— И что же, я должна сидеть весь день у этого чертова телефона? Я даже не умею разговаривать на их дурацком языке. Только в пределах, необходимых для того, чтобы утром обойти магазины. Я даже не смогу понять, что они мне скажут. — Она постепенно впадала в истерику, выкрикивая все это. Чарлзворт совсем вжался в свое глубокое кресло, желая только одного — чтобы все это скорее кончилось. — Мы можем дать объявление в газетах, что сообщение от них примет офис вашего мужа. — Но это же итальяшки... Захотят ли они сделать это? — У них обзор даже шире, чем у нас, они ведь живут с этим каждый день. Каждый из коллег вашего мужа знает, что то же самое может случиться в любой момент и с ним. Большинство из них каждое утро будут звонить женам сразу по прибытии на работу, просто, чтобы жена знала, что он в безопасности. Они знают об этом гораздо больше, чем вы или я, или руководство вашего мужа в Лондоне. Если вы хотите, чтобы ваш муж вернулся живым, вам потребуется помощь всех его друзей из офиса. Всех «этих проклятых итальяшек», как вы говорите. Он чуть наклонился вперед в кресле, уцепившись за мягкие подлокотники. Зачем ты так, Чарлзворт? Может быть, она и глупая невежественная дура, но ты не должен выносить приговор. Ты не должен этого делать, это очень грубо. Ему вдруг стало стыдно, что он разрушил остатки спокойствия, то самое, что призван был сберечь. Краска сошла с ее лица, это было следствием их разговора. Он не услышал ни хныканья, ни всхлипов. Только глаза, такие, какие бывают у человека, только что пережившего автокатастрофу, в которой сидевший с ним рядом человек погиб. Он смутно помнит, что произошло, но воедино все обрывки воспоминаний соединить не может. — Миссис Харрисон, вы не должны чувствовать себя одинокой. В операции по освобождению вашего мужа будут участвовать очень многие. И вы должны верить, что все будет хорошо. Он встал, немного помедлил и направился к двери. Она продолжала сидеть в кресле и смотрела на него. Щеки ее побледнели, глаза округлились, колени были широко расставлены в стороны. — Я ненавижу этот проклятый город, — произнесла она, — Я ненавижу его с того самого дня, как мы сюда приехали. Я ненавижу каждый час, проведенный здесь. Джеффри обещал мне, что мы не останемся здесь дольше, чем на год, что мы уедем домой. А сейчас вам надо идти, мистер Чарлзворт. Вы не должны задерживаться из–за меня. Спасибо, что пришли, спасибо за советы, спасибо всем. — Я попрошу заехать к вам доктора. Он даст какое–нибудь лекарство. Я понимаю, что ужасное потрясение для вас — то, что произошло. — Не беспокойтесь, я никому не хочу доставлять никаких неудобств. — Все–таки я пришлю доктора. — Не беспокойтесь, я буду хорошо себя вести. Сяду у телефона и буду ждать. — У вас есть друзья, которые могли бы прийти и побыть с вами? Прежняя улыбка появилась на ее подрагивающих губах. — Друзья в этой вонючей дыре? Вы, очевидно, шутите... Чарлзворт торопливо прошел к двери, бросив через плечо: — Я все время буду у телефона, если что, звоните, не раздумывая, мне в посольство, номер есть в телефонной книге. Пытаясь отпереть многочисленные замки, он услышал из гостиной ее голос: — Вы придете еще, мистер Чарлзворт? Вы же придете еще навестить меня? Он поспешно захлопнул за собой дверь, чтобы не слышать ее звенящих слов... * * * В течение почти шли минут полковник пытался выстроить в ряд все прибывающих журналистов и фоторепортеров. Он угрожал, уговаривал, ставил условия, сколько должно быть шагов от арестованной до их микрофонов и фотоаппаратов в тот момент, когда она будет здесь проходить. Наконец он, кажется, остался доволен результатами своих усилий, предпринимаемых на площади, расположенной во дворике полицейского участка. — И помните, никаких интервью. Это абсолютно запрещено! Последние слова он прокричал, махнув рукой в сторону полицейских, которые стояли в тени дверного проема. Появившаяся Франка Тантардини шла, высоко подняв голову, со сжатыми губами, уставившись немигающими глазами на солнце. Цепь, свисавшая с ее наручников, была такой длинной, что при ходьбе касалась ее колен. Джинсы и блузка были запачканы грязью. Справа от нее стояла цепь из полицейских, ограждавшая девушку от натиска репортеров. Шедший рядом офицер крепко держал ее за локти. Это были уже не те люди, которые брали ее, не те, кто убивал Энрико Паникуччи. Те были секретными агентами, их нельзя было выставлять под прицел фотокамер. Эти же все были в форме, аккуратно одетые и причесанные, с начищенными ботинками. Они весьма гордились собой и вышагивали рядом с ней с величайшей важностью. Франка не обращала никакого внимания на раздававшиеся вопросы журналистов и продолжала идти до того места, где толпа была самой плотной, а плечи полицейских