— Но не вечером или днем, — проворчал Карбони. — Сегодня утром. — Конечно, дотторе. Звонили из фирмы Харрисона. Они хотели бы, чтобы вы встретились с неким Арчибальдом Карпентером. Он начальник службы безопасности ICH в Лондоне. — Я приму его около двенадцати. — Я сообщу в компанию. — И давайте номер этого человека Маззотти, немедленно. — Конечно, дотторе. — Голос задрожал. Карбони ненавидел его, хотел бы заменить его другим. — дотторе, новость еще об одном похищении. Из Париоли. — Не могу этим заниматься. Пусть займется кто–нибудь еще. — Они похитили племянника известного промышленника... — Я сказал вам, у меня и так полно работы. — Этот промышленник щедр к «Демокрация Кристиана», помогает деньгами. Карбони вздохнул. Это был вздох раздражения и покорности. — Подайте к дверям мою машину, а, когда я вернусь, этот номер должен быть на моем столе. И я хочу принять этого Карпентера в двенадцать. — Конечно, дотторе. Карбони мстительно хлопнул по кнопке интеркома, отключая его, запер свой письменный стол и направился в коридор. * * * Далеко на Номентана Нуова среди высоких многоквартирных домов, которые планировщики старались сделать «доступными», затесались стоящие в ряд гаражи. Гаражи были бетонные с двустворчатыми покоробившимися дверьми. Они соседствовали с пустырями, бродячими собаками и мусорными кучами. Использовались очень немногие из них, потому что владельцы квартир считали, что они расположены слишком далеко от их входных дверей и не видны из окон, и потому не защищены от нападений вандалов и воров. В основном гаражи были заброшенными и расположены далеко от квартир, наполненных движением и жизнью. Один из них был избран местом сборищ ячейки НАП, снят через посредника, но не для того, чтобы держать в нем машину, а для того, чтобы иметь место, пригодное для склада и для собраний. Там держали и оружие. Пистолеты и автоматическое оружие получали с фабрик из стран с растяжимым политическим кредо. Там хранили также взрывчатку для каменоломен, поставляемую сочувствующими. Там же были коробки, полные пластинок с номерными знаками для машин. Тут же держали спальные мешки и походные плиты, а также машину «Ронео» [8], которую использовали для выпуска коммюнике. Ничего из этого имущества нельзя было увидеть, даже если дверь оставалась беспечно открытой, потому что время потрудилось над этим гаражом. Если бы убрали с пола грязь, лишь тогда можно было бы различить на нем очертания люка. Они прорубили этот люк в цементе и выкопали под ним яму шириной в два метра, длиной в два с половиной и высотой в полтора. Узкая труба, проведенная с поверхности, служила для подачи воздуха. Это был тайник, приготовленный, чтобы служить укрытием в моменты наибольшей опасности, там скрывалось трое молодых людей, потому что миновал всего один день после того, как взяли Тантардини, и они покинули свои дома. Хотя она и была лидером, кто мог поручиться, что она не заговорит, если ее будут допрашивать? Темная и душная, яма служила укрытием для людей, которые вдыхали влажный и пахнущий плесенью воздух. Там сидели сын банкира, сын землевладельца и сын профессора экономики Университета Тренто. Над их головами послышался заглушенный толщей бетона, но узнаваемый стук — резко постучали четыре раза в закрытые деревянные двери гаража. Они узнали этот знак, сигнал, что к ним прибыл курьер. Под прикрытием двери им просунули конверт, сообщение, отправленное четырьмя часами раньше с острова из Асинара. За Тантардини. Репрессалия. Номер четыре. В яме среди бумаг ячейки находился листок с кодом, с помощью которого можно было расшифровать, что означает номер четыре. И это было как раз то, чем занялись молодые люди. Они подождали несколько минут, в тишине и темноте, прежде чем поднять люк и выползти наверх, чтобы найти и прочесть сообщение. * * * Когда утреннее солнце поднялось и начало сильно пригревать, раскаляя оцинкованную крышу над головой, они предоставили Харрисона самому себе. Не было ни пищи, ни воды, а у него не было ни мужества, ни сил позвать их. Он предпочел не рисковать, опасаясь новых побоев, и хранил молчание, дорожа своим покоем, прикованный цепью в этой духовке, которую они предназначили для него. Его тело болело везде. Боль была медленно ползущей и переливающейся в избитых слоях мышц. И эта жара в сочетании с болью от рубцов и синяков опустошала его мозг, а его воображение становилось как бы замещалось