— Но вы должны еще немного потерпеть, миссис Харрисон, всего несколько дней. Мы не можем уладить дело за несколько часов. — Я понимаю, мистер Карпентер. — Вы ведете себя великолепно. — Я пытаюсь жить так же, как и раньше, как, если бы Джеффри уехал по делам, в командировку. Она слегка подалась вперед на своем стуле. Что сказать теперь? На какую почву ступить? Карпентер глотнул. — Есть ли что–нибудь, чего бы вы хотели? Чем я мог бы помочь? — Сомневаюсь в этом, мистер Карпентер. — События могут потребовать нескольких дней, но мы работаем на двух фронтах. Мы можем заплатить, в этом нет проблемы. В то же время нам помогает полиция, ведущая свое скромное следствие, они бросили на это дело свои лучшие силы... — Зачем мне все это знать? — спросила она спокойно. Карпентер сдержался. — Я думал, вам интересно узнать, что происходит. Успокойся, Арчи. У нее стресс. Видимость бесстрашия и спокойствия, а внутри черт знает что. — Итак, вы сообщаете мне, что через недельку — другую я узнаю, войдет ли Джеффри в эту дверь или я никогда больше его не увижу. — Думаю, нам надо надеяться на лучшее, миссис Харрисон. — Недостаток практики, Арчи. Забыл те чертовы годы, когда был окружным полицейским в форме и являлся с торжественной миной объявить жене, что ее старик сверзился с мопеда и не будет ли она так любезна поспешить увидеть его в больничной часовне. Она будто осела, у нее полились слезы, которые сменились рыданьями. В ее придушенном голосе звучал протест, когда она заговорила: — Вы ничего не знаете. Ничего, совсем ничего, черт бы вас побрал мистер Карпентер... Вы со мной обращаетесь, как с ребенком... Давай выпьем и будем считать, что этого не случилось... Что вы знаете об этом месте, мать вашу... Вы не знаете, где мой муж, вы не знаете, как его вызволить. Все, что вы знаете, это то, что «все возможно» и «огромные усилия», «лучшие люди брошены на это дело». Это только проклятые бром и валерьянка, будь вы неладны, мистер Карпентер... — Это несправедливо, миссис Харрисон, и не браните меня... — А вы не приходите сюда со своими пошлостями и не говорите что все будет замечательно... — Черт побери, и не буду. Есть люди, которые не понимают, что им хотят помочь. Карпентер заговорил повышенным тоном, его шея покраснела. Он заставил себя подняться с места, одним глотком опрокинув остатки напитка. — Когда к вам приходят и стараются вам помочь, площадной язык неуместен, —он не сумел с достоинством подняться со стула, не сумел удалиться быстро и благородно. К тому времени, когда он уже стоял, она оказалась между ним и дверью, и у нее еще не высохли слезы, блестевшие на фоне ее подкрашенного лица. — Думаю, мне лучше уйти, — сказал он, неразборчиво произнося слова и понимая, что не сумел справиться со своей задачей. — Если вы считаете, что вам следует уйти... Ее карие, ореховые глаза, глубоко посаженные и затуманенные, с россыпями веснушек вокруг них... Он проследил, куда они спускались, куда вели... — Джеффри совершенно бесполезен, знаете ли... — Ее рука поднялась, торопливо вытирая слезы, размазывая крем на лице, и оно снова озарилось улыбкой. Она как бы отделила себя от него занавесом, как это было, когда она показывала ему квартиру, принимая светскую позу. Послышался смешок, от которого у него зазвенело в ушах. — Я вас не шокирую, мистер Карпентер? Он совершенно ни к чему не пригоден, во всяком случае для меня. Я не собираюсь вас смущать, но люди должны понимать друг друга. Вы так не думаете? Одна ее рука скользнула под его пиджак, пальцы стали теребить его влажную рубашку, другая играла верхними пуговицами ее платья. — Давайте не будем терять время, мистер Карпентер. Вы знаете географию этой квартиры, знаете, где моя комната. Не хотите ли отнести меня туда? Ее ногти зарылись в его затылок, возбуждение спиралями поднималось вверх по его хребту. — Пойдемте, мистер Карпентер. Вы ничего не можете сделать для Джеффри. Я тоже ничего не могу для него сделать. Давайте не будем притворяться. Давайте используем это время. Она давила на его ребра, притягивая его ближе, ее рот и губы, подкрашенные бледной помадой, гипнотизировали его. Он чувствовал запах ее дыхания, должно быть, она курила, а потом почистила зубы мятной пастой, перед его приходом. — Я не могу остаться, — сказал Карпентер, чувствуя, что голос его звучит хрипло. Это шло из глубины, он барахтался в глубокой воде, и на мили не было видно спасательного плота. — Я не могу остаться, мне надо идти. Руки оставили в покое его спину и пуговицы, и она отступила в сторону, чтобы освободить ему путь в холл. — И никаких колебаний, мистер Карпентер? — пробормотала она за его спиной. Он сражался с замками на двери, стремясь поскорее уйти и не справляясь с дверью: он был похож на человека, который в своем нетерпении не может расстегнуть бретельку