Наваливалась глухая тоска, он пытался забыться в работе, углублялся в документы, быстро терял логику в ворохе бюрократических штампов и раздраженно думал: «Что за глупость, надо Инге позвонить, пусть объяснит!» Он дал себе слово, что доведет до конца все начинания Инги. Последнее время они нечасто беседовали по душам, но сейчас, тоскуя по ней, Руслан вспоминал, что она говорила во время их свиданий, когда еще не была ректором. Рассказывала ему, что хотела бы изменить, что внедрить, от чего отказаться, а он почти не слушал, только говорил, что она очень умная. Теперь эти разговоры всплывали в памяти, и Руслан планировал переделку приемного отделения, открытие шокового зала и палат наблюдения – в общем, делать то, что считала нужным Инга, но не успела. Он так привык к костылям, что тянул с протезированием, понимая, что это дело непростое и небыстрое. Сначала нужно будет подгонять протез, потом учиться на нем ходить, и хоть сейчас это не какая-нибудь деревянная нога, как у пирата, а современное функциональное устройство, все равно потребуется много сил и времени, чтобы к нему привыкнуть. Лучше отложить, пока он освоится с новыми служебными обязанностями. Пока и на костылях он всюду успевает. Секретарша принесла ему кофе и доложила, что в приемной сидит разъяренный Царьков и требует аудиенции. – Требует – примем, – улыбнулся Руслан. Заведующий кафедрой кардиохирургии Царьков слыл великим гением, которому удалось сохранить природную доброту и простоту манер. Он действительно со всеми был ласков и любезен, так что Руслан сам не понимал, за что недолюбливает этого хорошего человека. Царьков когда-то вел у студента Волчеткина курс сосудистой хирургии, так что официально мог считаться его наставником, которого не принять – верх неблагодарности. – Пригласите. И, Катенька, если вас не затруднит, спросите, что он хочет, кофе или чай, и сделайте. Я бы сам его угостил, но костыли… Руслан развел руками. Ему нравилось козырять перед сердобольной секретаршей своей немощью. Вошел Царьков, и по его непривычно суровому виду стало ясно, что он настроился на серьезный разговор: – Руслан Романович, надо что-то делать! – Безусловно. Всегда что-то надо делать, это жизнь. – Вы понимаете, что надо как-то реагировать? Задержан убийца Инги Валерьевны, и кто же это оказался? Не кто иной, как наш аспирант! «Все-таки профессия накладывает отпечаток на человека, – подумал Руслан, – бедняга прочел столько лекций, что теперь слова в простоте не скажет. Сплошная риторика». – Наш аспирант, – продолжал Царьков, вышагивая перед Русланом, словно перед аудиторией, – а мы сидим и никак не реагируем! – А как мы должны реагировать? – развел руками Руслан. – Ингу-то все равно не вернешь. Ингу Валерьевну, – быстро поправился он. – По крайней мере мне непонятно, почему маньяк-убийца до сих пор числится у меня в аспирантуре! «Мало ли в твоей аспирантуре перебывало маньяков-убийц», – про себя ухмыльнулся Руслан. Сейчас Царьков слегка успокоился, а в расцвете лет хватался за самые рискованные операции, даже за те, которые заведомо были обречены на провал. Его научные интересы балансировали на грани жизни и смерти, и в среде хирургов он имел заслуженное прозвище «Джек-Потрошитель», а пропагандируемые им операции за глаза называли «новым методом хирургической эвтаназии». Руслан тогда был совсем молодой доктор и не мог судить, насколько оправдан риск, на который идет Царьков, но считал его подвижником, руководствующимся самыми благородными мотивами. Только освоившись в профессии, он начал понимать, что не совсем все было бескорыстно в этом подвижничестве. Руслан вздохнул и жестом пригласил Царькова успокоиться и сесть. – Маньяком он станет только после суда, а покамест Михайловский такой же гражданин, как и мы все, только обвиненный в убийстве. – Вы уж меня простите, Руслан Романович, но почему меня никто не обвиняет в убийстве? Вас? А его обвиняют, значит, есть к тому основания! – Царьков подошел к Руслану совсем близко и уставился ему прямо в глаза, опершись ладонями о стол. Руслан хотел рассказать