— Ты не знаешь, отчего тут все разъезжаются? Нам как поступить — остаться али за ними гнаться? Середин пожал плечами, пнул пятками гнедую и, нагнав свиту, начал протискиваться между боярами к великому князю. Но тут его слух различил далекий колокольный звон. — А вот и Корсунь! — громко сказал Владимир. — Как лагерь разобьем, приведите ко мне грека. Олег начал понимать, в чем дело, и придержал гнедую, скача в общем темпе. Впереди постепенно прорисовывался город — обширное поселение на морском мысу, отрезанное от степи высокой каменной стеной. Перед стеной раскинулись палисады — пригород из деревянных домиков с легкими загородками и небольшими возделанными участками. Было видно, как по улицам между этими постройками носятся всадники, бегают люди. Кое-где островерхие шлемы мелькали во дворах, возле распахнутых дверей. Сам город уже успел закрыть ворота, на стенах и башнях стояли лучники и время от времени стреляли вниз. Великий князь остановился, не доезжая до палисадов, замер, оглядывая чужой город, его укрепления, башни, стены, ворота… — Ворота греки хитро поставили, — неожиданно произнес вслух Владимир. — Боком выстроили, издалека в них ничем не попасть. А коли пороком бить, так вдоль стены ставить придется. Совсем не подойти будет. — Что ты делаешь, великий князь! — издалека возмутился монах, подъезжая к свите. — То ведь Корсунь, град союзника и, может, скоро родича твоего, базилевса Василия. Что же ты урон чинишь, людей хватаешь? — Это хорошо, что ты появился, грек, — спокойно кивнул Владимир. — Ступай, передай горожанам, что своим визитом почтил их великий князь Киевский Владимир, жених сестры властителя их, базилевса Василия. Желаю я здесь, в стенах их города, приезда невесты своей дождаться. Посему — пусть откроют ворота. — Как… Как… — пару раз заикнулся Ираклий. — Как же, ничто не оговорив, сразу о приезде договариваться? — Разве мы не договорились, грек? — повернул голову к византийскому посланнику великий князь. — Ты от имени базилевса мне руку его сестры Анны пообещал. Разве же не торопится она уже к своему супругу, ко мне то есть? Раньше встретимся — короче для нее путь станет. — Но… Но не сказывали ничто о сроках! — вскинул руки монах. — И о Корсуне не сказывали! — Ужели не откроют? — удивился Владимир. — То неуважение, неуважение явное к гостям честным, к родичам базилевса и ему самому. Грех спускать сие оскорбление мово родича. Боярин Борислав! Как лошадей расседлаем — забирайте их всех и отводите от города на день пути. Не то ведь всю траву округ вытравят. Забирай дружину черниговскую, да идите с табунами, от татей чужих скакунов наших берегите. Боярин Радул, место для моего шатра выбери. А тебе, боярин Колян, первый штурм сего града доверяю. Поутру и начнем. Ведун думал, что воины русской рати расположатся в домах захваченного пригорода, но боярин Радул предпочел поставить лагерь примерно в километре от города, на берегу моря. А палисады в первый же день начали разбирать: бревна затачивали и вкапывали вокруг стоянки, солому с кровли, жерди забора и прочие деревяшки размером поменьше сваливали в кучу. Селение на глазах превращалось в пустыню, и только по натоптанным пятнам дворов, рыхлым черным прямоугольникам подполов и прямым дорожкам можно было угадать, что недавно здесь были улицы, дома, мастерские. Тела греков никто не убирал — кто-то из не успевших скрыться за стенами города решил оказать сопротивление бронированным воинам, кто-то попал под горячую руку, кого-то зарезали рабы, когда поняли, что к ним пришла свобода, а одного, как услышал Олег, запороли насмерть холопы, узнав, что у того было сразу четыре русских невольника и столько же невольниц. И, может, обошлось бы — но грек сдуру удивился, что на него ругаются из-за каких-то тупых варваров. Похоже, византиец не обладал особым интеллектом, коли завел такие разговоры в кругу приличных людей. Удравшие в Корсунь жители не успели увезти с собой ни скотины, ни большинства припасов — а потому вечером в русском лагере вдосталь полакомились ароматной жареной убоиной, вдосталь запивая угощение вином и какой-то местной брагой. Лестниц, веревок с кошками никто не готовил, а потому Середин подумал было, что на ближайшие дни штурм отменяется — но поутру бояре с луками и холопы со щитами стали собираться в двух местах, напротив стен, почему-то показавшихся боярину Коляну наиболее удобными для атаки. На стенах, почувствовав опасность, тоже начали скапливаться люди. Наконец все разом начали стрелять: ратники, пытаясь попасть в защитников города, что прятались за каменными зубцами. Почти одновременно вперед по трое побежали холопы, левой рукой прикрываясь щитами, а в правых удерживая по бревнышку из разобранных домов. Добегая до стены, они бросали бревна, перекидывали щиты за спину и со всех ног мчались обратно. Следом спешили новые бездоспешные холопы, но уже с вязанками хвороста, потом опять с бревнами. Сверху начали плескать воду. Снизу — кидать на дровяную кучу сыромятные шкуры забитого вчера скота, поверх них — небольшие куски бревен, каждое из которых мог унести один человек, потом опять шкуры. Сверху — снова заплескали водой. Воздух казался исчеркан сотнями ищущих добычу стрел, а земля перед стеной словно густо поросла белой оперенной травой. Однако, несмотря на непрерывный смертоносный дождь, потерь практически не было — щиты надежно защищали нападающих, а зубцы — обороняющихся. Время от времени кто-то из холопов, болезненно вскрикнув, катился с ног, а потом, прихрамывая, отбегал назад, к своим, с торчащей из голени или ступни стрелой. Со стены тоже изредка доносились стоны, свидетельствуя о метком попадании, и только один раз греку, далеко высунувшемуся с кожаным ведром, стрела вошла четко в грудь, опрокинув куда-то назад. Через два часа стараний у стены Корсуня выросли две груды древесины в полтора человеческих роста высотой. Последние из ратников подбежали с факелами, сунули их под низ, в хворост, и очень скоро обе груды полыхнули высоченным огнем. Греки поначалу пытались залить костры водой, но когда языки пламени начали лизать верх стены — отступились. — Это зачем? — кивнув вперед, спросил Олег одного из тяжело дышащих холопов. — Стену прокалить, — устало ответил тот. — Иначе ломать трудно. Огонь горел, с завыванием закручиваясь в вихрь, а в палисадах не прекращалась напряженная работа: веселые полуголые мужички, в которых невозможно было узнать храбрых беспощадных ратников, раскатывали еще целые срубы, обтесывали бревна, сбивали в навес, подпертый на углах толстыми столбами. Несколько холопов помоложе непрерывно бегали к морю за водой, выливали ее на бревна и торопились назад, чтобы вернуться с новой порцией воды. Пламя опало только к вечеру. Стена пыхала жаром так, что это ощущалось даже на удалении в перестрел — расстоянии полета стрелы. Грубо сработанный, пахнущий водорослями навес к этому времени обшили сверху все теми же сырыми шкурами, которые вдобавок щедро залили все той же морской водой. Утром навесы выдвинули к стенам: три десятка холопов, забравшись внутрь, поднатужились и поволокли вперед. Греки стреляли с яростью обреченных, но стрелы бесполезно застревали в толстой крыше. Несколько человек тут же принялись долбить стену кирками и ломами, остальные принялись укреплять навес — сооружать более прочные стены из подносимых бревен, делать снизу второй накат. Горожане дважды вылили сверху по бочонку горящей смолы — да мокрые шкуры не занялись. Потом на навесы стали скидывать камни — но удары средних валунов навесы выдержали, а более тяжелые византийцам, по всей видимости, затащить на стену не удалось. Собственно, в этом на долгие дни и стала заключаться война. Русские построили еще два навеса и поставили их вплотную рядом с первыми и терпеливо расковыривали прокаленную кладку, время от времени с помощью длинной кривой ложки поливая крыши водой. Греки тоже регулярно поливали навесы — но горящей смолой; скидывали