бюстгальтера. — Вы потом не пожалеете? Он чувствовал себя уязвленным, ему было стыдно, и он не знал, откуда эти чувства: от того, что он не оправдал ожиданий или от его высокой нравственности. Арчи Карпентер, педант, наконец открыл дверь. — Вы скучный сукин сын, мистер Карпентер, — сказала она ему вслед. — Настоящий маленький зануда. Если вы лучший из всех, кто у них есть, кого они послали, чтобы помочь моему мужу, то да поможет Бог моему бедняжке. Дверь хлопнула. Он не стал ждать лифта, а побежал вниз, прыгая через две ступеньки. * * * В предвоенном Риме фашистская администрация иногда отдавала распоряжение оставлять свет в главных правительственных зданиях на всю ночь, и он горел долго после того, как бюрократия расходилась, чтобы уехать на своих трамваях и автобусах. Благодарное население должно было верить, что Государство трудится поздней ночью, и этот факт должен был его впечатлять. Дух обмана давно иссяк, и ему на смену пришло категорическое запрещение жечь свет зря и выключать ненужные лампы. Джузеппе Карбони был одним из немногих, работавших поздно ночью в затененном святилище Квестуры. Он без конца откладывал по телефону время своего обеда и всячески избегал анафемы общения с силой, в которой видел своего главного соперника, — военными карабинерами. Полиция и карабинеры существовали, как насильственно соединенные в одной постели супруги, уложенные между коммунальными простынями закона и порядка. Соперничество было свирепым и ревнивым. Об успехе каждой стороны громогласно оповещали старшие офицеры, а слабые исполнительные власти испытывали удовлетворение, от того, что ни одна из сторон не получала перевеса. Это была рекомендация оставаться мало эффективным в деле и гарантия того, что всеобъемлющая полицейская сила государства, которую Италия сформировала за двадцать один год, будет несколько ослаблена. Проблема, возникшая перед Карбони, и потребовавшая от него многих часов обдумывания и размышлений, состояла в том — следует ли ему положить прямо в руки оппозиции информацию о человеке по имени Маззотти, занимавшемся спекуляциями землей, или выждать. Этот человек находился на крайнем юге, по-видимому в деревне Косолето и за пределами карательных и административных мер полиции столицы Калабрии — Реджио. Косолето подлежал юрисдикции карабинеров маленького городишки Пальми. Карты, которые были перед ним, сообщили ему об этом. Он предпочел позволить человеку по имени Маззотти вернуться из Калабрии в Римский округ, где он будет доступен для полицейского расследования. Но если горилла Клаудио был связан с похищением англичанина Харрисона, то отчет об убийстве в Риме послужит только тому, что те, кто связан с этим делом, будут предупреждены об опасности. Возможно, в течение нескольких следующих часов имя убитого можно будет не сообщать, но только до утра следующего дня. Было несущественно, от чьей руки погиб этот верзила. Для Карбони было достаточно того, что это заставит группу похитителей пересмотреть свои планы. Он не мог медлить, но, если бы начал действовать сейчас и запросил бы помощи, чтобы обеспечить успех, то какая цена была бы деятельности Джузеппе Карбони? Тривиальные рукоплескания, но жертва и преступники в руках карабинеров в черных формах. Достаточно, чтобы вызвать у человека слезы. Он нарушил данный себе зарок и налил скотч из своего тайного запаса. Бутылка была припасена до времен торжеств и празднований либо черной депрессии. Потом он позвонил в Пальми. Только один раз он поступится принципом своей профессиональной деятельности Когда на его звонок ответили, голос Карбони загудел в тихих помещениях, он был слышен сквозь открытые двери и прокатился по пустым коридорам второго этажа Квестуры. Много раз ему пришлось представляться капитану карабинеров, потому что он должен был пуститься в подробные объяснения. Он особо подчеркнул важность дела Харрисона и то, как им обеспокоены высокие административные круги Рима. Дважды капитан выражал сомнения. Предлагавшиеся действия были слишком деликатным делом для его личного вмешательства: семья Маззотти имела вес в этих местах. Не следовало ли ему получить одобрение из магистрата? Карбони кричал все громче. Ревел в телефонную трубку, как бык. Вопрос был безотлагательным и не мог ждать выдачи санкций, ситуация была слишком шаткой, чтобы дожидаться утра и появления судьи в его конторе. Возможно, сила, которой Карбони нажимал на капитана, возымела действие, возможно, его прельстила мечта о славе. Он неохотно согласился. За домом Антонио Маззотти будет установлено наблюдение с трех часов утра. Его арестуют в восемь. — И будьте осторожны. Не должно быть никаких подозрений, никаких предупреждений этому негодяю, — орал Карбони. — Одна маленькая ошибка, и мне конец, я отвечаю головой. Вы понимаете? Вы отправляете Маззотти в