историю своего брата Макса, но быстро передумал. Разгневанный собеседник может это перетолковать так, что противно станет слушать. – Закон даже запрещает нам увольнять человека, пока он находится под следствием, – сообщил он Царькову. – Увольнять, может быть, и запрещает, не знаю, – поморщился тот. – Слава богу, за всю мою карьеру не привелось сталкиваться с подобным до нынешних дней. Но отчислить человека из аспирантуры мы имеем право, надеюсь? – За что? Парень почти гений! Если он невиновен, я бы не хотел терять такого специалиста. – О чем вы думаете только? – воскликнул Царьков с такой явной ноткой театральности, что Руслан живо представил его в роли какого-нибудь благородного отца на сцене самодеятельного театра, – погибла молодая женщина, а вы взвешиваете, хороший ли специалист ее убийца! Я просто потрясен вашей бесчувственностью! – Смерть Инги Валерьевны – тяжелый удар для всех нас, – сказал Руслан тихо, – и я понимаю, как трудно смириться с гибелью человека, которого мы все любили. Должно пройти время, чтобы стих наш гнев и негодование на судьбу. Оно еще долго будет нас терзать. Но понимаете, в гневе можно разбить тарелку, но не чужую жизнь. Нельзя взять и прогнать Михайловского просто потому, что мы скорбим и нам надо как-то выплеснуть свое горе. – Вы, видимо, не понимаете всей серьезности положения! Мы два года обучали человека и не разглядели, что он маньяк-убийца! Я уж не говорю о том, что мы должны были распознать отклонения психики у него еще до приема в аспирантуру! Как мы это объясним? – Ах, вот в чем дело! – понял наконец Руслан. – Так сказали бы сразу, что боитесь за себя, зачем было демагогию разводить? – Не только за себя, между прочим! Руслан усмехнулся: – Надеюсь, вам известно, что возмездие должно быть беспристрастным. И уж тем более в нем не должно быть страха. Надеюсь, вы меня простите, – он показал глазами на свои костыли, – что я не встаю вас провожать. Извините. Царьков фыркнул и ушел, почти что хлопнув дверью, но в последний момент у него не хватило духу на этот жест. Руслан грустно улыбнулся. А с какой смелостью этот человек уговаривал пациентов на крайне рискованные операции! Наверное, чем непринужденнее человек распоряжается чужой жизнью, тем больше боится за свою. Кажется, Монтень сказал: «Трусость – мать жестокости»? Если бы Царьковым двигала боль от утраты близкого человека, которая у многих людей выливается в жажду мести, Руслан отнесся бы к нему с сочувствием. Но нет, он явился с одной целью – обезопасить себя. На душе стало так тяжело, что он просто не мог нести этот груз домой, ужинать с женой и с мамой и наслаждаться их любовью так, словно имеет на это право. Если бы Макс до сих пор жил у Волчеткиных, он доверился бы ему и поговорил о том, что его гнетет, но, несмотря на все уговоры и просьбы, брат съехал накануне свадьбы Руслана и Лизы. Некоторое время все думали, что к Христине, но оказалось, ничего подобного! Бедняга снял квартиру через дорогу от работы и жил там один. Осторожно задав несколько вопросов, Руслан понял, что Макс не настроен обсуждать свою возлюбленную. У Христины тоже ничего не удалось выяснить, она как-то быстро исчезла из жизни их семьи, и после болезни на работу в реанимацию не вернулась. Наверное, мама все знала, но она хорошо умела хранить чужие тайны, так что бесполезно было спрашивать. Волчеткин с женой много раз звали блудного брата обратно, но Макс категорически отказывался, мол, надо им жить своей семьей, а не какой-то коммуной. И так он уже злоупотребил гостеприимством Волчеткиных, приютивших его после развода. Руслан чувствовал себя неловко: вроде бы все получалось естественно и логично, но если взглянуть на ситуацию повнимательней, вырисовывалась совсем другая картина. Как на рекламных щитах с меняющимся изображением. Он пользовался помощью брата, пока болел, но как только все наладилось, сразу попросил его на выход. «Какой-то я несуразный человек, – подумал Руслан грустно, – приношу только горе или в лучшем случае хлопоты. Макс выходил меня, а я даже не нашел слов