пустотой. Купаясь в поту и жалости к себе, он тяжело опустился на сено и, ощущая запахи, исходившие от его собственного тела, коротал часы без надежды и предчувствий. * * * Джанкарло находился в состоянии полудремоты, блуждая между сном и бодрствованием. Он был расслаблен, потому что составленный план был оценен и одобрен им самим. Маленький, одинокий и изголодавшийся по действию, на которое решился, он инертно развалился на мягких подушках лицом к холодному и жесткому стеклу окна. Он не видел ничего, что было за окном, за пределами уютного купе несущегося вперед поезда. День в Пескаре обещал быть жарким и окутанным пеленой дымки от моря, шумным и пыльным от проезжающих машин и шагов тысяч людей, которые приезжали, чтобы поджариваться на тонкой полоске песка между дорожкой для прогулок и водой. Лавка будет открыта, и его отец будет улещивать покупательниц. Возможно, отец к этому времени уже узнает о своем мальчике. Возможно, к родителям придет полиция, они будут смущены, будут извиняться, потому его родители — уважаемые граждане. Отец будет его проклинать, мать плакать в платок. Интересно, закроют ли они лавку, если придет полиция и объявит со всей серьезностью и торжественностью, что маленький Джанкарло — член НАП и живет втайне с самой опасной женщиной в стране? Они его возненавидят. И мощная скала их ненависти будет основана на непонимании, колоссальном отсутствии понимания, почему он выбрал этот путь. Глупые, мелкие, незначительные жалкие блохи. Джанкарло прокручивал эти слова в мозгу, пробовал их на язык. Пресмыкающиеся перед насквозь прогнившей и изжившей себя системой, всегда готовые подчиниться ей, ее покорные слуги. Они сжимаются от страха за фасадом из ложных понятий. Он с гневом вспоминал свадьбу старшего брата. Набриолиненные волосы и фимиам, бормотанье дряхлого священника, прием в отеле на берегу моря, который был не по карману ни родителям жениха, ни родителям невесты. Новые костюмы и модная стрижка мужчин, новые платья дам и драгоценности, вынутые ради такого случая из сейфа. Демонстрация расточительства и обмана. Поэтому Джанкарло ушел рано, бродил по вечернему городу, потом заперся в комнате и лежал в темноте до тех пор, пока отец не начал барабанить в дверь и орать о том, что он нанес оскорбление теткам, кузинам и друзьям. Джанкарло презирал отца за это, презирал его за этот пояс целомудрия конформизма. Противостоять им было потребностью нормального человека. Ежегодно им надо было добиться, чтобы к ним в гости пришел мэр, чтобы в лавку хоть раз зашел епископ, а после мессы в апреле их новенький сверкающий «БМВ» должен был благословить священник, за что получал вознаграждение. Они подтягивались, сцепляли на животе руки, повлажневшие от волнения, когда кто–нибудь из городских властей навещал их, чтобы обеспечить себе их голоса. Обычно это было развращенное маленькое пресмыкающееся, запускавшее рук в кассу существо, а они встречали его как Иисуса Сладчайшего. Их отношения уже нельзя было исправить. Нельзя подштопать и починить. Юноша шептал свои оскорбления, иногда вслух, иногда беззвучно, выпуская пар, как спортсмены сгоняют вес с помощью бега. И потому остальную часть путешествия, в эти ранние часы утра, он чувствовал себя успокоенным и расслабившимся. Это было общество круговой поруки, кумовства, это были те, кого его отец знал по бизнесу, те, с кем вместе он ходил в школу, кто оказал ему когда–то услугу, показал ему путь к успеху, когда он был еще мальчиком. Это было общество «бустарелле» — взяточников — он помнил маленькие конверты со старыми банкнотами, которые разглаживались и с мурлыканьем передавались, проделывая путь в ратушу. Это было общество увиливания: общество неприятия долга по отношению к слабым, эгоизма и самосохранения. Это было их общество, и он поклялся, что порвет с ним навсегда, и связующая сила родной крови была недостаточна, чтобы повлиять на его решимость. Поезд продолжал катиться по рельсам. Неаполь остался позади. Юноша, который, совершив убийство, не считал это чем–то особенным, который иногда улыбался, иногда смеялся, у которого не было спутника, Джанкарло Баттистини приближался к Реджио. * * * Крики уборщицы разнеслись по всей лестничной клетке. Эти крики заставили дневного портье пансиона взобраться по ступенькам настолько быстро, насколько позволяли его возраст и немощь. Когда он, задыхаясь, оказался на площадке верхнего этажа, женщина