— Вы очень любезны, — спокойно ответил Веллоси, а потом с грохотом опустил трубку на рычаг. Он обвел глазами сидящих. Они сразу невольно выпрямились под его взглядом и сдвинулись на самый край стульев. — Одного мы упустили. — Это было сказано холодно, все его благодушие улетучилось. — У почты больше никого не было. А из здания они вышли вдвоем. Мы их очень хорошо видели, когда подбирались к ним. Машина тоже была пустой. — Это было сказано тем самым человеком, который всего час назад в поединке с врагом сумел перехитрить и провести его, который вынужден был открыть огонь на поражение только потому, что не было другого выбора. А сейчас ему приходилось оправдываться! — Из квартиры вышли трое. И машина до почты нигде не останавливалась. Сидевшие в кабинете Веллоси возмутились. — Когда мы приехали, его там не было. После перестрелки наши люди остались там, чтобы понаблюдать за обстановкой, как и положено. После случившегося никто не пытался скрыться. Веллоси с угрюмым видом пожал плечами. Эти сволочи, как угри. Всегда хоть один из них увильнет, выскользнет из самых лучших сетей. Хоть один из группы да спасется. Отсекаешь голову, а тело продолжает метать икру. — Тот, которого мы потеряли, почти мальчишка. Трое пришедших хранили молчание, сожалея в душе, что момент триумфа уже миновал и снова наступила пора обвинений. Четвертый заговорил, не страшась мрачного вида своего начальника. — Если это мальчишка, то наверняка он был у нее на побегушках и обслуживал эту суку в постели. Она всегда держала молоденького для таких дел. Паникуччи ей не подходил, она любит мальчишек. Это хорошо известно всем наповцам. — Если ты прав, то это невелика потеря. — Неприятно, конечно, но не более того. Главную гадину мы взяли, этого верзилу, бандита, убили. Ускакала блоха, это только досадно... Еще не было десяти, поэтому все улыбнулись, глядя, как Веллоси раскупоривает бутылку, которую он достал из нижнего ящика своего письменного стола, и разливает по бокалам. Для шампанского было слишком рано, но для шотландского виски в самый раз. Этот мальчишка подпортил немного торжество, как летний дождик может подпортить пикник, но ничего — требуется лишь заменить скатерть на садовом столике, а день все–таки прекрасен! И исчезновение мальчишки всего лишь раздражает. * * * Он знал, что они едут уже много часов — пол автомобиля накалился под лучами солнца и сквозь мешковину обжигал его тело. Воздух вокруг Джеффри Харрисона плотно насытился парами бензина и почти прилипал к его коже. Вся прохлада и свежесть утра испарились. Стало невозможно жарко, он задыхался под надетым на него капюшоном от недостатка воздуха. У него даже появились галлюцинации. Легкие не могли справиться с этой духотой. Время от времени Джеффри слышал слабые голоса, но слова, если бы он даже мог понимать их, перекрывались шумом мотора. Он только различал, что голосов было два. Разговаривающие то молчали, то между ними возникала короткая перепалка, будто что–то привлекало их внимание. Ничего особенного не происходило, автомобиль ехал ровно, не меняя скорости, это давало возможность Джеффри обдумать свое положение. Он был вроде посылки, которую двое мужчин перевозят куда–то на далекое расстояние Они не проявляют к нему никакого интереса, даже не прикасаются, и думают только о том, что груз должен быть доставлен вовремя. В «Дейли ньюс», «Дейли Америкен» и итальянских газетах, которые Харрисон просматривал, сидя в офисе, он много раз читал о похищениях — этом виде преступлений, которые буквально обрушились на Италию. В баре «Олджи», мини-Америке и мини-Среднем Западе, где подавали коктейли «Том Коллинз» и «Бурбон», всегда обсуждали эту итальянскую проблему. Он тоже участвовал в этих разговорах. Речь шла о плохой работе полиции, о диких нравах этой страны, а что еще можно ожидать, если она находится на полпути к Ближнему Востоку? Здесь ведь как раз проходит дорога на Дамаск? Разве это не безумие, — говорили посетители бара — иностранцы, — что человек может быть украден