теснее всего прижимались друг к другу. Камеры репортеров здесь были ближе всего. Она окинула толпу взглядом превосходства, выдернула правую руку из сжимавших ее рук офицера, резким движением выбросила ее в воздух, сжав кулак и как бы салютуя. Казалось, даже ее улыбка зазвенела от раздавшихся щелчков фотоаппаратов. Полицейский снова схватил ее за руки и прижал их книзу. Затем она скрылась за дверью. Шоу закончилось. Полиция получила причитавшуюся ей славу, фоторепортеры — снимки. Все были довольны. Этакое победное шествие, прошедшее, впрочем, довольно спокойно. Из окна верхнего этажа, не видимый журналистам, за этим парадом наблюдал Франческо Веллоси. Рядом с ним стоял помощник министра. — Сколько дерзости, настоящая львица! Великолепна даже в поражении! — с восхищением произнес помощник министра. — Год в Мессине, максимум два, и она станет ручной, — неприязненно заметил Веллоси. — Нет, она все–таки великолепна, чертовски хороша! Сколько ненависти, сколько гордости! — Надо было пристрелить ее еще на улице. — На губах Веллоси застыли презрение и горькая усмешка. * * * Компьютерный поиск обладателя третьих отпечатков пальцев, найденных полицией в квартире — логове Франки, был быстрым и успешным. Правительство, бесконечно критикуемое за слабость в борьбе с преступностью, не поскупилось на это дорогое и современное оборудование, специально закупленное в Германии для борьбы с терроризмом. Распечатка принтера была короткой и ясной: КРИМИНАЛЬНАЯ ПОЛИЦИЯ РИМА. ДАТА: 25.7.80 РЕГ. НОМЕР: А419/В78 БАТТИСТИНИ ДЖАНКАРЛО МАРКО, РОД. 12.3.60 ПРОЖ.: 82С, ВИА ПЕСАРО, ПЕСКАРА ОРГАНИЗАЦИЯ БЕСПОРЯДКОВ, ОСУЖДЕН НА 7 МЕСЯЦЕВ 11.5.79 ОТПЕЧАТКИ ПАЛЬЦЕВ СНЯТЫ 9.3.79 Более подробная информация будет получена позднее, но имя и его фотография будут лежать на столе у Франческо Веллоси к тому моменту, когда он вернется из полицейского участка. Снова поиски, приметы. Новая папка ляжет сверху на груду дел разыскиваемых полицией лиц. 5 Прошло несколько минут, прежде чем Джеффри Харрисон понял, что они едут уже не по гладкой поверхности автострады. Запах хлороформа улетучился, оставшись только в его памяти, как один из спутников утреннего кошмара. Затхлая вонючая сырость пропитала его тело и конечности и стала уже привычной. Дыхание сквозь ткань капюшона несколько нормализовалось с течением времени, угарный газ от работающего двигателя машины можно было перетерпеть. Он долго пытался развязать стягивающие его путы, но потом решил бросить все это к чертям собачьим. Вместе с успокоением пришел и комфорт. Без слез, без борьбы, без отчаяния. Не стоит ему состязаться с ними, надо просто лежать, пусть все несется мимо, надо избавиться от этих дурацких фантазий, приходящих ему в голову. Он ничего не сможет сделать, чтобы изменить ситуацию. Поэтому он просто лежал, ощущая дребезжание и тряску движущегося автомобиля и понимая по этим толчкам, что теперь они едут по неровной извилистой дороге. Он подумал о Виолетте, бедной старушке Виолетте. Она уже все знает, ей все рассказали, должно быть, в квартире полно полиции, а она кричит на них и плачет, и пока не придет кто–нибудь, кто говорит по-английски, она не поймет чего, от нее хотят. Бедная старушка Виолетта, она умоляла его не оставаться здесь до следующего лета — они провели здесь уже полтора года, она говорила, что это предел, хватит. Хотя она должна бы уже приспособиться к этой жизни, пойти на какой–то компромисс, сделать что–то для этого. Конечно, жизнь здесь совсем не похожа на жизнь в Англии, но многие ездят за границу и как–то держатся. Ей надо было найти себе подруг для утреннего кофе, для прогулок по всем этим древним руинам. Неужели она не могла заставить себя сделать это?.. Хотя, впрочем, может, и не могла. Казалось, ничто ее не интересует — ни его работа, ни коллеги-сослуживцы, ни те несколько иностранцев, что жили по соседству. Она никогда никого не принимала, не сплетничала ни с кем из соседей, не могла признать того, что люди, говорящие на другом языке, тоже могли обладать достоинствами, быть умными, добрыми или забавными. Она считала, что если они не британцы, то вполне могут вытереть руки об задницу. Это было просто смехотворно, старушка Виолетта заперлась в своем замке на холме и не позволяла перебросить вниз мостик. Он пытался ее перевоспитать, ведь так? Да, Джеффри. А что, черт возьми, он мог еще сделать? Не мог же он вытолкнуть ее в дверь с картой города и запереть все окна и двери, чтобы она не могла вернуться домой до шести часов. Он вспомнил, как к ним в гости приезжали ее родители из Сток-он-Трента. Прежде они никогда не покидали Англию. Они даже не знали, можно ли здесь класть свои зубы на ночь в стакан с водой. Не могли справиться с клубками спагетти, падающими с