«Замечательная проза, – написал он, словно высекая свою мысль на мраморе, – велика не «изобретением» какой-нибудь адской машинки или волшебных лучей с чудесными свойствами, – но тем, что автор постиг что-то важное в человеке: миф о царе Мидасе – не об утерянной технологии превращения чего угодно в золото путем прикосновения. Точно так же, как и «Шагреневая кожа» Оноре де Бальзака – не об уникальных свойствах некоторой разновидности кожи. Так что подпорки в виде квантовой механики (или любой другой «официально признанной» теории) хорошей книжке просто не нужны: она не об этом. …Разве нет? Капитан Очевидность». – Ну хватит с меня, – возмутилась Стеша. – Каждый гаврик мне будет нотации читать! Она извлекла из шкафа свой бархатный бордовый альбом, выудила оттуда старую фотографию, пошла – сделала копию и отправила Курдюкову. На снимке она лет шести, с улыбкой во весь рот, совершенно беззубая, стоит у фонтана среди пальм. С одной стороны у нее Макар с бамбуковой тростью в белой войлочной шляпе. А справа – в парусиновых штанах и просторной рубахе, стриженный под ноль – тоже Макар, но только без шляпы. И подпись: «Не живи уныло – цени все, что было! Папка. 6.06.1929 г. Пятигорск» Послала и ждет насмешливое: «Подделка». Месяц профессор безмолвствовал. Наконец пришел ответ: «Спасибо… и Вам – доброго! Док. физ. – мат. наук, проф. И.Н.К.» Весь пронизанный субботним ярким солнцем, от макушек платанов до крапивы у забора семейства Фили, Витебск раскинулся на холмах в летней послеполуденной дреме. По теплой Двине, разломившей пополам город, фланировали пароходы, мерно стуча по ее летейским водам огромными колесами-лопастями, заходя в извилистые притоки Лучёсу и Витьбу – с высокими, заросшими ивами берегами, радуя расслабленных пассажиров живописными картинами. Золоченой рамой город окружал Смоленскую базарную площадь, испускавшую на три версты вокруг соблазнительные и сокрушительные грибные, чесночные, лавровые, рыбные, пряные, ядреные запахи. Лавки с красными занавесками открыты для рыночной публики, перед распахнутыми дверьми на табуретках восседали необъятные мастерицы и проворно вязали чулки из овечьей шерсти. Тут же – сита с ягодами, хлебами, лепешками и коржами, пирамиды горшков и кастрюль, скобяная утварь, корыта яблок. По рыночным рядам бродили козы, грозя наделать бед, вдали пара волов тащила воз, доверху нагруженный картофелем. В тот год бурно уродилась картошка, из нее на славу готовили еврейскую запеканку картофл-тейгехтц. Высокую кастрюлю внутри смазывали куриным или гусиным жиром, заполняли протертой бульбой. Пару часов это благолепие млело в печи, сверху и сбоку образовывалась толстая коричневая корочка. Объеденье! В праздники Ларочка с Филей совершали моцион в магазин мясных изделий на Суворовской улице. Там можно было купить уфшнит – ломтики копченого говяжьего языка, индейки или чайной колбасы. Все это нарезалось при покупателе. Филарет в заправском кафтане (перелицованном старом халате Лары) завороженно глядел на это священнодейство. Мясо редко попадало к нему на зубок, все больше крупник да тушеная морковка. Лишь время от времени, когда у Фили неплохо шли дела, Ларочка сочиняла вкусную фаршированную куриную шейку и кисло-сладкие мясные тефтели. – Что ты стоишь, как глиняный истукан? – пихала его локтем Ларочка. А что удивительного? Филя всю жизнь был кустарем-одиночкой. Не горемычным бедняком, но бережливым и запасливым, то есть не трясся над копейкой, зато и не боялся остаться нищим на старости лет. К тому же он любил выпить, но пьяницей не был, конечно, боже упаси! Выйдет из корчмы в приподнятом настроении, слегка навеселе: – Реб Зюся, сердце мое! Дай вам бог здоровья. Дорочка! Мое почтение! Роста – три вершка, бородка реденькая, одно слово – замухрышка. Зато какое кристальное создание! Говорили, стоит немного побыть с ним, и так хорошо становится, словно Господь по сердцу босиком пробежал. Вот и маэстро Блюмкин всякий раз приглашал Филю с Ларой попраздновать царицу субботу. Обычно их там ожидали приготовленные со специями нежные рыбки-плотвички. До гефилтэ фиш – фаршированной рыбы из карпа или увесистой щуки, как правило, дело не доходило. Впрочем, случались времена, когда из рук Зюси выпархивали особенно певучие скрипки, тогда на столе появлялись наваристый борщ, галушки с гусиным жиром, а главное – в субботний полдень реб Зюся притаскивал