Гюдбранн подумал, что Даниель похож теперь на мальчишку, который собрался лепить снеговика, но вдруг лег и заснул в снегу. Всхлипнув, Гюдбранн кинулся к сирене и завертел ручку. И в небо, где гасли вспышки, понесся пронзительный, жалобный вой. «Так не должно было случиться», — вот и все, что думал Гюдбранн в эту минуту. Ууууууу-ууууууу! Прибежали Эдвард и остальные и встали за его спиной. Кто-то прокричал его имя, но Гюдбранн не слышал, он лишь крутил и крутил ручку. Наконец Эдвард подошел и схватился за нее. Гюдбранн разжал руку и, не оборачиваясь, продолжал стоять и смотреть на край окопа и небо над ним, а на щеках у него замерзали слезы. Вой сирены становился все тише и тише. — Так не должно было случиться, — прошептал он. Эпизод 11 Окрестности Ленинграда, 1 января 1943 года Когда Даниеля оттаскивали, его лицо уже успело покрыться инеем: под носом, в уголках глаз и рта. Иногда убитых просто оставляли на морозе, чтобы они окоченели — так было проще их уносить. Но Даниель лежал поперек дороги, мешая тому, кто должен был сменить пулеметный расчет. Поэтому двое солдат оттащили его в сторону и положили на два пустых ящика из-под боеприпасов, отложенных для костра. Халлгрим Дале повязал мешок ему на голову, чтобы не видеть маску смерти с этой ужасной улыбкой. Эдвард уже связался с теми, кто занимался братскими могилами на участке «Север», и объяснил, где лежит Даниель. Ему обещали этой же ночью прислать двух солдат похоронной команды. По приказу командира отделения больной Синдре покинул постель, чтобы остаток смены дежурить вместе с Гюдбранном. И перво-наперво им нужно было очистить испачканный пулемет. — Кёльн разбомбили в порошок, — сказал Синдре. Они лежали бок о бок на краю окопа, в узкой яме, откуда им было хорошо видно ничейную полосу. Гюдбранн вдруг осознал, до чего ему неприятно находиться так близко к Синдре. — И Сталинград — к чертям, — продолжал Синдре. От холода Гюдбранн ничего не чувствовал: его голова и тело стали будто ватными, все происходящее вокруг уже не имело к нему никакого отношения. Единственное, что еще регистрировало сознание — это обжигающий руки заледенелый металл и то, что пальцы никак не хотят слушаться. Он попробовал снова. Рядом на снегу, на шерстяном одеяле, уже лежали ложа и спусковой механизм пулемета, а вот с затвором было хуже. В Зеннхайме их учили брать друг у друга детали пулемета и собирать их с завязанными глазами. В Зеннхайме, в прекрасном, теплом немецком Эльзасе. Теперь все было не так, и он не чувствовал, что делают его пальцы. — Ты слышишь? — говорил Синдре. — Русские придут и убьют нас. Как они убили Гюдесона. Гюдбранн помнил немца, капитана вермахта, которого очень позабавил Синдре, когда сказал ему, что родом из далекого хутора под названием Тотен. — Toten? Wie im Totenreich?[9] — смеялся капитан. Наконец крышка затвора подалась. — Черт! — Голос Гюдбранна дрожал. — Здесь везде кровь, от нее тут все намертво смерзлось! Он снял рукавицы, взял масленку с ружейным маслом и прижал ее к затвору. Из-за холода желтоватая жидкость стала вязкой и густой, но он знал, что маслом можно растворить кровь. Он закапывал его себе в ухо, когда у него бывал отит. Синдре вдруг прислонился к Гюдбранну и начал ковыряться ногтем в патроне. — Вот те на! — Он посмотрел на Гюдбранна и оскалил свои гнилые зубы. Его бледное небритое лицо было так близко, что Гюдбранн почувствовал отвратительный гнилостный запах, впрочем, все они здесь так пахнут. Синдре поднес палец к лицу. — Кто бы мог подумать, что у этого Даниеля столько мозгов, а? Гюдбранн отвернулся. Синдре с интересом рассматривал кончик пальца: — Но он их не особо использовал. А то бы той ночью он не вернулся назад с ничейной полосы. Я слышал, вы хотели дать деру. Ну да, вы же были это… хорошими