Часть 55 из 68 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Один из кадровых офицеров с измождённым лицом сказал:
— А такое вообще возможно? А где материю взять? Хлопок? Зерно? Если на человека приходится только горстка гаоляновых зёрен, то так и сдохнуть недолго. Лично я считаю, нам надо сделать вид, будто мы сдаёмся на милость командира марионеток Чжан Чжуси, а когда раздобудем ватники и пополним запасы патронов, снова отделимся.
Интеллигентный командир роты рассерженно подскочил:
— Хочешь предателей из нас сделать?
— С чего вдруг предателей? Это же фальшивая капитуляция. В эпоху Троецарствия Хуан Гай[135] прибегал к такому способу.
— Мы же коммунисты! От голода будем помирать, а головы не склоним, от холода будем помирать, а кланяться не станем, а кто врага будет почитать за родного отца и утратит честь, того я вызову на бой!
Однако кадровый офицер тоже за словом в карман не полез:
— А что, если ты коммунист, так должен помирать от голода и холода? Да коммунистам ума не занимать! Нужно уметь маневрировать, немного потерпеть ради великой цели — мы сможем одержать окончательную победу в борьбе с оккупантами, только если сбережём революционную силу.
Тут встрял командир Цзян:
— Товарищи, товарищи, не ссорьтесь! Спокойно высказывайте свои идеи!
Рябой Чэн сказал:
— Товарищ командир, у меня есть план!
Когда он рассказал о своём плане, Мелконогий Цзян принялся потирать руки от радости и одобрительно охать.
Действуя по плану Рябого Чэна, Цзяогаоская часть под покровом ночи выкрала больше сотни собачьих шкур, которые отец и дедушка приколотили к полуразрушенной стене, а заодно прихватили несколько десятков винтовок, спрятанных в пересохшем колодце. Они слепо подражали отцу и дедушке, охотились на собак, чтобы питаться собачатиной и восстановить физические силы, а заодно обрели и зимнюю одежду, поскольку каждому досталось по собачьей шкуре.
После затяжной холодной весны на бескрайних просторах дунбэйского Гаоми появился отряд героев в собачьих шкурах. Они провели больше десятка сражений, заставляя солдат марионеточных войск, особенно Двадцать восьмой полк под командованием Чжан Чжуси, паниковать при одних только звуках собачьего лая.
Первый бой состоялся второго числа второго лунного месяца. В этот день, по преданию, дракон поднимает голову.[136] Солдаты Цзяогаоской части, закутанные в собачьи шкуры и с винтовками в руках, прокрались в местечко под названием Мадянь и окружили расквартированную там Девятую роту Двадцать восьмого полка Чжан Чжуси и небольшой отряд японцев. Под казармы была отведена бывшая школа — четыре ряда зданий из тёмного кирпича с черепичными крышами, обнесённые высокой стеной с колючей проволокой. Ещё в тысяча девятьсот тридцать восьмом году японцы в центре школьной территории выстроили сторожевую башню, но не уделили должного внимания фундаменту, и поэтому, когда в прошлом году полили осенние дожди, земля под башней стала оседать, и она покосилась. Японцы покинули её, а потом и вовсе обрушили. Пришли холода, строительные работы вести уже было нельзя, а потому японцы и Девятая рота марионеток размещались в четырёх рядах школьных зданий.
Командир Девятой роты был родом из дунбэйского Гаоми. Про таких говорят «жестокое сердце и безжалостные руки», а на лице его всегда красовалась слащавая усмешка. Зимой он начал собирать кирпичи, камень и доски, чтобы построить новую сторожевую башню, и при этом страшно разбогател. Простой народ ненавидел его до глубины души.