прямо с улицы, а потом надо отдать миллионы долларов — а в лирах нулей в этой цифре гораздо больше, — чтобы он мог вернуться домой, к жене и детям? Когда наконец власти покончат с этим? Где–нибудь в Лос-Анджелесе или Лондоне этого, конечно же, случиться не может... ни в Бирмингеме, ни в Бостоне... Там, в баре, облокотившись на стойку, всегда сидел один посетитель из местных. Лицо его выражало значительность. Понизив голос, чтобы его не услышали сидевшие неподалеку итальянцы, он наклонялся к столику Джеффри и шептал: «Я не удивлюсь, если окажется, что старый Мюссо управляет округой. Им здесь что–то надо, наверно, какого–нибудь осла, чтобы сцапать, и кто–то уже подсовывает им товар. Не обязательно Мюссо, он все–таки идиот, а кто–нибудь покрепче». Это были обыкновенные разговоры, с большим количеством выпивки, и потому никто из них не обратил внимания на эти слова. Харрисон подумал, что сидевшие рядом с ним и его самого–то не помнят. Они называли его «молодой Харрисон», «молодой человек», он не очень встревал в их разговоры, сидел всегда с краю, вместе с женой, у которой были ярко накрашены губы. Просто дружеское застолье. Вероятно, ты счастливчик, Джеффри, счастливчик, потому что не сопротивлялся. Ты подрыгался немножко, но совсем чуть-чуть. Ровно столько, сколько необходимо для самоуважения. Он вспомнил газетный снимок человека из Милана, который боролся, сопротивлялся. Каменное мертвое лицо в гробу, рядом жена в черном платье и дети, державшиеся за ее руку. Ты, по крайней мере, жив, черт возьми! Эти люди не стали бы раздумывать, они не имеют представления ни о каком кодексе чести. Просто грубые, неотесанные подонки! Он вспомнил сюжеты из теленовостей, они представились ему в черно-белом изображении, как он видел их, сидя у себя в гостиной. Тело маленькой Кристины, восемнадцати лет, вытащенное из мусорного бака, за которую заплатили выкуп. Он вспомнил снимки на первых страницах газет короля ипподрома, связанного, как цыпленок, с капюшоном на голове, совсем как у него сейчас, правда, у него нет куска цемента, привязанного к шее, чтобы утопить в озере недалеко от городка Комо. Он вспомнил мальчика из калабрийской деревни с отрезанным ухом — хотели заставить его отца быть посговорчивее. Грязные ублюдки! Это делали не глупые сосунки из бара, приходившие туда отдохнуть, после того, как загонят свои шары в лузы. Это была их утренняя разминка, просто чтобы порезвиться. Какая–то глупая местная игра. Видели бы они себя стороны — разгоряченные дурацкие лица, со съехавшими на лоб шапочками! Они бы, наверно, брызгали слюной от охватывавшего их после игры возбуждения, но приходилось придерживаться неких правил приличия. Они хохотали еще громче от сознания того, что на них обращают внимание. Джеффри вспомнил случай с семьей Телегьорнале. Что же происходит с итальянцами? Эти люди, бегущие по тротуару, как будто задернули в себе все занавески и захлопнули все окна. Они не желали взглянуть на людское горе, будто оно могло перекинуться и на них. Лица ребенка и матери в дверном проеме, искавшие поддержки и сочувствия и не находившие ничего; скромная машина священника, въехавшая на обочину тротуара и распугавшая толпу фоторепортеров. Джеффри видел их снимки, читал сообщения в хронике на другой день после случившегося, потом наступало молчание, вплоть до самой развязки. Новость устаревала через двадцать четыре часа. Моли Бога, чтобы там не оказался какой–нибудь напыщенный дурак! Что ты имеешь в виду? А то, что какой–нибудь болван, плотно позавтракав, захочет обсудить принципиальную сторону вопроса. Что, что конкретно? Эта обезьяна может сказать, что платить выкуп — неправильно, что ты должен выстоять, что если уступить сейчас, то что делать в следующий раз?! Но они же не могут сказать так, неужели это возможно? Да, Джеффри, это не они же сейчас здесь парятся. Они в своих апартаментах, а не в наручниках. Они могут побриться, а не получить кулаком по роже. Большинство из этих старперов знают об этой трахнутой стране только