Зубастый Юй запричитал: — Чжаньао, развяжи меня, и я уйду. Все взгляды солдат были прикованы к командиру Юю. Командир Юй сказал: — Дядя, мне придётся тебя расстрелять. Зубастый Юй взревел: — Ублюдок! Осмелишься родного дядю умертвить?! Вспомни, сколько тебе дядя добра сделал! У тебя отец умер рано, дядя горбатился, зарабатывал, чтоб содержать твою мамку и тебя, если бы не я, то ты давно бы уже собак кормил! Командир Юй взмахнул плетью, хлестнул Зубастого Юя по лицу и выругался: — Ах ты, негодяй! Затем он бухнулся на колени и воскликнул: — Дядя, я никогда не забуду, что ты меня воспитал! После твоей смерти я надену траурную одежду, а на Новый год и другие праздники буду убираться на твоей могиле и устраивать жертвоприношения. Командир Юй отвернулся, вскочил на жеребчика, подстегнул его, понёсся в том направлении, куда ушёл адъютант Жэнь, и догнал его. От цокота копыт сотрясался весь мир. Отец своими глазами видел расстрел Зубастого Юя. Немой вместе с двумя другими солдатами оттащили приговорённого на западную околицу. Местом казни выбрали излучину реки Мошуйхэ в виде полумесяца, где скапливалась чёрная гнилая вода и водился в большом количестве гнус. На берегу росла одинокая ива с темножёлтыми листьями. Здесь прыгали с хлюпаньем жабы, а на куче обрезков волос валялась потрёпанная женская туфелька. Двое солдат подтащили Зубастого Юя к излучине, поставили там и посмотрели на Немого. Немой снял с плеча винтовку, передёрнул затвор, и пуля со звоном вошла в ствол. Зубастый Юй повернулся лицом к Немому и улыбнулся. Отец увидел, что улыбка у него добрая и ласковая, словно тусклые лучи заходящего солнца. — Братец Немой, развяжи меня, не могу я умереть с этими верёвками! Немой подумал немного, потом, не выпуская винтовки из рук, вытащил из-за пазухи нож и с треском перерезал пеньковые верёвки. Зубастый Юй расслабил руки, повернулся и заорал: — Стреляй, братец Немой! Целься в висок! Чтоб я не страдал! Отцу казалось, что окружающие испытали благоговение перед человеком, который находился на грани смерти. В конце концов Зубастый Юй был отпрыском нашего дунбэйского Гаоми. Да, он совершил серьёзное преступление, даже смертью не мог искупить вину, но перед лицом кончины проявил должный героический дух. Отца его поведение тронуло так сильно, что аж пятки загорелись огнём и захотелось прыгать на месте. Зубастый Юй посмотрел на застойную гнилую воду, где плавали несколько островков зелёных листьев и хилый белый цветок дикого лотоса, потом перевёл взгляд на ослепительный гаолян на противоположном берегу реки, сплюнул и громко запел: — Гаолян заалел, гаолян покраснел, псы японские тут как тут, и творят беспредел, и страну они рвут, наши родичи толпами мрут… Немой поднял винтовку, потом опустил и снова поднял. Два солдата сказали: — Немой, давай попросим командира Юя о снисхождении! Пощади его! Крепко сжимая винтовку, Немой слушал, как Зубастый Юй горланит песню, не попадая в ноты. Зубастый Юй развернулся и, гневно глядя широко распахнутыми глазами, заорал: — Стреляй, брат! Неужто я сам себя должен убить? Немой вскинул винтовку, прицелился в выпуклый лоб Зубастого Юя и нажал на курок. Отец увидел, как лоб Зубастого Юя раскололся, как черепица, и только потом до его ушей долетел глухой звук выстрела. Немой низко опустил голову, а ствол выплюнул струйку белоснежного порохового дыма. Тело Зубастого Юя замерло на пару секунд, словно деревяшка, а потом рухнуло в воду. Немой ушёл, таща за собой винтовку, двое солдат поковыляли следом. Отец вместе с толпой ребятишек, охваченный смертельным ужасом, подошёл к краю берега и оттуда посмотрел на Зубастого Юя, лежавшего в грязи на спине. От его лица целым остался только рот, черепную коробку снесло, мозги вытекли и залили уши, один глаз выпал из орбиты и висел рядом с ухом, словно огромная виноградина. Его тело упало в грязь так, что брызги полетели во все стороны, сломав стебель хилого белого лотоса, несколько тонких белых волокон протянулись вдоль руки покойника. Отец учуял нежный аромат лотоса. Впоследствии адъютант Жэнь раздобыл гроб из кипарисового дерева, обитый жёлтым атласом и покрытый лаком толщиной с медную монету. Зубастого Юя обрядили, положили в гроб и похоронили со всеми церемониями, а могилу вырыли под той маленькой ивой у излучины. В день похорон адъютант Жэнь оделся во всё чёрное. Волосы его блестели, а на левое предплечье он повязал красную шёлковую ленту. Командир Юй облачился в траурные холщовые одежды и в голос рыдал. Когда похоронная процессия вышла за околицу, Юй со всей силы разбил о кирпичи новый глиняный горшок.