Мадянь входила в состав северо-западного уезда Цзяо и граничила с дунбэйским Гаоми. Отсюда до места дислокации Цзяогаоской части было тридцать ли. Солдаты Цзяогаоской части отправились туда с заходом солнца. Некоторые местные жители увидели такую картину: в кроваво-красных закатных лучах двадцать с лишним бойцов Восьмой армии, пригнувшись, вышли из села. На каждом была надета собачья шкура мехом наружу, а хвост болтался между ног. В солнечном свете шкуры лоснились и переливались разными красками. Это было красиво и диковинно, будто в поход выступила армия оборотней.
Выходя первый раз в собачьих шкурах, солдаты Цзяогаоской части и впрямь ощущали себя оборотнями. Когда они видели, что солнечный свет словно кровью заливает шкуры на боевых товарищах, их ноги делались вдруг лёгкими-лёгкими, будто они ехали на облаках, и весь отряд шёл, то ускоряя шаг, то замедляя, словно стая псов.
На плечи командира Цзяна была накинута большая шкура красного пса — наверняка это был наш Красный. Он шёл впереди всех, семеня маленькими ногами, ветер трепал собачий мех, толстый собачий хвост висел между ног, и кончик его подметал землю. Рябой Чэн накинул чёрную шкуру, на груди у него болталась холщовая сумка, в которой лежало двадцать восемь ручных гранат. Все были закутаны в шкуры на один манер: передние лапы связывали верёвкой, образовавшуюся петлю набрасывали на шею, по бокам шкуры пробивали две дырки, вставляли верёвки и завязывали на животах в районе пупков.
Они тайком вошли в Мадянь уже далеко за полночь. Холодные звёзды усеяли небо, иней лёг на землю. У солдат Цзяогаоской части мёрзли животы, зато спина была в тепле. Когда они добрались до деревни, несколько собак по-дружески залаяли на них. Один молодой озорник несколько раз тявкнул, передразнивая собак, и внезапно всем бойцам словно горло обожгло — им тоже ужасно захотелось лаять. Однако спереди раздался приказ командира отряда:
— Не передразнивайте собак! Не лаять!
В соответствии с данным разведки и давно уже выработанным планом бойцы устроились в засаде в сотне метров от главных ворот казармы — там были свалены в кучу кирпичи и камни, чтобы весной возвести сторожевую башню.
Мелконогий Цзян сказал Рябому Чэну, устроившемуся рядом:
— Рябой, пора!
Рябой Чэн тихонько приказал:
— Шестой, Чуньшэн, пошли!
Для удобства Рябой Чэн снял с груди сумку с гранатами, нащупал одну с деревянной ручкой, а сумку передал высокому солдату со словами:
— Когда закончу у ворот, быстро поднесёшь её мне.
Солдат покивал.
Слабый свет звёзд падал на землю. В казарме японских солдат и марионеток висело больше десятка походных фонарей, а во дворе стоял полумрак, как в сумерки. Перед воротами ходили, отбрасывая длинные тени, два солдата из марионеточных войск, похожие на привидения. Из-за кучи кирпичей выскочил старый чёрный пёс и куда-то радостно умчался, а за ним погнались белый и пёстрый. Кусая друг дружку и катаясь по земле, они добежали до ворот. В тени груды досок, сваленных шагах в двадцати от дороги, собаки сплелись в один клубок, и издали казалось, будто они отнимают другу друга что-то вкусное.
Мелконогий Цзян с удовольствием наблюдал за представлением, которое мастерски разыгрывали Чэн с товарищами, но невольно вспомнил, каким глуповатым и слабым показался ему Чэн, когда только-только пришёл в отряд — чуть что, лил слёзы и сопли, как баба.
Чэн и двое парней терпеливо изображали собачью грызню, а двое дозорных застыли и прислушивались, потом один подобрал камень и с силой метнул в собак, сердито выругавшись:
— Гребаные псы!
Рябой Чэн изобразил поскуливания побитого пса. Вышло так похоже, что командир Цзян не удержался от смеха.
После того как был разработан план нападения на Мадянь, бойцы Цзяогаоской части начали учиться лаять.
