Только он не сможет разрабатывать человека, когда-то спасшего ему жизнь… Что же делать? Например, позвонить Леше и сказать, что ничего интересного в школе не обнаружилось, абсолютно никаких зацепок. Просто совпадение, и то не настоящее, а результат передергивания и подтасовки фактов. Кныш не станет ничего перепроверять, а наоборот, вздохнет с облегчением и закинет дело о найденных у Реутова останках в самый долгий ящик, откуда оно будет извлечено на свет только если, не дай бог, обнаружится труп Николая. Зато бедняга Михайловский отправится в суд, а потом на зону. Будут еще жертвы у его молчания. Если Галину Ивановну не остановить, она рано или поздно снова убьет. Зиганшин откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и отдался воспоминаниям. Вот Галина Ивановна меняет ему повязку, ощупывает рану, хмурит брови, но, поймав его взгляд, сразу улыбается. Вот она бежит в операционную… Да полно, не может мама Галя быть убийцей, все это глупость и страшный сон! Или может, потому что врач полевого госпиталя поневоле привыкает к смерти и она перестает казаться исключительно уделом стариков? Никогда раньше у Зиганшина не было так муторно на душе. * * * Вернувшись из роддома, где пришлось дать наркозы сразу на двух кесаревых, Фрида бросилась проверять пациентов в реанимации, в том числе одного новенького, поступившего во время ее отсутствия. Бросать тяжелых больных неправильно и даже противозаконно, но куда деваться, если ты одна на все про все? Самое смешное, что ты никогда не оправдаешься, если с пациентом что-то случится, пока ты в роддоме, или, наоборот, пострадает роженица, потому что ты не успеешь добежать. Виноваты будут не администрация, не решившая кадровые вопросы, и не правительство, установившее оскорбительно низкую оплату труда медработников, а исключительно ты, рядовой врачишка. Ты должен при полном отсутствии грамотной организации и необходимых ресурсов так извернуться, чтобы всех спасти, иначе горе тебе. По логике, чем выше должность, тем больше мера ответственности, а в медицине почему-то совсем наоборот. Фрида сделала назначения, убедилась, что все пациенты стабильны, а медсестры на посту, и решила немножко перевести дух. Сделав себе чашку кофе, девушка накинула на плечи шаль и вышла на крыльцо. Она часто видела, как сосед выходит на улицу и пьет чай, прислонясь к забору, и почему-то захотелось перенять эту привычку, будто стать немножко ближе к нему. Солнце село, но над крышами домов на пригорке еще догорали последние отблески заката, а выше небо было уже совсем черным, и горела в нем одинокая звезда. Из открытой двери на асфальт падал длинный прямоугольник тревожного белого света, а дальше почти ничего нельзя было разглядеть. Где-то в отдалении слышался шум моторов, размеренно простучал поезд и дал короткий зычный гудок, в котором ей послышалось обещание приключений. Она потихоньку пила кофе, быстро остывавший на холодном осеннем воздухе, а в другой руке держала телефон, чтобы не пропустить вызов от девочек из реанимации или из приемного. – Фрида, – вдруг позвали из темноты. Она испугалась, дернула рукой, так что остатки кофе выплеснулись на землю, и едва удержалась от крика. – Я это предвидел, – хмуро сказал Слава, подходя и отбирая у нее кружку, – поэтому не сразу подошел, чтобы вы не обожглись. – Простите, но я никак не думала вас встретить. Что-то случилось? – Нет-нет, не волнуйтесь, – он подошел совсем близко и посмотрел так, что Фрида снова почувствовала себя словно на американских горках, даже голова немного закружилась. Она подумала, что, наверное, после напряженного рабочего дня выглядит не слишком хорошо: растрепанная, измученная, в простой хирургической робе, застиранной до салатного цвета, который не идет к ее рыжим волосам и белой коже. Но каким-то первобытным женским чувством Фрида понимала, что нравится Славе и такой. – Я приехал, потому что захотел вас видеть, – просто сказал он, – у меня сейчас наступил трудный момент, не знаю, как поступить, поэтому и приехал к вам. – Вы хотите совет? – Даже не знаю. Дело не такого рода, чтобы я мог спрашивать у вас совета, но я почему-то думал, что у меня прояснится в голове, если я вас увижу. Она только развела