сверху камни и горящие вязанки хвороста и жердей, стреляли по бегающим холопам. Ратники неспешно сколотили из бревен десяток толстых щитов и ступеньками выставили их, подперев жердями от крайней избы до самых навесов. Теперь перемещаться к месту работ и обратно можно было короткими перескоками — греки просто не успевали выстрелить. Еще напротив ворот города, на безопасном удалении, постоянно дежурили сотен двадцать бояр — на случай, если корсунцы решатся на вылазку, чтобы разрушить осадные навесы. Но греки не рисковали, а потому общие потери за первые десять дней составили всего пять человек — и то легко раненных. На четвертый день из горных лесов холопы привезли длинные хлысты пирамидальных тополей. За пару дней ратники связали похожие на козлы для пилки дров станины, закинули на них хлысты комлями вперед, привязали к поперечной балке, положенной в верхнюю Y-образную выемку. На сам комель примотали корзину, в которую до краев набросали камни с побережья, на длинный конец хлыста прибили большую кожаную петлю. На третий день хлыст оттянули назад, в петлю положили гранитный валун. Один из мастеровых кувалдой выбил клинышек, на котором крепилась оттягивающая петля — тяжелый из-за камней комель стремительно пошел вниз, длинный отрезок ствола с петлей — вверх. Ш-ш-ш-ших — и под радостные вопли ратников пудовый валун, промелькнув в воздухе, ухнулся куда-то за крепостную стену.[15] К вечеру были готовы еще семь камнеметов, которые принялись забрасывать валунами ближние к навесам башни. Получалось плохо: из десяти камней семь улетали в город, пара попадали по стенам, и только один врезался в башню — но каждый раз в другое место, поэтому видимых повреждений не проявлялось. Так и тянулись дни войны — бояре, постояв в сторожевом отряде, от нечего делать ходили к городу пострелять из луков, ездили с холопами в степь на охоту или вовсе отправлялись в горы, в лес. Олег, от которого не просили даже подобной простенькой службы, на вторую неделю снял повязку и купался, загорал, а вечерами отправлялся на княжий пир — пить вино, заедать мясом и сухофруктами, слушать разные сказки и небылицы, которыми со скуки развлекали друг друга и великого князя бояре, а потом вместе с Радулом и еще несколькими отправлялся спать в правое крыло княжеского шатра. В конце третьей недели подошли ладьи, что отвозили в Киев пленников и добычу. С ними прибыли четыре тысячи варягов и припасы. Олег понял, что теперь Владимир сможет сидеть у стен Корсуня хоть до самой зимы. Первое событие, что внесло хоть какое-то разнообразие в жизнь лагеря, случилось на тридцатый день осады. Уже после пира, отправившись спать, Олег внезапно почувствовал слабый нагрев креста. Встрепенувшись, он повел рукой в стороны и ощутил, что колдовское воздействие идет снаружи, от стены палатки. — Сейчас сцапаем чародея… — Пытаясь ступать как можно тише, ведун вышел из правого крыла, бегом промчался до входного полога, развернулся. Услышав шум, кинулась от парусиновой стены какая-то темная фигура, но Олег в два прыжка нагнал лазутчика и, сбив с ног, уселся сверху. Выдернул нож и прижал к его горлу. Противник жалобно пискнул знакомым голосом, и Середин наклонился вперед, пытаясь разглядеть его лицо в слабом свете звезд. — Рада, ты? — Я, боярин. — А чего ты тут делаешь? — Что за шум? Что тут случилось? — заворочались отдыхающие неподалеку ратники. — Ничего, споткнулся я! — громко ответил Середин и убрал нож. — Ты чего тут делаешь? Только не ври! Я колдовство за версту чувствую. — Я… Я приворотного порошка принесла… — Чего?! — П-порошка привор-ротного, — внезапно начала заикаться девушка. — З-знах-харь сказывал, б-ближе к т-тебе насыпать надоб-бно. Иначе п-подействует с-слаб-бо. — Кого привораживаешь-то? — Олег спохватился и встал с девушки, помог ей подняться и слегка отряхнул. — Извини, что так. Не разобрал спросонок. — Т-тебя, б-боярин… — Меня? — осекся Середин. — Зачем? — Т-ты и не смот-тришь совсем, — всхлипнула Рада. — Мимо