Рябой Чэн пел арии пекинской оперы[137] и играл на соне, у него были сильные лёгкие и звонкий голос, поэтому во всей части именно он стал чемпионом по собачьему лаю. У Шестого и Чуньшэна тоже неплохо получалось, поэтому им троим и доверили задание отвлечь и уничтожить часовых.
Марионетки не выдержали и со штыками наперевес осторожно двинулись в сторону кучи досок. Собаки начали грызться ещё радостнее, а когда часовых отделяло от них несколько шагов, прекратили громко лаять и заскулили — вроде как им страшно, но и уйти жалко.
Часовые сделали ещё шаг вперёд, и тут Рябой и два его помощника подскочили с земли, будто три молнии в тусклом свете фонарей, падавшем на собачьи шкуры. Граната Рябого Чэна ударила одного из часовых по голове, а Шестой и Чуньшэн пронзили второго штыками в грудь. Оба солдата рухнули на землю, словно мешки с песком.
Поскольку все бойцы Цзяогаоской части были в собачьих шкурах, они бросились во вражеский стан, будто стая собак. Рябой Чэн около ворот получил обратно свою сумку с ручными гранатами и, как безумный, помчался в здание с черепичной крышей.
Тишину ночи нарушили выстрелы, взрывы гранат, крики и стоны японских чертей и солдат марионеточных войск, смешавшись с лаем собак по всей деревне.
Рябой Чэн прицелился в окно и одну за другой забросил туда двадцать ручных гранат. Звуки взрывов и стоны раненых напомнили ему о том, как пару лет назад японцы закидывали гранатами мастерские по изготовлению соломенных сандалий. Однако он не ощущал радости от свершившейся мести. Напротив, схожесть картин вызвала острую боль, словно кто-то острым ножом прочертил глубокую борозду прямо на его сердце.
Бой стал самым крупным за всё время с момента основания Цзяогаоской части. Это была первая блестящая и безоговорочная победа с начала антияпонской войны в районе Биньхай. Комитет компартии района даже объявил Цзяогаоской части благодарность в приказе. Бойцы в собачьих шкурах ликовали, однако вскоре произошло два очень нерадостных события. Во-первых, большую партию оружия и боеприпасов, захваченных в Мадяни, забрал отдельный полк района Биньхай. Командир Цзян, будучи членом компартии, понимал, что решение это правильное, но многие рядовые бойцы Цзяогаоской части недовольно ворчали и без конца ругались. При виде отощавших героев в собачьих шкурах на лицах солдат отдельного полка, приехавших за оружием, появилось стыдливое выражение. Во-вторых, Рябого Чэна, которому Цзяогаоская часть была обязана победой, нашли повешенным на иве на краю деревни. Всё указывало на самоубийство. Перед тем как свести счёты с жизнью, он не стал снимать с себя собачью шкур, поэтому со спины казалось, что на дереве болтается пёс, а спереди видно было, что это человек.
9
После того как бабушка обмыла Ласку горячей водой, та перестала кричать. С израненного лица не сходила нежная улыбка, а из тела не переставала идти кровь. Дедушка приглашал едва ли не всех местных врачей, второй бабушке выписывали корзинами лекарства, но симптомы обострялись с каждым днём. В тот период в комнате у бабушки висел густой запах крови. Ласка, видимо, истекла кровью, поскольку даже уши у неё стали прозрачными, как вермишель из бобового крахмала.
Последнего врача дядя Лохань привёз из уездного города Пинду. Это был старец глубоко за восемьдесят с серебряной бородкой, мощным лбом и длинными ногтями на обеих руках. На застёжках ватного халата висела расчёска для бороды из воловьего рога, серебряная ложечка, чтобы чистить уши, и костяная зубочистка. На глазах у отца старый лекарь положил пальцы на запястье второй бабушки и проверил пульс сначала на левой руке, а потом на правой, после чего объявил:
— Готовьтесь к похоронам!