[30] В тот день мама повязала отцу белую траурную повязку да и сама оделась в холщовые траурные одежды. Отец с палкой из свежесрубленного ивового колышка шёл следом за командиром Юем и бабушкой. Он видел, как разлетелись черепки глиняного горшка, и это напомнило ему, как раскололся, словно черепица, лоб Зубастого Юя. Отец смутно чувствовал, что две эти похожие картины как-то неразрывно связаны между собой, а столкновение двух этих событий может повлечь за собой и третье. Отец не проронил ни слезинки, ледяным взглядом наблюдая за похоронной процессией. Её участники окружили иву, и шестнадцать крепких парней играючи опустили тяжёлый гроб в глубокую могилу на восьми пеньковых верёвках толщиной в полпяди, взявшись за оба конца. Командир Юй зачерпнул пригоршню земли и отстранено бросил на сверкающую крышку гроба. Послышался грохот, от которого содрогнулись сердца. Несколько человек с лопатами начали поддевать большие комья чернозёма и закапывать могилу, гроб возмущённо кряхтел, потихоньку исчезая под слоем земли, который становился всё толще и толще; сначала он поравнялся с краями могилы, потом вырос в холмик в форме пампушки. Командир Юй достал пистолет и, прицелившись в небо над ивой, трижды пальнул. Пули друг за дружкой пролетели через крону дерева, сбив несколько жёлтых листиков, похожих на тонкие брови. Три блестящие словно лёд гильзы со щелчком отскочили в вонючую жижу в излучине, и какой-то мальчишка прыгнул туда же и, чавкая в зелёной грязи, подобрал их. Адъютант Жэнь достал браунинг и тоже дал три выстрела подряд. Пули вылетели из ствола со свистом, пронзительным, как крики петухов, и понеслись над гаоляном. Адъютант Жэнь и командир Юй стояли с дымящимися пистолетами, глядя друг другу в глаза. Адъютант Жэнь покивал: — Он умер, как герой! С этими словами он сунул пистолет за пояс и широким шагом двинулся в сторону деревни. Отец заметил, что рука командира Юя, в которой тот держал пистолет, медленно поднялась, дуло пистолета преследовало спину адъютанта Жэня. Участники похоронной процессии ужасно удивились, но никто не осмеливался и пикнуть. Ни о чём не подозревавший адъютант Жэнь размеренно шагал с гордо поднятой головой к деревне, навстречу солнцу, которое вращалось, словно шестерёнка. Отец видел, что пистолет в руках командира Юя дрогнул. Отец практически не слышал звука выстрела, настолько он был слабым и далёким, лишь увидел, как пуля пролетела совсем низко и практически скользнула по чёрным как вороново крыло волосам адъютанта Жэня. Адъютант Жэнь не повернул головы, продолжив двигаться вперёд всё тем же размеренным шагом. Отец услышал, что адъютант насвистывает до боли знакомый мотив. Это была песня «Гаолян заалел, гаолян покраснел». Глаза отца наполнились горючими слезами. Чем дальше уходил адъютант Жэнь, тем больше казался его силуэт. Командир Юй снова выстрелил. От этого выстрела содрогнулись небо и земля, отец одновременно увидел полёт пули и услышал звук выстрела. Пуля вонзилась в горло гаоляновому стеблю, и тот повалился на землю. Пока колос медленно падал, его сразила ещё одна пуля. Отцу смутно показалось, что адъютант Жэнь наклонился, сорвал у дороги золотисто-жёлтый цветок дикого латука и долго-долго нюхал его. Отец говорил мне, что адъютант Жэнь почти наверняка был коммунистом. Кроме коммунистов таких чистокровных героев и не сыщешь. Вот только, к сожалению, герою уготована была короткая жизнь. Спустя три месяца после того, как он удалился размашистой походкой, демонстрируя всем свою героическую выдержку, Жэнь чистил тот самый браунинг, и пистолет выстрелил у него в руках. Пуля вошла в левый глаз и вышла из правого уха, половина лица покрылась порошком синего цвета со стальным отливом, а из правого уха вытекала капельками чёрная кровь. Люди, услышав выстрел, подбежали к адъютанту, но тот уже мёртвым лежал на земле. Командир Юй поднял браунинг адъютанта Жэня и долго молчал. 