Гулянье веселое. А я, добрый молодец, Невесел гуляю, Хожу припечалившись. Борясь со сном, Константин Павлович скинул пахучий овчинный тулуп, потянулся, хлопнул урядника по широкой спине. – Не боитесь волков песней разбудить, Старков? Тот довольно осклабился. – Ништо! Убережет Боженька, не даст пропасть! Будто в ответ на его слова справа из глубины леса раздался далекий протяжный вой. Урядник размашисто перекрестился рукой с кнутом на рогатый месяц, смачно харкнул в сторону и щелкнул по широкой спине коренного. – И что ж вы, во всем так на высшие силы полагаетесь? Сильно в Бога веруете? Старков сдвинул на затылок шапку, почесал кнутовищем за ухом, помогая мыслительному процессу. – Дык как же без Бога-то, господин хороший? Чай, не татарин я, русский человек. Стало быть, верую. Опять же, тятька с мамкой не зря ж покрестили. – Понятно. Маршал достал портсигар, протянул уряднику. Тот сунул рукавицу под мышку, бережно вытащил душистую папиросу, склонился к огоньку и блаженно сощурился, пропыхтел сквозь дым: – Благодарствую, ароматный табачок. А вы что ж? Аль не верите? Константин Павлович тоже закурил, помолчал, но все-таки ответил: – Пожалуй, что нет. В нашей профессии сложно сохранять веру в Бога. Во всяком случае, в Бога справедливого и милосердного. Уж больно много гнусностей видеть приходится. Старков опять почесал за ухом. – Так-то оно, конечно, так, но все ж… Что ж, и в церкву не ходите? – Нет, не хожу. Как от родителей съехал, так и перестал. Поначалу просто ленился, а потом уж и осознанно отказался от этого занятия. – А кольцо у вас? – Урядник ткнул пальцем в правую руку Маршала. – Иль это так, без венчания? – С венчанием. Жена настояла. Она верит. И в Бога, и в людей. Почти как брат Илья. Помолчали, послушали ночную тишину. Старков мотнул чубом: – Конечно, оно верно – когда такое, как нынче, увидишь, бывает, что и подумается: куда ж ты, Господи Иисусе, глядел, на что такое важное отвлекся? Но чтоб прям разувериться… Нет, нельзя русскому человеку совсем без веры. Оскотинимся, ей-богу! И он опять осенил себя рукавицей. – То-то и оно, Старков. Большинству людей Бог – что костыль. Чтоб не спотыкаться на жизненном пути. А то и вовсе как строгий родитель, который, если что, может в темя молнией приложить. Ну а по мне, так страх – не лучший мотиватор, потому что… Волчий вой прорезал ночь слева, и так близко, что казалось, невидимый вожак собирает стаю чуть не за первым рядом заснеженных деревьев. Старков матюгнулся, выплюнул папиросу и привстал в санях, размахнулся кнутом. – Вот сейчас проверим, господин хороший, кто прав – и про страх, и про Боженьку. Пошли, дуры, чего скалитесь!!! Лошади, почуяв зверя, рванули, не дождавшись понуканий, дробно застучали шипованными подковами. Старков щелкал кнутом, не касаясь лоснящихся спин, гикал и свистел, а Маршал вытащил из кармана браунинг, критически посмотрел на короткий ствол и крикнул уряднику: – Где револьвер Волошина? Старков, не оборачиваясь, вытащил из-за пояса «смит-вессон», бросил на сено. Маршал сжал затертую рукоятку, переломил, заглянул в барабан, снова собрал и заводил длинным дулом по сторонам. Вой был уже совсем близко, но пока еще сзади. С подступающих к дороге елей осыпался потревоженный снег, но самих волков еще не было видно. Треф, приподнявшись на сене, сперва глухо зарычал, а после залился громким истеричным лаем. В ответ со всех сторон понеслось хриплое харканье, тявканье и утробное рычание, подбадриваемое тягучим воем вожака. Старков, вскочив уже в полный рост, выписывал над головой ременные восьмерки и голосил во все горло: Увидела матушка С высокого терема, С красного окошечка, С хрустального стеколышка. «Чего ж, мило дитяко, Невесел гуляешь, Ходишь припечалившись?» Первый зверь выскочил из чащи на дорогу, раза в два крупнее немаленького Трефа, понесся по санному следу, рассекая широкой грудью морозный воздух. За ним выскочили еще два волка, поменьше, пристроились в фарватер. Расстояние между троицей и санями хоть и медленно, но сокращалось. Маршал уперся локтем в заднюю стенку, посадил на мушку ближайшего хищника, но медлил. Он представил, как красивый зверь споткнется на полном скаку, перевернется в воздухе и рухнет, окрашивая снег красным. Вспомнил мертвых собак на Симановском подворье – и зажмурился. Родимая матушка! Чего ж мне веселиться: Все дружки-товарищи Нойма поженилися, А я, добрый молодец, Холост, не женат. – Стреляйте, господин Маршал! Стреляйте! Но Маршал спрятал револьвер, стащил с головы бобровую шапку и, размахнувшись, что есть силы швырнул на дорогу. Вожак пронесся мимо, даже не замедлив бег, а двое молодых волков вцепились в мех, начали драть треух на части. Из леса на дорогу выскочили еще три серые тени, присоединились к дележке, рыча и огрызаясь друг на друга. Вожак какое-то время мчался за санями, но, видно, не чувствуя за спиной поддержку сородичей, перешел сначала на рысь, после и вовсе на шаг и в конце концов совсем остановился, сел на снег, задрал к небу голову и снова завыл, уже разочарованно и тоскливо. Маршал, не моргая, смотрел на удаляющуюся серую фигуру, пока она совсем не скрылась в ночной темени, потом отвернулся, лег на спину, вытер пот со лба. Старков продолжал орать, охаживая лошадей кнутом: «Пойдем, мило дитятко, В когород гулять, Невесту выбирать. Выберем невесту, Саму-саму лучшу — Купеческу дочку». «Родимая матушка! Это не невеста, Во моем во доме Это не хозяйка. Во чистом поле Это не работница, Моим белым ручушкам Это не заменушка»[2].