камеру в Пальми, а я к девяти буду в магистрате и отвезу его в Рим. Вы получите высокую оценку своей инициативы и умения быстро принимать решения. Этого не забудут. Капитан выразил дотторе свою благодарность. — Не стоит, сынок, не стоит. Желаю удачи. Карбони положил трубку. На ней было черное блестящее пятно пота. Он вытер манжетой влагу со лба. Рим в разгаре лета — невозможное место для работы. Он запер на ключ свой письменный стол, выключил настольную лампу и направился в коридор. Для человека со столь обширным животом и бедрами его шаг был необычно пружинистым. Он ощутил острый аромат особым обонянием профессионального полицейского. Старый, привычный, превыше гордости и целесообразности. Это был запах дома — наступило время возвратиться домой к ужину и постели. * * * Джеффри Харрисон был лишен блага сна — ему было неудобно, его раздражали острые соломинки, вонзавшиеся в тело, ему мешали наручники на запястье. Похитители не оставили ему света, и тьма наступала, как только косые лучи солнца переставали проникать сквозь отверстия в крыше, оставленные гвоздями. Долгая тьма, усугублявшаяся отсутствием пищи. Наказание, думал он, наказание за то, что я опрокинул на него ведро. Как будто избиения было недостаточно. Его живот болел и стонал вслух, протестуя против такого лишения. Он вытянулся на спине во всю длину. Цепь позволяла его правой руке свободно лежать на сене рядом с телом. Тихий и инертный, он иногда задремывал, коротая часы и минуты, не зная, сколько времени прошло и не задумываясь об этом. Иногда до него доносились голоса его стражей. Они были слабо слышны сквозь толщу разделявшей их перегородки амбара. Он мало что мог расслышать и после того, как один из них, тяжело ступая, вышел наружу и шумно помочился. После этого больше ничего не было слышно. Его слух и внимание были обострены шепотом и шорохом сновавших вокруг крыс и мышей, построивших свои гнезда в просветах между охапками сена под ним. Маленькие негодяи ели, околевали, спаривались и выметывали свое потомство, выполняя функции своей ограниченной, короткой жизни всего на несколько футов ниже него. Он думал, как они относятся к запаху и чужому присутствию в самом сердце своего мирка, вызывает ли это в них отвагу или любопытство и желание расследовать, кто вторгся в их жизнь. Он слышал каждое движение грызунов, вибрацию их маленьких лапок, которые становились бешено активными, когда у них возникала какая–нибудь потребность. Возможно, сегодня ночью здесь будут летучие мыши. Вероятно, они были здесь и прошлой ночью, но он спал слишком крепко и глубоко, чтобы заметить их. Теперь же все опасения, страхи и ненависть к летучим мышам ожили, когда он представил, как они будут метаться, проносясь мимо него, и он стал вспоминать и анализировать все, что ему было известно о них из фольклора, — что они царапаются, запутываются в волосах, переносят болезни... Но вот возник новый звук. Харрисон замер. Теперь он неподвижно лежал на спине. Пальцы его были сжаты. Глаза смотрели вверх в непроницаемую тьму. Будто ударили футбольным мячом в стену, противоположную той, где отдыхали его тюремщики. Боясь двинуться с места, не дыша, Харрисон прислушивался. Башмаки с мягкими подошвами легко прошагали по грязи за стеной. Человек шел медленно, как бы выбирая место, куда поставить ногу, прежде чем опереться на нее и перенести весь вес своего тела. Дерево коснулось отягченной веткой грубого гранита, провело по нему, будто подул легкий ночной ветерок, — но Харрисон был в состоянии понять, что это было не то, что он слышал. Снаружи был человек, там молча украдкой к амбару пробирался чужой, стараясь не вызвать шума, не дать знать о своем приближении. Перед закатом кто–то приходил, он еще издали окликнул его тюремщиков, они обменялись приветствиями и поговорили. Теперь было что–то совсем иное. Еще шаг. На этот раз он звучал более отчетливо, как если бы нервы дали о себе знать, осторожность иссякла, а нетерпение возросло. Харрисон желал его продвижения вперед. Любой, кто пробирался так тихо по сухой траве и шероховатым камням, любой, кто шел так осторожно, определенно не испытывал ни любви, ни дружбы к людям, которые караулили его в дальнем помещении амбара. Долгое, жестокое и насмешливое молчание, длительная пустота были мучительны для напряженно слушавшего Харрисона. Каждый звук ночи, доносившийся до него, он отторгал, потому что не слышал того, что надеялся услышать. Последний звук шагов был отчетливым, но, возможно, человек испугался и остановился, чтобы прислушаться прежде, чем двинуться дальше. Все тело Харрисона стало влажным от пота. Кто это был? Кто пришел? Кто стал бы добираться до этого места? Громкий звук, крик, предупреждавший об опасности, грохот выстрела из пистолета, разорванное эхо донеслись до Харрисона, докатившись снизу.