их вилок во время обеда. Вспоминая потом этот их визит, они долго спорили, уже после того, как старики уехали. Он говорил ей, что она должна сделать над собой усилие и не жить, как крот в норе. Она говорила, что ненавидит все здесь, хочет уехать отсюда и вернуться в Англию. Он говорил ей, что надо проявить интерес к этому городу, съездить посмотреть на Ватикан, Колизей, стадион Италико — она отвечала, что повесится, если он заставит ее таскаться по этим музеям. Бедная старушка Виолетта! Она, должно быть, сходила с ума от тоски. Она даже не прикладывалась к бутылке, он каждый вечер проверял содержимое спиртного в доме — и джина, и Мартини Бьянко, и Тио Пепе. Она не могла даже пить! Единственное, что, кажется, ей нравилось — это ходить на пляж, что было чертовски нелепо. К ее услугам был прекрасный тихий бассейн через дорогу от них. Все приличные семьи ходили туда загорать. Но она предпочитала пляж в Остии, куда надо было добираться на машине. Там было полно всяких нечистот и мазута, а рядом сидели итальянцы, поджаривавшиеся до черноты негритосов. Что–то необъяснимое! Сидеть там, когда не можешь переброситься ни с кем парой слов и вдобавок набрав песка в волосы. Бедная Виолетта, умирающая от скуки! Долгое время он даже не думал о ней, не так ли? Вот так, как теперь, прослеживая то, чем она занималась весь день. Но у него же просто не было времени. Кто–то ведь должен был зарабатывать ей на одежду, на еду. Здесь, в Риме, у него была чертовски хорошая работа! Прекрасные перспективы и гораздо большая зарплата, чем он мог надеяться. Она не желала этого понимать. Он очень много работал, и у него не было сил даже на препирательства с ней, когда он вечером возвращался домой. Мысли текли медленно, успокаивающие, интимные, выводя его из состояния кризиса, пока звук мотора снова не изменился. Машина тяжело ткнулась в жесткую поверхность дороги. Остановка. Без шума мотора голоса стали яснее. Умиротворенность исчезла, опять появилась дрожь. Он снова стал испуганным человеком, связанным, с кляпом во рту, натянутым на голову капюшоном, лишенный возможности видеть окружающий его мир. Способ существования, к которому он уже привык, прервался. * * * Машина свернула с автострады на полпути между Кассино и Капуа, проехала маленький городишко Ваирано Скало, избегая выезжать на единственную широкую улицу и центральную площадь. Они повернули на восток на продуваемую ветрами горную дорогу, которая вела к деревушке Пьетрамелара. Там жили больше тысячи мужчин и женщин с чуть сдвинутыми мозгами и неболтливыми языками, у них не вызовет любопытства появление незнакомого автомобиля с нездешними номерами. Уже полчаса они стояли среди деревьев вдали от дороги, на некотором расстоянии от жилых домов. * * * Харрисон почувствовал, как напряглись его мускулы, стараясь подальше втянуть тело внутрь фургона. Он услышал грохот впереди и звук шагов по земле. Кто–то двигался вдоль боковой стенки фургона. Потом раздался звук открываемого замка и поворачиваемой ручки. Когда дверь отворилась, ткань капюшона слегка затрепетала от движения воздуха, а пол заколебался от тяжести вошедшего. Джеффри почувствовал его, чужого и отвратительного, задевшего своим ботинком его колени и бедра. Потом он почувствовал его руки на капюшоне, где–то на уровне подбородка и шеи, они снимали капюшон с его лица. Он хотел закричать, извергнуть из себя что–то. Но его обуял страх. В ноздри ему ударил запах чеснока, а еще он ощутил ароматы сельской фермы. Дневной свет, яркий, сияющий, затопил его, причинив такую боль, что он весь сморщился и попытался отвернуться. Он отворачивался не только от назойливо яркого солнца, но и от человека, сложившегося пополам под низкой крышей и маячившего над ним. Его ботинки были теперь рядом с его головой, грубые, тяжелые, давно не чищенные и скрипящие при ходьбе. На нем были старые бесформенные брюки с заплатами, в сальных пятнах. Рубашка из красного клетчатого материала, рукава завернуты высоко на мускулистых плечах. И властные немигающие глаза. Они смотрели сквозь черную ткань маски с для глаз отверстиями и грубо прорезанной дырой, обозначавшей место расположения рта. Никакие попытки ничего не дадут Харрисону. Нигде не найти ему убежища. Руки, грубые, покрытые мозолями, вынули изо рта Харрисона кляп и залепили его клейкой лентой. Этот дикарь надорвал ее посередине, но сделал это так грубо, что оставил на коже огромную ссадину. Джеффри тяжело дышал, пытаясь сказать что–то, лицо при этом сморщилось, глаза наполнились слезами от острой боли. Человек, насевший на него сверху, не сказал ни слова, он укрепил ленту и отбросил ненужный остаток. В световом луче дверного проема появился еще один силуэт, и Харрисон увидел, как он проходит вперед.