7 Бабушка несла на коромысле корзины с кулачами, а жена Ван Вэньи тащила на коромысле два ведра похлёбки из золотистой фасоли. Они поспешно продвигались в сторону большого моста через реку Мошуйхэ. Первоначально женщины хотели срезать через гаоляновое поле, напрямую на юго-восток, но с коромыслами пробираться через заросли гаоляна оказалось непросто. Бабушка сказала: — Сестрица, давай пойдём по дороге. Хоть и длиннее, да выйдет быстрее. Бабушка с женой Ван Вэньи, словно две больших птицы, прям-таки летели по пустой дороге. Бабушка переоделась в тёмно-красную куртку, а на чёрные волосы нанесла специальное масло для расчёсывания, так что они блестели. Жена Ван Вэньи была очень миниатюрной, но хваткой и проворной. Когда командир Юй начал вербовать солдат, она сама привела мужа к нам домой и попросила бабушку замолвить словечко, чтоб Ван Вэньи забрали в партизаны. Бабушка обещала помочь. Командир Юй оставил Ван Вэньи только из уважения перед бабушкиным авторитетом. Он спросил у Ван Вэньи: — Ты смерти боишься? Тот ответил: — Боюсь. Жена добавила: — Товарищ командир, он говорит, что боится, а сам не боится. Во время японской бомбёжки наших трёх сыночков разорвало на кусочки. Ван Вэньи категорически не годился в солдаты, реакции у него были замедленные, он путал право и лево, а во время строевой подготовки на плацу получал от адъютанта Жэня незнамо сколько раз. Жена предложила ему выход: велела в правой руке сжимать стебель гаоляна, как услышит команду «направо!», так разворачиваться в сторону той руки, которая держит гаолян. Ван Вэньи стал-таки солдатом, но оружия у него не было, и бабушка отдала ему наш дробовик. Когда они поднялись на извилистый берег Мошуйхэ, не было времени любоваться на жёлтый лилейник, который пышным цветом цвёл по обе стороны насыпи, и заросли кроваво-красного гаоляна, простиравшиеся за насыпью. Женщины спешили на восток. Супруга Ван Вэньи привыкла к трудностям, а моя бабушка — к комфорту, бабушка обливалась потом, а у жены Ван Вэньи и капельки пота не выступило. Отец давно уже прибежал к началу моста и отчитался перед командиром Юем, сказал, что лепёшки скоро принесут, и командир с довольным видом потрепал его по голове. Большая часть отряда залегла в гаоляновом поле и грелась на солнышке. Отцу скучно было сидеть на месте, он нырнул в гаоляновое поле с западной стороны дороги, чтобы посмотреть, чем там занят Немой и его ребята. Немой увлечённо точил свой кинжал, отец, придерживая браунинг за поясом, встал перед ним с победоносной усмешкой. При виде отца Немой осклабился. Некоторые солдаты спали и громко храпели. Те, кто не спал, тоже лениво валялись, с отцом никто не разговаривал. Отец вновь выскочил на шоссе, где через желтизну проступал белый цвет, поскольку дорога уже совсем притомилась. Её преграждали грабли, лежавшие рядком, их острые зубья тянулись в небо, и отец прямо-таки ощутил, что и грабли изнывали уже от ожидания. Каменный мост припал к воде, как больной, только-только начавший поправляться от тяжёлого недуга. Отец уселся на насыпи, глядя то на восток, то на запад, то на воду, то на диких уток. Речка была очень красивой, каждая водоросль жила своей жизнью, каждый крошечный гребешок волны скрывал секреты. Отец увидел на дне несколько кучек белых костей, то ли мулов, то ли лошадей, плотно облепленных водорослями, и снова вспомнил тех двух наших больших чёрных мулов. Весной в полях целыми толпами скакали дикие зайцы, бабушка верхом на муле с охотничьим ружьём в руках гонялась за ними. Отец тоже сидел на муле, обнимая бабушку за талию. Зайцы испуганно шарахались, и бабушка их подстреливала, а когда они с отцом возвращались домой, то на шее мула болталось сразу несколько диких зайцев. Один раз, когда бабушка ела зайчатину, у неё между задними зубами застряла дробинка размером с большое гаоляновое зерно и никак не вынималась. А ещё отец наблюдал за муравьями. Отряд тёмно-красных муравьёв поспешно перетаскивал ил. Отец положил в середину их цепочки ком земли, но те муравьи, которым этот ком преградил путь, не пошли в обход, а принялись энергично карабкаться вверх, тогда отец швырнул ком в реку, по воде пошли круги, но плеска не было. Солнце стояло в зените, над рекой в горячем воздухе поднимался специфический запах, напоминавший рыбный. Всё вокруг сверкало и жужжало. Отцу показалось, что всё пространство между небом и землёй было заполнено красной гаоляновой пыльцой и ароматом гаолянового вина. Он лёг на спину, и в этот момент его сердце подпрыгнуло. Только потом он понял: ожидание оказалось не напрасным, но плоды его были весьма заурядными, простыми и естественными. Отец увидел, как по шоссе среди гаоляна в его сторону беззвучно ползут четыре