В телефонной будке отсутствовала лампочка. В полутьме Джанкарло следил за секундной стрелкой на своих часах: она двигалась медленно. Он знал о том, какое время ему требовалось, и какая таится опасность в этом разговоре. Одной рукой он держал трубку, плотно прижатую к правому уху. Шум ресторана оглушал. — Карбони слушает. Голос исчезал и вновь возникал в металлическом шуме. — Баттистини. Он назвал собственное имя, его раздражало притворство. — Добрый вечер, Джанкарло. — У меня мало времени... — У тебя столько времени, сколько тебе понадобится, Джанкарло. Пот струился ручьями по лицу юноши. — Вы удовлетворите требования Нуклеи Армати Пролетари...? Голос его осекся. — Требования Джанкарло Баттистини — еще не требования наповцев. — Мы принадлежим к одному движению, мы... Он замолк, поглощенный тиканьем часов на руке, которое влекло его к поражению. — Ты слышишь, Джанкарло? Юноша колебался. Сорок секунд уже прошло, сорок секунд из двух минут, которые требовались для того, чтобы выследить его. — Я требую свободы Франки... если вы дорожите жизнью Аррисона, вы должны на это пойти... — Это очень сложный вопрос, Джанкарло. С ним связано очень много проблем. В его ответах было ужасное мертвенное спокойствие. Он бросил вызов, но не мог припереть их к стенке и оставить в таком положении. Прошло уже около минуты. — У меня только один вопрос, Карбони: да или нет? В искаженном голосе впервые послышалась нотка беспокойства, шум дыхания смешивался с атмосферными помехами. — Здесь Франка, чтобы поговорить с тобой, Джанкарло. — Да или нет, это мой вопрос. Прошло уже больше минуты: стрелка начала проходить второй круг. — Сейчас с тобой поговорит Франка. Глаза всех присутствующих в комнате обратились к лицу Франки Тантардини. Карбони прижимал телефонный микрофон к рубашке, вглядывался в женщину, будто старался увидеть, что у нее глубоко в мыслях, но видел только лишенные эмоций гордые, спокойные глаза, и знал, что это решающий момент. По выражению ее рта и положению рук, которые лежали спокойно, не выказывая нетерпения, ничего нельзя было прочесть. Полная тишина, и атмосфера будто свинцовой тяжести, которую даже не знающий итальянского языка Карпентер, мог почувствовать и которой страшился. — Я доверяю вам, Франка. Это были едва слышные слова, и рука Карбони с телефонной трубкой потянулась навстречу руке Тантардини. Теперь в ее улыбке были беззаботность и небрежность. Что–то почти человеческое. Длинные стройные пальцы потянулись к толстым обрубкам Карбони. Когда она заговорила, голос ее звучал ясно, это был голос образованного человека, в нем не было ничего грубого, никакого слэнга, ничего от языка отбросов общества. Дочь состоятельных родителей из Бергамо. — Это Франка, мой маленький лисенок... не перебивай меня. Слушай. Слушай меня и дай закончить. Сделай так, как я тебе скажу, точно так, как я тебе скажу. Они просили меня приказать тебе, чтобы ты сдался. Они просили меня сказать тебе, чтобы ты отпустил англичанина... Карбони тихонько скользнул глазами по своим часам. С момента начала разговора прошла минута и двадцать секунд. Он представлял, как суетятся сейчас работники Квестуры. Выделение коммуникации, оценка процесса набора цифр, прослеживание соединения обратно к его источнику. Он напрягся и подался вперед, чтобы лучше слышать ее слова. — Ты просил о моей свободе, лисенок. Послушай меня. Свободы не будет. Это я говорю тебе, Джанкарло. Это последний... Это было делом минуты. Франка поднялась на ноги, держа правую руку высоко над головой, кулак, сжатый в жесте салюта. Лицо, искаженное ненавистью. Мышцы шеи рельефно выступили, как трубы канализации. — Убей его, Джанкарло! Убей свинью! Они вскочили на ноги, попытались до нее добраться, но она рванулась, как удар хлыста, к трубке на столе Карбони и вырвала телефонный шнур из стены. Они свалили ее на