руками. Что тут можно сказать? Странное чувство вдруг овладело ею. Не влюбленность, не восторг и даже не очарование ясного осеннего вечера, а какое-то неподвластное словам ощущение близости со Славой, будто его сила перетекает к ней, но не питает, а будит ее собственную силу, о которой она и не подозревала раньше. Усталость мгновенно прошла, и Фрида, удивляясь своей смелости, положила руку Зиганшину на плечо. – Уверена, что вы примете правильное решение, – сказала она. Слава вздохнул: – Боюсь, Фрида, что правильного решения тут вообще не существует. Нельзя предавать человека, который спас тебе жизнь, но если я этого не сделаю, могут пострадать другие люди. Как быть? – Знаете, Слава, дедушка всегда говорит, что милосердие должно быть с короткими руками, потому что когда заглядываешь далеко вперед, обычно получается фашизм. Например, если ко мне привозят наркомана, я же все равно его спасаю, хотя прекрасно знаю, что в будущем он ничего не сделает хорошего, кроме того, что украдет или убьет за дозу, и еще неизвестно сколько народу перезаражает ВИЧ. – Я понял, Фрида, спасибо. Она посмотрела на экран телефона. Пять минут, которые она себе отвела на кофе и «проветривание мозгов» истекли. Фрида попрощалась, досадуя, что слова выходят такими сухими, что не получается ободрить Славу и помочь ему чем-то кроме дедушкиных афоризмов. – Слушайте, а может, мы с вами сходим куда-нибудь? – вдруг спросил Слава. – В ресторан там или в театр? – Простите? – похолодев, переспросила Фрида. – На свидание, говорю, пойдем? Не хочу ничего говорить сейчас, наспех, но… Он улыбнулся, Фрида улыбнулась в ответ и кивнула. Они потянулись друг к другу и сразу отпрянули. – Нет, не будем на ходу, – Слава взял ее за руку, – давайте я закончу свое нехорошее дело и сразу пойдем? – Пойдем. – Фрида нерешительно поднялась на крыльцо. – Слава, я сейчас должна бежать, но я с вами. – Все-все, бегите! Ничего не буду желать, чтобы не сглазить. Вернувшись в ординаторскую, Фрида села писать истории болезни, но никак не могла сосредоточиться. Рука застывала на середине фразы, и даже стандартные клише дневников, написанные тысячи раз, улетучились из памяти непонятно куда. Есть у реаниматологов фраза «формально в сознании», так вот она лучше всего характеризовала состояние Фриды сейчас. «Он всего лишь пригласил тебя на свидание», – строго напоминала себе Фрида, но мысль уже уносилась на годы вперед, рисуя в воображении счастливую жизнь и общих детей, которых она будет воспитывать вместе со Светой и Юрой. В голове бушевал настоящий ураган мечты, с невероятной скоростью детские коляски сменялись борщами, те – поцелуями и поездками в Крым, чтобы наконец немного угомониться и притормозить на деятельной старости в окружении сонма внуков. Влюбившись в Славу, Фрида сразу приняла, что никакой взаимности тут быть не может, и не позволяла себе воображать картины их общего будущего, а сейчас, когда он подал ей надежду, мечта словно с цепи сорвалась. Потом Фриде становилось жутко: возможно ли в одночасье из одинокой, никому не нужной девушки превратиться в счастливую возлюбленную? Наверное, придется сильно измениться, может быть, в чем то даже ломать себя. Она пыталась обуздать воображение, говорила себе, что чуда еще не произошло, и у Славы ничего другого в планах нет, кроме как провести с ней один приятный вечер после завершения тягостных дел. Потом думала, что надеяться на счастье и так страстно желать его вообще нехорошо, так можно ненароком нарушить баланс мироздания. И все же губы ее расплывались в счастливой улыбке, и где бы ни был сейчас Слава, она посылала ему мысленный привет и потихоньку молилась, чтобы он быстрее справился со своим испытанием. В третьем часу ночи из приемного отделения позвонил хирург, буркнул «ножевое» и бросил трубку. Кликнув анестезистку, Фрида пошла в операционную готовиться, чтобы по ее вине не было упущено ни одной минуты из так называемого золотого часа. Однако показатели гемодинамики у пострадавшей оказались достаточно стабильными, она оставалась в сознании, так что можно было надеяться, что анестезиологическое пособие пройдет мягко и не потребует героических мероприятий. На этапе транспортировки никто не стал