тёмно-зелёных существа, напоминающие огромных жуков. — Грузовики! — невнятно проговорил отец, но на него никто не обратил внимания. — Японские черти! — Отец подпрыгнул, в растерянности глядя на машины, которые двигались в его сторону, словно метеоры, за ними тянулся длиннющий тёмно-жёлтый хвост дыма, а из передней части с треском вырывались раскалённые добела лучи. — Грузовики приехали! Слова отца, как нож, сразили всех наповал, и гаоляновое поле накрыла тревожная тишина. Командир Юй довольно хмыкнул: — Приехали всё-таки, сволочи! Братцы, готовимся, по моей команде открывайте огонь! С западной стороны дороги Немой подпрыгнул, хлопнув себя по заду. Несколько десятков солдат наклонились, похватали оружие и улеглись на пологом склоне. Стало слышно гудение моторов. Отец улёгся рядом с командиром Юем, вытащив тяжёлый браунинг, запястья затекли и горели огнём, ладони вспотели и стали липкими, мышца между большим и указательным пальцем сначала дёрнулась, а потом её и вовсе свело судорогой. Отец с изумлением наблюдал, как небольшой участок плоти размером с абрикосовую косточку ритмично трепыхается, словно там спрятан цыплёнок, пытающийся выбраться из скорлупы. Он не хотел, чтобы кисть дрожала, но поскольку сжал пистолет слишком сильно, то следом затряслась вся рука. Командир Юй легонько надавил ему на спину, кисть перестала дрожать, и отец переложил браунинг в левую руку, но пальцы правой скрючило так сильно, что они целую вечность не могли распрямиться. Грузовики стремительно приближались, увеличиваясь в размерах, из глаз размером с лошадиное копыто на мордах грузовиков лился белый свет. Громкий гул моторов, словно ветер перед внезапным ливнем, принёс с собой незнакомое волнение, которое давило на людские сердца. Отец видел грузовики впервые в жизни и гадал, чем питаются эти чудища, травой или кормом, пьют воду или кровь, ведь они бегали даже быстрее, чем те два наших молодых сильных мула на тонких ногах. Луноподобные колёса быстро вращались, поднимая облака жёлтой пыли. Вскоре стало видно и что перевозили в грузовиках. На подъезде к каменному мосту автоколонна замедлила ход, жёлтый дым, тянувшийся за машинами, переместился вперёд, скрыв за пеленой два десятка японцев в коричневой форме и блестящих стальных шлемах. Только потом отец узнал, что эти шлемы называются касками. (В одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, когда началась массовая выплавка стали,[31] у нас конфисковали все котелки, и мой старший брат стащил одну такую каску из груды металлолома и подвесил её над очагом, чтобы кипятить воду и готовить еду. Когда отец зачарованно смотрел, как в огне каска меняет свой свет, его глаза обрели торжественно-печальное — как у старого коня — выражение.) На двух грузовиках, что ехали посередине, были свалены небольшой горкой белоснежные мешки, а в последней машине, как и в первой, стояло двадцать с чем-то японцев в стальных касках. Колонна подъехала к насыпи, неспешно крутившиеся колёса казались громоздкими, а квадратными мордами грузовики напомнили отцу голову гигантской саранчи. Жёлтая пыль постепенно оседала, а из задней части машин вырывались клубы тёмно-синего дыма. Отец вжал голову в плечи, холодок, которого он доселе не испытывал, от ступнёй поднялся в живот, собрался там в комок и давил изнутри. Ему ужасно захотелось по-маленькому, он с силой сжал ягодицы, чтобы не обмочить штаны. Командир Юй строгим голосом прикрикнул: — Ну-ка не ёрзай тут, пострелёнок! Отец не мог уже терпеть и попросил у названого отца позволения сходить отлить. Получив разрешение, он отполз до гаолянового поля и с силой выпустил струю мочи, такой же тёмной, как гаолян, и обжигающе горячей. Он почувствовал неимоверное облегчение. Отец невольно окинул взглядом лица партизан — все они были свирепыми и страшными, как у статуй в храмах. Ван Вэньи высунул язык, глаза его остекленели, как у ящерицы. Грузовики, как огромные настороженные звери, поползли вперёд, затаив дыхание. Отец уловил исходящий от них запах. В этот момент бабушка в насквозь мокрой от пота красной куртке и пыхтящая от натуги жена Ван Вэньи вышли на извилистую насыпь вдоль реки Мошуйхэ. Бабушка несла на коромысле лепёшки, а жена Ван Вэньи — вёдра с похлёбкой из золотистой фасоли. Они с облегчением увидели вдали печальный каменный мост через Мошуйхэ. Бабушка радостно сообщила жене Ван Вэньи: — Тётушка, наконец-то мы дотащились!