ходишь, не замечаешь. Сколько раз рядом был, а ни слова не сказал. Я п-понимаю, чт-то холопка… Я н-не прошу ничего. Но хоть с-слово ласковое с-сказать… Ее речь быстро превращалась в надрывный плач, и ведун закрутил головой: в палатку вести нельзя, там куча народу. Здесь тоже всё людьми завалено, головы уже поднимают. — Не реви… — Он схватил Раду за руку и потащил к морю. — Не реви… Просьба оказалась воспринята как намек, и девка завыла в голос: — Лю-ю-юб ты мне-е… Лелио отрави-и-ил… Не смо-от-ришь. — Да тише же ты, — остановившись, Олег обернулся, взял ее лицо в ладони, наклонился вперед, ткнулся кончиком носа в ее нос. — Ты видишь, я же здесь, рядом. Ну, так что? Он коснулся губами ее соленых губ, и Рада наконец-то перестала скулить, вернувшись к тихим всхлипываниям. Ведун снова повлек ее за собой, подальше от отдыхающих воинов, на теплый после долгого дня прибрежный песок. — Ну, и чего ты на меня наколдовала? — спросил он, когда они, миновав стражу, выбрались за частокол и их голоса уже никого не могли потревожить. — Чтобы ты стремился ко мне, как голубь к голубке, как птенчик в гнездышко, как нитка к иголочке. Чтобы день и ночь видел пред собой губы мои сахарные, чтобы желал тела моего белого… — Странно, — пробормотал Олег. — Я и вправду вижу перед собой твои сахарные губы. Он наклонился к ней и снова поцеловал. Потом снова и снова, пока Рада наконец не перестала всхлипывать. — Ну, ты как? Теперь всё хорошо? — отстранился он. — Порошок-то как сильно действует, — в ответ пробормотала девушка и, потянув его за руку, опустилась на песок, откинулась па спину. — Губы сахарные и тело белое. Чувствуя, как пульс с силой колотит в виски, а плоть напрягается до каменной твердости, Середин поддался и лег рядом. Сжал ладонью мягкую грудь, потом скользнул рукой вниз, нашел обнаженную ногу, потянул край платья наверх, одновременно целуя лицо и шею девушки. Рада тяжело дышала, закрыв глаза и закинув голову. Казалось, она не осознавала вокруг себя больше ничего, кроме его губ и пальцев, медленно продвигающихся по бедру вверх, уже ощущающих жесткие кудрявые волосы, горячую влагу. Олег понял, что если сейчас, немедленно не развяжет штаны — на них появится лишняя дыра. Он отдернул руку, быстро расстегнул ремень, откинул, схватился за кончик веревки, распустил узел, наполовину стащил порты. — Ну… Где же ты… Где… — прикусив губу, тихо простонала девушка. Молодой человек снова прильнул к ней, целуя, перекатился сверху, раздвинул ее ноги своими и… Ощутил на горле холодное острое лезвие. — Ты просто оглох от удовольствия, русский… — Нажатие клинка вынудило его подняться. — Ну, теперь тя ждет много удовольствия. Рада, почувствовав неладное, открыла глаза и замерла от ужаса — с поднятым подолом и распахнутым ртом. — Бабу взять? — Морока… Промелькнул меч, опускаясь рукоятью ей на голову, и холопка упала обратно на песок. — А ты — руки вытяни вперед… Клинок опять сильно прижался к горлу, и Середин, стиснув от ненависти зубы, поднял руки, сведя их перед собой. Наконец-то перед ним показался один из нападавших — гладко выбритый, в безрукавке из толстой кожи с нашитым на солнечное сплетение медным диском, в плотно облегающих штанах и небольших сандалиях. С толстого ремня свисали короткий меч и кинжал почти такой же длины. Грек старательно смотал запястья ведуна веревкой, затянул узел, дернул за длинный свободный конец. — Давай, штаны поднимай. Я, что ли, их за тебя понесу? Покраснев от унижения, ведун наклонился, тут же получил пинок сзади и упал на песок. Сзади радостно засмеялись. — Перестань, Анастас, — попросил первый. — А то мы его до утра не доведем. А ты вставай, — дернул он за веревку. — Подтягивай штаны и пошли. Помогая себе связанными руками, Олег встал, наклонился, ухватился за край порток, подтянул их до пояса. Первый грек опять рванул веревку, и Середин, старательно удерживая свою одежду от падения, пошел за ним, время от времени подгоняемый пинками в спину.