После ухода лекаря бабушка с дедушкой помрачнели. Бабушка всю ночь напролёт шила для Ласки погребальную одежду, а дедушка отправил дядю Лоханя к плотнику выбрать гроб.
На следующее утро бабушка с помощью нескольких соседок переодела вторую бабушку в новое одеяние. Теперь она, без тени обиды на лице, лежала на кане, облачённая в красную шёлковую рубашку, синие атласные штаны, зелёную шёлковую юбку и вышитые алые туфельки. Губы расплылись в улыбке, а грудь всё ещё вздымалась, хотя дыхание время от времени прерывалось.
В полдень отец увидел чёрного как сажа кота, который прогуливался по крыше, наводя ужас своими криками. Отец поднял камень и метнул его в кота, тот подпрыгнул, а потом неспешно пошёл дальше.
Когда зажгли фонари, работники винокурни вынесли гроб и поставили во дворе. Бабушка зажгла в комнате лампу на соевом масле и по особому случаю опустила в масло три фитиля, скрученных из ситника, поэтому дым, поднимавшийся в комнате, отдавал жареной бараниной. Все взволнованно ждали, когда же Ласка испустит дух. Отец спрятался за дверью, глядя на уши Ласки, которые при свете фонаря казались похожими на прозрачное стекло, его душу охватило странное ощущение таинственности происходящего. В этот момент он почувствовал, что по крыше снова ходит тот чёрный кот — словно бы увидел, как в темноте светятся фосфором его глаза, и услышал его сладострастное мяуканье. Волосы отца встали дыбом, как колючки у ежа. Внезапно вторая бабушка распахнула глаза — зрачки не шевелились, однако веки трепетали, словно на них падали капли дождя. Её лицо свело судорогой, губы искривились — раз, другой, третий, — после чего изо рта Ласки вылетел звук ещё отвратительней, чем кошачий концерт весной. Отец увидел, что золотистые языки пламени в масляной лампе тут же стали зелёными, как перья лука, и в этом свете лицо Ласки окончательно утратило человеческие черты.
Сначала бабушка даже обрадовалась, что Ласка ожила, но радость быстро сменилась ужасом.
— Сестрёнка, ты чего? Сестрёнка?
Вторая бабушка разразилась бранью:
— Сукины дети! Не ждите пощады! Вы сгубили моё тело, но душу мою не сгубите! Я с вас шкуру живьём спущу, жилы повыдёргиваю!
Голос был непохож на голос Ласки — казалось, его обладательнице уже далеко за пятьдесят.
Бабушка попятилась.
Веки Ласки всё так же трепетали с бешеной скоростью, изо рта вырывались дикие крики и проклятья, аж крыша сотрясалась, и все присутствующие похолодели от страха. Дедушка ясно увидел, что тело Ласки от шеи и ниже застыло, словно деревянная палка, и не понимал, откуда у неё берутся силы для истошных воплей.
Он не знал, что делать, и послал отца на восточный двор за дядей Лоханем. Страшные крики Ласки были слышны даже там. В комнате у дяди Лоханя собрались семь или восемь работников винокурни, которые с жаром обсуждали происходящее, однако при виде отца замолчали. Отец сказал:
— Дядя Лохань, названый отец зовёт!
Лохань вошёл в комнату, искоса посмотрел на вторую бабушку, а потом вывел дедушку наружу. Отец тоже увязался за ними. Дядя Лохань тихонько сказал:
— Хозяин, она давно умерла, не понятно, что за бес вселился в тело.
Ещё не успели отзвучать его слова, как вторая бабушка громко завопила:
— Лю Лохань, сучий ты потрох! Ждёт тебя страшная смерть. Жилы вырвут, кожу спустят, хрен отрубят…
Дедушка и дядя Лохань переглянулись и замолчали. Дядя Лохань подумал немного и велел:
— Надо обмыть её водой из низины, та вода демонов изгоняет.
Вторая бабушка в комнате не переставала ругаться на чём свет стоит.