то, что видят в балансе. Но они же не могут быть настолько глупы, этого просто не должно быть! Неужели они не знают, что делают с теми, за кого не платят выкуп, неужели они не знают этого?! Успокойся, малыш. Они наверняка знают, а если не знают, обязательно найдется кто–нибудь кто скажет им об этом. Ты уверен? Конечно, уверен. Откуда ты знаешь? Я должен в это верить, иначе просто невозможно. Солнце безжалостно нагревало крышу фургона, от этого раскалялись и внутренности машины, мчавшейся со скоростью сто десять километров в час на юг по автостраде дель Сол. 4 Посол Ее Величества Королевы Великобритании, хранивший в памяти прикосновение ее августейшей руки к своему правому плечу, целовавшим эту руку, удостаивавшийся чести личной аудиенции у Королевы, был человеком, который преклонялся перед всеми и всяческими правилами и протокольными условностями. Он не смог скрыть своей неприязни, когда увидел запыхавшегося молодого Чарлзворта, встречавшего его у машины. Он был краток с Первым Секретарем, позволил ему сделать лишь краткое резюме и только поднял брови, шокированный его сообщением. Чарлзворт лязгал зубами, как следующая по пятам хозяина собака в ожидании пищи, но Посол, улыбнувшись в ответ на приветствие привратника, предложил подождать утренних газет, которые, возможно, прояснят ситуацию. Чарлзворт сбежал вниз по охраняемой дорожке посольства. Он проклинал себя за сбивчивый доклад, за промах, допущенный при попытке вызвать интерес у своего начальника, сожалея, что вел себя, как нетерпеливый ребенок перед утомленным родителем. Он вспомнил, что сегодня Посол давал прием, почетным гостем на нем будет только что назначенный министр иностранных дел. Должны присутствовать главы дипломатического корпуса, кое–кто из высокопоставленных чиновников. По этому случаю достанут китайский фарфор и серебро. «У Посла свои приоритеты, — думал про себя Чарлзворт. — Суп не должен быть пересолен, тарелки должны быть теплыми, вино холодным, разговор умным». У него было слишком много своих забот, чтобы волноваться по поводу переживаний какой–то истеричной женщины и связанного полумертвого мужчины, переживавшего сейчас самый ужасный момент в своей жизни. Посол был слишком далеко от темных сторон жизни — и чтение газет со специальными пометками для него было в этом смысле вполне достаточным. Чарлзворт выскочил на дорогу за ворота посольства и оказался перед оживленным дорожным потоком. Поймать в это время такси здесь было бы неожиданной удачей. Но оказалось, что и невозможное иногда случается. К краю тротуара подъехал желтый «фиат», Чарлзворт лихорадочно взмахнул рукой и подбежал к остановившейся машине. На заднем сиденье он разглядел знакомое лицо. Это был «неутомимый» Хендерсон, он получил воинский крест в Корее бог знает сколько лет тому назад за что–то такое, о чем никто не имел представления. Хендерсон был подполковником, военным атташе. Ему–то всегда удавалось взять такси, даже в полдень, чтобы съездить домой на обед. Чарлзворт не понимал, как можно это сделать, если, конечно, специально не устраивать западню. — Торопитесь, молодой человек? — Чарлзворт ненавидел подобное обращение начальства по отношению к молодым. — Получил, что ли? Или нам объявили войну? — Взрыв смеха. — Одного из наших похитили сегодня утром. — Из посольства? — Хендерсон спокойно ждал сдачи с десятитысячной банкноты. — Да нет, не из посольства, это вообще был бы конец света! Бизнесмен, он работает в Риме. Мне надо ехать к его жене. — Бедняга, — без тени волнения произнес Хендерсон. Его бумажник был раскрыт, и он невозмутимо раскладывал купюры по отделениям. — Не повезло ему. — Да, паршивая история. Это первый случай, когда похитили иностранца. Если не считать дела с мальчиком Гетти, но это совсем другое. Хендерсон оставил дверь открытой для Чарлзворта. — С нашей стороны ты будешь контролировать ход дела? Если что–то прояснится, дай знать. У меня в ближайшие три дня нет особых дел. Если тебе понадобится помощь, или надо будет обсудить с