извлекать нож из раны, рукоятка его торчала в эпигастральной области женщины. Теперь хирурги удалят нож только после того, как откроют брюшную полость. К счастью, сегодня дежурил опытный и рукастый доктор, через две минуты после Фридиного разрешающего кивка была сделана не только лапаротомия, но и ревизия брюшной полости. Повреждена только передняя стенка желудка, кровотечения нет, можно пока расслабиться и работать в штатном режиме. Приподнявшись на цыпочки, Фрида через дугу заглянула в рану и, убедившись, что там действительно все в порядке, перевела взгляд на тазик, в котором лежал извлеченный из раны нож, ожидая момента, когда у санитарки появится время его аккуратно упаковать и передать полицейским. «Такой же почти, как наш, – вдруг пришло в голову Фриде, – он же так и не нашелся… И дедушка меня почему-то не ругал, что я все разбрасываю, где ни попадя». Мысль имеет такое свойство, что если уж пришла в голову, то прогнать ее оттуда невозможно. Только Скарлетт о’Хара могла сказать себе: «Я подумаю об этом завтра», а у обычных людей все наоборот – чем неприятнее мысль, тем полнее она завладевает сознанием. Сначала таинственный ночной визит Славы, такой конфиденциальный, что дедушка, вежливый и воспитанный человек, даже не позволил ей накрыть чай. Потом какая-то непонятная возня в саду, а на следующий день у Николая в подвале обнаруживаются человеческие тела. И тут же исчезает нож! Любимый дедушкин инструмент, между прочим, которым он пользовался двадцать лет, а то и больше. Да он должен был весь дом перевернуть в поисках! А потом ее заставить пройти вторым рейдом! Или хотя бы отругать за разгильдяйство и сказать: «Пока не отыщешь, ты мне не внучка», а не пожимать плечами, мол, найдется – хорошо, а нет, так и не надо. Фрида проверила показатели на мониторе, спросила у хирургов, достаточно ли расслаблена пациентка, и, получив утвердительный ответ, села на свою вертящуюся табуретку в углу операционной и стала думать дальше. После той ночи Слава с дедушкой вдруг стали друзьями, хотя до этого Лев Абрамович соседа не жаловал и говорил, что можно объединяться с подобными людьми, но сближаться – ни в коем случае. Но не в этом дело, в конце концов, мужская дружба ничуть не хуже женской и так же мало подчиняется логике. Настораживает другое: дедушка с соседом вдруг стали поразительно беспечны и больше не требовали повышенных мер безопасности от своих домочадцев. Почему? Как они могли быть уверены, что Николай не вернется? Если в бытность Реутова Слава не выпускал детей одних за ворота, то сейчас спокойно позволяет им самостоятельно приезжать на школьном автобусе. А дедушка стал где-то засиживаться вечерами и не боится, что внучка одна и представляет собой великолепную мишень для Николая. И пол… Зачем дедушка в то утро мыл пол, если никогда этого не делал ни до, ни после? Всегда был доволен тем уровнем чистоты, который обеспечивала внучка, да и не могло там за двое суток скопиться столько грязи, чтобы он вот прямо начал задыхаться и стал наводить порядок, не в силах дождаться, пока Фрида проснется. Наверное, все это паранойя, просто за окном глубокая ночь, и мозг, который вынуждают работать, когда все порядочные люди спят, выдумывает всякую чушь в отместку хозяйке. Или это реакция на восторженные мечтания. Подсознание дало сигнал, что фантазии ее слишком хороши, чтобы быть правдой, вот дурные мысли и полезли, как черти из преисподней. Если очень постараться, можно уговорить себя, что это паранойя. Нож случайно выплеснулся из таза во время мытья посуды, а дедушка не стал ругать внучку, решив, что и так ей досталось от судьбы. Слава приходил обсудить какую-нибудь животрепещущую политическую новость, а то, что они перестали держать оборону от Николая – это вообще не показатель. Человек не способен долго жить в напряжении, в постоянном ожидании атаки, вот дедушка с соседом и убедили себя, что после страшной находки у себя в сарае Николай никогда не вернется. Да, на какое-то время это может сработать. Но противные мысли будут возвращаться снова и снова, и придется без конца убеждать себя в собственной паранойе. Фрида вздохнула. Мало что в жизни забирает столько сил и энергии, как боязнь правды.