все еще стояла, склонившись к замочной скважине, — чистые сложенные простыни лежали у ее ног на полу. В одной руке она держала ведро, в другой метлу. Он выудил из кармана ключ, открыл дверь, бросил беглый взгляд, забормотал молитву и оттолкнул женщину от двери. Потом снова запер комнату на ключ и, ничего не объясняя, заспешил вниз по лестнице поставить в известность владельцев пансиона и власти. Карабинеры прибыли, сопровождаемые воплями сирен, выбежали из машины, оставив свою синюю мигалку включенной, пробежали через холл, грохоча тяжелыми сапогами, промчались по лестнице мимо открытых дверей тех, кого они разбудили и у кого вызвали изумление своим вторжением. Одного взгляда невооруженным глазом на разнесенную голову и пятна крови было достаточно, чтобы убедить фельдфебеля, что надежды на спасение жизни не было никакой. Он послал одного из своих подчиненных в машину радировать с просьбой о подмоге, другому дал приказание стоять у двери и не допускать, чтобы на лестничной площадке собралась толпа из торговцев, солдат в отпуске, ожидавших более поздних дневных поездов, и проституток, составивших им компанию ночью. К тому времени, когда фельдфебель нашел документы убитого, раздалось завывание сирен, предупреждавших всех, кто слышал, о возможных дальнейших неприятностях... Внизу на улице было еще одно сборище, причем некоторые лица выражали сострадание. Среди них стоял и дневной портье, человек, который приобрел большую популярность благодаря тому, что он всем рассказывал, что видел. * * * Синий лимузин «фиат-132» провез Арчи Карпентера от Интернейшнл Кемикл Холдингз по старым выбитым мостовым центральной части Рима, хранившим до сих пор некоторые следы прежнего достоинства, к впечатляющей арке центрального входа в Квестуру. Как огромный ублюдский музей, подумал он. Здесь больше церквей на квадратный ярд, чем в любом другом известном ему месте: дюжины куполов. Всюду следы истории — в рынках, лавках, даже в женских лицах и фигурах — чертовское, фантастическое место. Непоколебимый, источающий шик — он это чувствовал, и в то же время грязный, зловонный. Мудрость и роскошь — грязь и зловоние. Женщины в летних платьях стоимостью в несколько сотен фунтов, пробирающиеся между мешками с отбросами, собаки, подыхающие прямо на мостовых главной улицы. Никогда и нигде он не видел ничего подобного. А теперь вот это место, штаб-квартира полиции города, огромное серое каменное здание, громада, покрытая голубиным пометом. Обмякший флаг, который отказывался держаться на шесте. Он назвал клерку за конторкой у входной двери имя Карбони и показал свое удостоверение, где стояло его собственное имя. Он вынужден был это сделать, потому что, как только открыл рот, их лица стали непроницаемыми. Но, по-видимому, это имя что–то значило, потому что они щелкнули каблуками, кивнули и сделали знак рукой в направлении лифта. Арчи Карпентер смеялся, закрывая рот рукой. А что если бы кто–нибудь из них вот так же явился в Ярд? Его бы заставили полчаса промаяться, пока они проверяли бы его данные, выясняли бы, назначена ли ему встреча, заставили бы его заполнить бланк в трех экземплярах (два через копирку). И у него бы не было ни малейшего шанса, чтобы к нему обратились «дотторе», ни одного чертова шанса. Все это казалось немного странным, но и все утро происходило что–то странное, начиная с разговора с человеком из посольства, который отказывался говорить с ним до тех пор, пока он не вышел в пустую комнату офиса ICH и не набрал номера, который ему дали — а именно Виолетты Харрисон. Да, он может приехать, если хочет. Если у него есть что сказать ей, в противном случае, она уйдет из дома. Карпентер настаивал: да, он должен с ней повидаться. Главное управление особенно настаивало на том, что он лично должен увериться в том, что все возможное было для нее сделано. В этом случае, сказала она, пусть приезжает, тогда она останется дома. Как если бы она оказывала ему услугу или честь. Шесть часов ему подойдет, они смогли бы выпить стаканчик чего–нибудь. Ну, совсем не то, чего ты ожидал, верно, Арчи? Они шли по коридорам, Карпентер на шаг позади своего сопровождающего, по бесконечному ковру, вытертому и потускневшему, вокруг слышалось стрекотанье пишущих машинок. Он окинул взглядом двоих мужчин, вышедших из офиса прямо перед ними, и звонко расцеловавшихся у него на глазах. Поворот за угол. Еще один коридор. Похоже на