кем–то... — Спасибо... большое спасибо... Ты так добр... Бастер... Чарлзворт никогда раньше не называл его так, вообще не вел никаких разговоров с военными, кроме как о том, пойдет ли дождь и придется ли им ставить палатки во время ежегодно отмечаемого Дня рождения Королевы. Это предложение помощи было довольно глупым, но он все равно был благодарен, потому что ступал на камни, которых совсем не знал. — Бедняга, — снова услышал он голос подполковника, когда закрывал за собой дверь такси. * * * Джанкарло шел, стараясь держаться в тени, прячась от солнца при любой возможности. Он шел по проспекту Королевы Маргариты, продвигаясь от квартала к кварталу. Он уже не способен был управлять своими ногами, они бежали сами по себе, хотя осознавал, что должен идти спокойно, чтобы не выдать себя, а это первое условие для того, чтобы исчезнуть, раствориться в толпе. Джанкарло чувствовал себя дезертиром. Тень не приносила ему прохлады. Мертвящая, вонючая жара этого утра пронизала воздух, открытые участки его белой кожи покраснели, по телу текли противные струи пота, пропитавшего одежду. Это ужасно раздражало его. На улице ни ветерка. Сплошное пекло да еще выхлопные газы от автомобилей, ни одного дуновения, чтобы немного освежиться. Он хотел найти убежище в Университете, где мог бы встретить знакомые лица. Он надеялся, что там наступит конец этим бесконечным оглядкам на каждую появившуюся в поле зрения полицейскую машину. Это ощущение было новым для Джанкарло. Никогда прежде за ним не охотились, никогда он не был брошен на произвол судьбы, как сейчас. Когда Джанкарло был в группе Франки Тантардини, НАП казалась ему огромной и могущественной организацией. Его окружали бесконечная сила и власть, когда он был рядом с ней; слова победы казались естественными в ее устах. Сейчас этого ореола безопасности нет, Энрико мертв и лежит лицом вниз в луже собственной крови, а Франка в руках полиции. Он инстинктивно искал спасения в Университете, который прежде как–то по-детски считал своим родным домом. Он ощущал усталость в ногах, боль в ступнях, тяжесть в грудной клетке — это было как полет в пропасть. Он свернул налево к площади Джорджио Фабрицио, потом направо. Он уже спотыкался от усталости, когда проходил мимо огромного, очень длинного здания больницы. Справа от него висели указатели направления для машин скорой помощи, привозивших больных по срочным вызовам. Для тех машин, которые, по-видимому, привозили и людей, оказавшихся жертвами Франки. У них были огнестрельные раны, и их срочно везли на операцию после того, как поработал 38-й калибр. Джанкарло видел мужчин в костюмах хирургов и медсестер в халатах, которые прогуливались под деревьями в ожидании очередной сирены машины скорой помощи, готовые тут же отправлять больных в отделение срочных операций. Проходя мимо больничного комплекса, Джанкарло во внезапной вспышке озарения понял, почему эти люди так ненавидели его, почему преследовали, почему посвятили большую часть своей жизни тому, чтобы покончить с ним. Никакой пощады, никакого милосердия, пока люди корчатся от боли на этих металлических больничных кроватях и кричат по ночам, зовя своих жен. Огромная армия была направлена против него и весь ее беспощадный, ничего не забывающий мозг. Он уже как бы стал ничем. Лишенный имущества, общественного положения, значимости. Имевший лишь пистолет 38-го калибра и магазин к нему с восемью патронами. Безо всякого плана, программы, без всяких наметок на будущее. Вооруженный жестокой ненавистью к системе, которая в данный момент стремилась уничтожить его. Лишенный дружбы, сообщников и своего вожака. Вооруженный любовью женщины, благодаря которой он стал мужчиной. Любовью Франки Тантардини. Ведь должна же она была любить его, хотеть его, именно его, Джанкарло Баттистини, иначе он никогда не узнал бы ее постели, теплоты ее тела, ласк ее рук. Пусть это займет неделю, месяц или даже год, но он вырвет ее оттуда. Вырвет ее свободу, свободу птицы, пойманной в клетку. Потому что она любит его.