домой благоухающий чолнт из жирной говяжьей грудинки с гречневой кашей. Свой казанок он еще в пятницу заправлял на целую ночь в раскаленную и наглухо закупоренную печку. Благодаря такому маневру Доре не приходилось готовить пищу, нарушая святость субботы. Стаканчиком изюмного вина Зюся освящал праздник и на древнееврейском языке провозглашал «благословение восседающим», которому в детстве обучил его дедушка Меер. Заканчивалось оно пожеланием, чтобы евреи были избавлены от всех бед, а также неизменным напоминанием Господу, что ему давно пора подсобить Зюсиному племени как-то воспрянуть и возвеселиться душой. – …И чтобы в конце концов пришел Мессия, – торопливо заканчивал Зюся свою молитву. – Аминь, – подхватывали Дора, Филя и Лара, блаженно принимаясь за трапезу. Летом по вечерам в саду гоняли чаи – отвар из малины, брусники, смородины. Ларочка и Дора любили посидеть за кружкой цикория. Чудо как хорошо было в августе в Витебске! А ведь скажи той спящей собаке, что разлеглась вверх рыжим животом посреди Покровки, что идет страшная война в мире, – не поверит, скотина! Так слушай: за Карпатскими горами, на Балканах, на берегу Балтийского моря, на Кавказе тысячи и тысячи солдат убивали друг друга посредством разных приспособлений, тыкали штыками в живот, травили газами. Верно говорят: если Бог захочет, то выстрелит и метла, ведь это Он ворочает мирами… Но не слышит раскаты орудий полусонный Витебск, живущий словно ничего не случилось, многолюдный, мастеровой, русско-польско-белорусско-еврейский городок. Всего-то неделю, как отбыл по Западной Двине пароход, на котором уплыли первые мобилизованные. Были среди них и друзья Ботика с Ионой, старшие по возрасту. Слепого гармониста Миху Трещалова пока зачислили в запас, но Ури-балалаечника и Титушку Шамшурова увезли вместе со старшими сыновьями Просмушкина и другими ребятами. Сендер-Нохим Просмушкин жил в нижней части Витебска на левой стороне Двины, во флигеле напротив деревянной церкви, сильно потемневшей от времени и прозванной «черной церковью», с женой и четырьмя сыновьями. Дед их в свое время соорудил ледник. Сруб закопали в землю на несколько метров, зимой сыновья Просмушкины рубили лед на реке, свозили в этот сруб и перекладывали соломой. Получался такой самопальный холодильник. Если мясные туши, привезенные на ярмарку, не успевали сбыть с рук, их оставляли в леднике у Просмушкиных. За хранение Сендер-Нохим брал небольшую мзду, так и жили не тужили. В день, когда уплывал пароход с его старшими сыновьями Хаимом и Гиршем, Сендер-Нохим стоял в толпе на пристани. Новобранцев провожали на фронт с оркестром, девушки махали платочками, взрослые благословляли своих детей на подвиг. Через два месяца Просмушкиным пришли одновременно два письма. Принес их видавший виды запыленный почтальон, хромой Мендель Моженштейн, достал два сложенных вчетверо конвертика из замасленной холщовой сумки и дал в руки самому хозяину. В первом писали, что Хаим Просмушкин, верный сын Святой Руси, пал храброй смертью на полях сражений за грядущее и светлое будущее Родины. И подпись витиеватая в виде синей печатки: Николай Иудович Иванов, генерал от артиллерии. Во втором писал тот же генерал, что Гирш Просмушкин… в общем, то же самое. И тела их упокоены в земле Галиции. В одночасье лишился Сендер-Нохим своих старших, даже могилки их были неведомо где. Шваркнул очки об пол бедный отец, вышел во двор, взял лопату и забросал свой ледник землей, закопал, как могилу. Жена кричала ему: – Опомнись, Сендер! Зачем «кормильца» зарываешь? Как жить теперь будешь? А Сендер все бросал и бросал комья земли в холодную черную дыру, пока не сравнял ледник с полом, а потом кинул лопату сверху на свежую землю и ушел, сгорбленный горем, в свой опустевший дом. В госпитале в Лоховицах, в хирургическом бараке, на кое-как сколоченных нарах лежали вповалку покалеченные солдаты. Пахло хлоркой, дегтем, духота стояла невыносимая. Огромный санитар в сером халате и фартуке взял Макара на руки, как ребенка, и положил на стол, потом вставил в зубы Стожарову флягу с водкой и приказал пить. Макар выпил с великим удовольствием, захмелел на пустой желудок и сразу уснул. Беспробудный сон камнем навалился на него. И ему привиделось, что золотым ястребом взмывает он с операционного стола, низкий потолок больничного барака обращается в своды храма, которые без оглядки уносятся