пол. Маленькие человечки в комнате пинали и били безучастное тело женщины, а Карбони и Карпентер, отделенные от этой группы толпой с разных сторон, оставались на месте и пытались оценить размеры катастрофы. — Отвезите ее назад в Рибиббиа, я не хочу, чтобы на ней были синяки... Ничего не должно быть видно, никаких отметин. В его голосе был ужасный ледяной холод, как если бы эта шоковая волна предательства сломала Джузеппе Карбони. Зазвонил другой телефон. Он поднял трубку, приложил к уху и оперся всем весом на локоть. Слушая, он наблюдал, как Франку Тантардини выносили из его офиса. Карбони кивнул, так как информация, которую он получил, не требовала благодарности. — Это из подвала. Я обещал дать в их распоряжение две минуты, чтобы засечь его. Но оказалась только минута сорок секунд. Говорят, что этого недостаточно. Я подвел вашего человека, Карпентер. Я его подвел... Они ничего вам не дали? — рявкнул Карпентер. — Только то, что он говорил из северной части города. Карпентер встал и пошел к двери. Ему хотелось сказать что–нибудь язвительное, выместить неудачу, но он не мог найти в себе слов. Нельзя бить собаку, которая и так уже хромает, у которой на шее парша. Ему было нечего сказать. Ведь они были взрослыми людьми. Не детьми, которых можно запугать. Все взрослые, и все старались, и все столкнулись с этой заразой, которая их так беспощадно пожирала. — Я отправляюсь к Чарлзворту. Это парень из посольства. Вы меня можете найти там... Пока. — Я буду здесь. Конечно, он будет. Куда ему еще деваться? Для Джузеппе Карбони не будет свободного от пошлины посольского скотча, и он не может захлопнуть дверь перед проблемой с надежностью в семьдесят процентов. Карпентер может уйти и не посмотреть на Карбони, что он и сделал, пройдя по коридору к лестнице. Через внутреннюю дверь в святилище вошел Франческо Веллоси. На его лице была неприкрытая ненависть, жестокая и всепоглощающая, что свидетельствовало о том, что он слышал слова Тантардини. — Я говорил вам, Карбони, чтобы вы были осторожны, говорил вам... — Вы говорили мне... Появился проблеск сочувствия: — Есть что–нибудь? — В настоящий момент ничего существенного, ничего имеющего значение. Обняв друг друга за талию, как бы утешая друг друга, двое мужчин вышли из комнаты и направились к забранному проволочной сеткой лифту, чтобы подняться на пятый этаж. Они могли обеспечить прослеживание на расстоянии немногим более трех тысяч пятисот квадратных километров от Витербо на севере до Ля Сторта на юге, в то время как заданным пределом для них был прибрежный городок Чивиттавеккиа, а восточным — автострада Рим-Флоренция. Это было то, что могли обеспечить техники, располагавшиеся в подвальных помещениях. Это была слишком большая площадь, чтобы открыть охоту на человека, слишком большая, чтобы двое мужчин могли распрямить плечи. Когда они вышли из лифта, Веллоси тихо сказал: — Они вас распнут, они скажут, что она не должна была разговаривать со своим сообщником, что вы не должны были ей этого позволять. — Это был единственный шанс заставить его поговорить подольше. — Кто это вспомнит? Вас разорвут на части, Карбони, это будет развлечение для диких собак. Все еще обнимая друг друга и сблизив лица, они посмотрели друг на друга: Карбони вверх, а Веллоси вниз. Их взгляды встретились. — Но вы остаетесь со мной, Веллоси. Только улыбка, только рука напряглась и сжалась в кулак на рубашке Карбони, и они прошли в центр операции. * * * Головка ребенка с победоносной улыбкой на лице появилась в двери кухни. — Мама, — жалобный оклик. — Можно мне посидеть с папой? — Сегодня ты был плохим мальчиком. — Прости, мама... У нее не было сил с ним бороться. Ей было приятно, что мальчик вышел из своей комнаты, преодолев стыд, и теперь ее гнев прошел, но она все же попыталась его шлепнуть. Бог знает, они оба боготворили своего сына.