке. Мне его дала одна старушка, денег она, конечно, не возьмет. Думаю, фунт сахара и хлеб будет в самый раз. Это не так много, дорогой мой, сахар нынче по сто, а хлеб по восемьдесят — вам же нужен чайник! Ладно, это я обсужу с вашей женой. Кушайте, кушайте хлеб, на вкус он ничего, хотя и не насыщает. Я как раз собираюсь купить свежий. Может, и варенье удастся раздобыть. Если бы вы приехали вчера, я бы угостила вас пирогом, настоящим сладким пирогом, с толстым слоем сахарной пудры. Увы, увы! Но ничего: я поговорю с моим пекарем, к воскресенью он испечет вам пирог. Дорого он не возьмет… …Поток ее речей не иссякал — от Долля требовалось только сидеть и слушать. Иногда он вставлял «да», «вот как», «спасибо» — этого более чем хватало. Он доплыл до пристани; наконец-то, наконец-то, когда он совсем было отчаялся, для них все-таки нашлось какое-никакое пристанище. Удобно расположившись в кресле и вытянув уставшие ноги, которые буквально горели, он поглощал белый хлеб — один кусок, три, семь, — пил кофе, выкуривал сигарету и снова принимался за еду. А Шульц говорила и говорила… Это была женщина за сорок, начинающая увядать — чего она сама пока еще не желала понимать, — в довольно мятой и не очень чистой одежде, но несомненно дама. Во всяком случае, была когда-то дамой — кого из прежних «дам» сейчас повернется язык так назвать? И вот уже стемнело, у постели горит большой электрический торшер, из радио тихо льется танцевальная музыка. Врач, эта обтянутая папирусом химера, уже побывал у них и снова ушел. Он опять посоветовал ехать в больницу, но потом без долгих разговоров сделал обоим по уколу. Теперь оба расслабленны и спокойны, и морфий дарует сладкий обман, будто никаких трудностей в жизни больше нет. На столике у кушетки вдоволь сигарет, заварочный чайник с настоящим чаем, банка сгущенки, сахар — и, конечно же, белый хлеб. Они ни в чем не испытывают недостатка, у них есть дом, в котором играет изысканная музыка. Со стен смотрят картины — оригиналы, не то чтобы шедевры, но вполне добротные полотна.