уговорить его остаться с нами. А когда он попал в передрягу из-за своей влюбленности, вытащила его Лиза, а не я. В общем, ничего хорошего». Руслан растопырил пальцы и пошевелил ими, стараясь убрать накопившуюся за день усталость. Он скучал по хирургии, но все же к лучшему, что не придется больше оперировать, потому что ладони от костылей сбились в хлам. Раньше у него были такие чуткие руки, а теперь стали прямо клешни с мозолями, твердыми, как камень. Он набрал Лизин номер и сказал, что придет домой поздно, пусть ужинают без него. – Хорошо, – сказала она грустно. – Просто много работы. – Да, Руслан, я понимаю. – Я знаю, ты у меня умница, – сказал он и сам поморщился, так фальшиво это прозвучало. * * * Зиганшин приехал на десять минут раньше, но Галина Ивановна уже прохаживалась возле серого гранитного бортика подземного перехода. Они долго не могли договориться о месте встречи, в ресторан мама Галя категорически отказывалась, а «просто прогуляться», как предлагала она, Зиганшин считал невежливым. Наконец он вспомнил, как Руслан расхваливал ему свой любимый книжный магазин на Невском, мол, там можно не только литературой затариться, но и интересно провести время, и в кафе посидеть. Мстислав Юрьевич специально взял запас времени, чтобы найти место для парковки, но внезапно оно освободилось прямо перед его носом, и, не веря своему счастью, Зиганшин с точностью часовщика втиснул свой брутальный джип между двух дамских машинок. Он прошел галереей Гостиного двора, рассеянно заглядывая в нарядные витрины. Несмотря на яркий блеск стекол, дорогие товары и оригинальное оформление, чувствовалась во всем горьковатая нотка уныния и упадка. Зиганшин решил, что это мерещится ему, или просто он постарел, и ощущение праздника ушло из сердца. Притормозив возле зеркала, он увидел крепкого русоволосого мужика с обветренной физиономией и тяжелым взглядом серых глаз. Мама находила в нем сходство с Джудом Лоу, но Мстислав Юрьевич считал, что просто она увлечена этим артистом, вот он ей и мерещится везде. Зиганшин пригладил волосы. Он никогда не думал, красив или нет, но сегодня почему-то захотелось произвести на маму Галю хорошее впечатление. В жемчужных сентябрьских сумерках Невский казался лихорадочно оживленным, люди двигались так быстро, будто хотели от чего-то спастись, и вообще в воздухе была разлита какая-то тревожность. Галина Ивановна, не видя его, закурила, и Мстислав Юрьевич спрятался за арку, чтобы дать ей возможность насладиться сигаретой. «Совсем не изменилась, – думал он, глядя, как она, прислонившись к невысокой гранитной ограде подземного перехода, мечтательно выпускает дым, – только сменила камуфляж на джинсы и ветровку, вот и все». Тут он внезапно подумал, что если бы не эта пожилая и некрасивая женщина, он мог быть мертвым уже без малого два десятка лет. Если бы не мама Галя, не стало бы у него ни Наташи, ни племянников, ничего! Он вдруг так остро ощутил себя живым, что закружилась голова, и пришлось несколько раз глубоко вдохнуть. «Вот стоит человек, подаривший мне шестнадцать лет жизни», – думал он, не понимая, как назвать чувство, овладевшее им. Любовь? Благодарность? Просто ему хотелось сделать так, чтобы Галина Ивановна была счастлива, вот и все. Дождавшись, пока она докурит и аккуратно выбросит сигарету в урну, Мстислав Юрьевич вышел из своего укрытия. В «Парке культуры и чтения» они сразу прошли на второй этаж, в уютное кафе, достаточно тихое для разговора, не предназначенного для чужих ушей. Устроившись за столиком в самом дальнем углу, они посмотрели друг на друга. Зиганшин растерялся: давно он не пребывал в таком смятении души. Хотелось что-то делать, как-то передать маме Гале свою молодость и силу, поделиться тем, что он взял от жизни за эти шестнадцать подаренных лет. – Я был у Ярослава, – сказал он, когда официантка приняла заказ и отошла, – не волнуйтесь, Галина Ивановна, он цел и невредим и даже не сломлен духом, чего я, откровенно говоря, очень боялся. – Спасибо… – собеседница нахмурилась, и Зиганшин понял: она не помнит, как его зовут.