друзьями. Сначала Гюдбранн не расслышал: слова будто доносились издалека. Но когда их отзвуки достигли его, он внезапно ощутил, как по телу снова разливается тепло. — Немцы и не думают дать нам отступить, — продолжал Синдре. — Мы здесь все передохнем, все до последнего черта. Нет, вам надо было драпать. Большевики, по крайней мере, обошлись бы не так, как Гитлер, с такими парнями, как ты и Даниель. В смысле, с такими хорошими друзьями. Гюдбранн не отвечал. Тепло уже достигло кончиков пальцев. — Мы решили удрать туда этой ночью, — сказал Синдре. — Халлгрим Дале и я. Пока не поздно. Он извернулся в снегу и посмотрел на Гюдбранна. — Чего ты боишься, Юхансен? — сказал он и снова оскалился. — На кой, по-твоему, мы сказались больными? Гюдбранн сжал пальцы ног в сапогах. Теперь он их уже практически чувствовал. Стало тепло и хорошо. Но вместе с этим ощущалось еще кое-что. — Ты с нами, Юхансен? — спросил Синдре. Вши! Да, ему стало тепло, но он не чувствовал вшей! Прекратился даже свист ветра под каской. — Так это ты распускал те слухи, — сказал Гюдбранн. — Чего? Какие еще слухи? — Мы с Даниелем говорили о том, чтобы уехать в Америку, а не бежать к русским. И не сейчас, а когда война закончится. Синдре пожал плечами, посмотрел на часы и поднялся на колени. — Попробуй только, я пристрелю тебя, — сказал Гюдбранн. — Из чего? — спросил Синдре и кивнул на детали пулемета, разложенные на одеяле. Их винтовки были в укрытии, и они оба прекрасно понимали, что, прежде чем Гюдбранн успеет сбегать туда и обратно, Синдре будет уже далеко. — Оставайся тут, Юхансен, и подыхай, если охота. Передавай привет Дале и скажи, что пришла его очередь. Гюдбранн сунул руку под куртку и достал штык. Свет луны сверкнул на потускневшем стальном лезвии. Синдре покачал головой: — Парни вроде вас с Гюдесоном — фантазеры. Убери нож, пойдем лучше со мной. Сейчас русским по озеру подвезут провизию. Свежее мясо. — Я не предатель, — ответил Гюдбранн. Синдре встал. — Если ты попытаешься заколоть меня штыком, голландцы на посту прослушивания услышат нас и поднимут тревогу. Подумай башкой. Кому из нас они скорее поверят, что он пытался предотвратить побег другого? Тебе, о ком уже ходят слухи, что ты намылился удрать, или мне, члену партии? — Сядь обратно, Синдре Фёуке. Синдре рассмеялся: — Дрянной из тебя убийца, Гюдбранн. Ну, я побежал. Дай отбежать метров на пятьдесят, а уж потом поднимай тревогу, и всем будет хорошо. Они посмотрели друг на друга. Между ними начали падать пушистые хлопья снега. Синдре ухмыльнулся: — Снегопад и лунный свет одновременно — редкое зрелище, а? Эпизод 12 Окрестности Ленинграда, 2 января 1943 года Окоп, в котором стояли четыре человека, находился в двух километрах севернее их участка фронта, как раз там, где траншея поворачивала назад и почти делала петлю. Человек с капитанскими знаками различия стоял перед Гюдбранном, переминаясь с ноги на ногу. Был снегопад, и на фуражке у капитана уже лежал приличный слой снега. Эдвард Мускен стоял рядом с капитаном и смотрел на Гюдбранна одним широко открытым глазом, другой опять был наполовину прикрыт. — So, — сказал капитан. — Er ist hinüber zu den Russen geflohen? — Ja, — повторил Гюдбранн. — Warum? — Das weiss ich nicht.[10] Капитан посмотрел в небо, цыкнул зубами и топнул ногой. Потом кивнул Эдварду и, буркнув что-то роттенфюреру, немецкому ефрейтору, бывшему при нем, попрощался. Снег захрустел у них под ногами. — Вот так вот, — сказал Эдвард. Он по-прежнему смотрел на Гюдбранна. — Да-а, — протянул Гюдбранн. — Расследовать тут особо нечего. — Да уж. — Но кто бы мог подумать! — Его открытый глаз продолжал пристально и неподвижно смотреть на Гюдбранна. — Тут постоянно дезертируют, — сказал Гюдбранн. — Если бы они расследовали каждый случай…