благотворительную прогулку. И наконец они пришли. Молодой человек пожал ему руку и начал что–то лопотать на местном языке, а Карпентер улыбался и кивал, помня о хороших манерах. Дверь во внутреннее помещение распахнулась. Мужчина, который из нее вышел, был невысок, очень тучен, но двигался со скоростью крокодила, учуявшего запах сырого мяса. В его левой руке были зажаты бумаги и магнитофон. Другая оставалась свободной, чтобы махать ею, подавая знаки, как это делает распорядитель на сцене, чтобы отмечать паузы в водопаде слов. Карпентер не понял фразы и застыл так, будто пустил корни в ковер. Оба они стояли совсем рядом, положив руки друг другу на плечи и настолько сблизив головы, что могли узнать сорт зубной пасты, которым пользовались. Что–то все же срабатывало. Он действовал так, как если бы поставил на фаворита в Айриш Свипстейк, и этим фаворитом был маленький человечек с большим пузом. Переключение скоростей, — и они без усилий перешли на английский, бумаги и магнитофон перекочевали в руки помощника, и Джузеппе Карбони представился. — Я Карбони. А вы Карпентер? Хорошо. Вы приехали из Лондона от ICH? Отлично. Приехали в самый подходящий момент. Все хорошо. Идемте в мою комнату. И не может быть плохо, подумал Карпентер, и последовал за фигурой, исчезнувшей во внутреннем офисе, где он оглянулся вокруг и слегка качнулся. Кабинет был массивным и безвкусным. Все в нем было безвкусно — и мебель, и ковры. На стенах гравюры с видами старого Рима, на окнах бархатные драпировки, портрет президента в рамке на письменном столе, наполовину потонувший в папках, образовавших своего рода Эверест. — Карпентер, сегодня утром я горд. Сегодня утром я очень счастлив и сейчас скажу вам почему... Карпентер наклонил голову, следуя рутине, показал ему свои блестящие в улыбке зубы. Пусть все идет, как идет. Пусть плотина прорвется. — Позвольте, я расскажу вам все, начиная со вчерашнего утра, когда я первый раз услышал о том, что случилось с вашим мистером Харрисоном, с того момента, когда я в первый раз позвонил в Посольство, потому что это дело обеспокоило и взволновало меня. Откровенно говоря, немногие из этих дел о похищениях меня волнуют. Большинство похищенных из очень богатых семей, и вы можете узнать из газет, сколько платят за освобождение близких. И после того, как их освобождают, многие из этих дел с энтузиазмом расследуются Гардия ди Финанце, нашей финансовой полицией. Можно удивляться тому, как это происходит в современном обществе, что отдельные лица могут собрать легально такие суммы. Для того, чтобы получить свободу, нужны сотни тысяч долларов. Эти люди очень мало нам помогают, так же, как и их семьи, пока заложника не выкупят, но и жертва после своего освобождения не оказывает содействия. Они нас отсекают, так что нам приходится работать на стороне, на обочине. Когда осуждают наше право на аресты, мне приходится попотеть, Карпентер, потому что мы работаем со связанными руками, практически действуем одной рукой. — Понимаю, — сказал Карпентер. Он уже слышал это. Это шло вразрез со всем, чему его учили в полиции. От этого дурно пахло. Это было нестерпимо. — Когда речь идет о детях, девочках-подростках, о невинных, это гораздо сложнее. Но ваш мистер Харрисон, он ведь рядовой бизнесмен. Я вовсе не хочу его унизить или очернить, но он самый обычный малый. Не занимает важного поста, небогат, у него нет специальной подготовки. Для него это шок, тяжкое испытание, может быть, с психологической точки зрения, даже катастрофа. Знаете, Карпентер, я не спал полночи из–за этого человека. Беспокоился о нем... — Почему? — перебил Карпентер, отчасти от нетерпения, потому что новость, вызвавшая это словоизвержение, пока еще была ему неизвестна, отчасти потому, что этот словесный сироп был слишком вязок. Это был бенедиктин, а ему был нужен скотч. — Вы надо мной смеетесь, смеетесь, потому что не верите, что я говорю это серьезно. Вам не довелось двадцать восемь лет прослужить полицейским в Италии. Если бы вы это испытали, вы поняли бы мои чувства. Харрисон чист. Харрисон не запятнан. Харрисон соблюдает законы. Он в нашей стране, как младенец, голый младенец. Он беззлобен и безгрешен и заслуживает нашей защиты. Вот почему я делаю все, чтобы выручить его. — Благодарю вас, — Карпентер говорил искренне. Ему показалось, что он понял этого плохо выбритого потеющего человека, сидевшего напротив, и потеплел к нему.