ввысь. А воспарив, услыхал свой голос – но не из гортани, а откуда-то сверху или сбоку: – Я дух, обитатель бога Света, чей облик был сотворен в божественной плоти. Пускай моя душа предстанет перед ликом Осириса в Земле Вечности в Стране Постоянства. В ответ по неизмеримым просторам понесся рокот: – Позволь ему пройти к тому, чей престол расположен во мраке, кто излучает сияние в Земле Ра. Пусть он увидит город Гелиополь. – Откройся мне! – проговорил Макар, паря над миром. – Кто ты? Каково твое имя? – Я Осирис, владыка земли Ра. – Почет тебе, начальник погребального ящика! – вскричал Макар. – Даруй мне пироги и пиво, сосуды молока, булки, хлеб и мясо. Пусть мои ноги будут со мной, чтобы я мог ходить ими там. Пусть мои руки будут со мной, чтобы я мог ими всюду повергнуть врага! – Войди в Дом Осириса, – раздался божественный глас. – Да не обнаружится, что ты легок на чаше весов. Присядь на ветвь вселенской сикиморы с плодами жизни среди богов, детей богородицы Нут. Ликуя, спланировал Макар на прекрасную сикимору, в кроне ее распевали птицы, о прохладный ствол чесали бока лоси и олени, в корнях копошились змеи, ящерицы и лягушки. Все добро, мудрость и свет были в этом дереве, сердце Макара наполнилось невиданным миролюбием, в нем забил источник сокровища бесстрашного красноречия: – О Господь, исходил я немало земных дорог. Так меня отмутузили там, намордасили, так намотался я, наголодался, так, о Господь безграничного света, навоевался… Раненный вражеской пулей, я помер, но возвысился как золотой ястреб. Я пророс, как горох, я сильнее Владыки Часов. Позволь мне вдыхать воздух, который исходит из твоих ноздрей, жить тем, чем живут духи-души, и стать господином их пирогов. Ибо поистине я есмь Бог Ра. Тут над вселенским древом в ошеломляющей необъятности появился мужчина с головой сокола и солнечным диском вместо венца, обвитым змеей. – Да никакой он не Ра. Вот я – действительно Ра, – сказал этот сокологоловый мужик. – Чтоб мне провалиться, – воскликнул Макар, – я сотворил свой образ в твоем образе, когда ты приходил в Бусирис. Я есмь дух-тело среди твоих духовных тел! – Никто не спорит, Макарыч, – отозвался Бог Ра спокойно и беспечно. – Ты моя грань, моя ипостась, когда-нибудь наши умы сольются воедино, как полноводные реки, но куда спешить, приятель? Твоя земная жизнь только набирает обороты. Бери пример с Осириса: коварный Сет размолотил его на четырнадцать кусков и разбросал по долине Нила, но Онуфрий (я зову Осириса Онуфрий!) в своем расчлененном положении сумел зачать сына. Вот они какие – боги и герои! А ты, хоть и лучезарный, и солнцеподобный, проваливай подобру-поздорову, вот и весь мой сказ. Почуяв, куда дует ветер, Осирис и Анубис, Великий Гоготун и священный бык Апис, обезьяны с ладьи Бога Ра и сама Богиня Нут давай кидаться в Макара плодами жизни, вообще, оказалось, галдеть они умеют на славу: – Кыш! Кыш! – Гони этого шаромыжника! – Откуда он, собака, взялся? – Ладно, – сказал Макар, отгребая в сторонку от их озорной ватаги, – некогда мне с вами разводить антимонию. Ждет меня не дождется рабоче-крестьянская революция. Но вы тут тоже – не очень! – пригрозил он священным богам. – Глядишь, и до вас доберемся!.. – Все как есть доберетесь, никуда не денетесь, – покачал головою Бог Ра и ступил на борт ослепительной золотой ладьи, имея вместо венца Око Уто с Уреем – солнечный диск со змеей. Опомнился Макар на нарах с перебинтованной ногой и сразу с испугу схватился за нее, тут ли она, не отрезали, не выбросили собакам на задний двор. Нет, тут его нога. И снова впал в забытье, откуда позвал его голос Тимофея: – Макар Макарыч, просыпайся, я тебе картоху сварил, солью посыпал, ешь давай, дорогой друг, а то которые сутки голодаешь… Макар открыл глаза, но никакого Тимофея рядом не было, а стоял перед ним тот самый санитар, который напоил его водкой перед операцией, здоровый, как священный бык Апис, и протягивал миску с двумя горячими картофелинами в мундире. Через месяц Макар встал на костыли, сбрил щетину, засвистел «Марсельезу», завел друзей из раненых и увечных, таких же, как и он сам, начал агитировать их за мир, за диктатуру пролетариата, союз рабочих и крестьян, за равноправие наций. Народ в полевом лазарете разноперый, страждущий, недужный, были там люди, которым уже не выйти из этой палаты, у Макара сжималось сердце от вида их одиноких и жалких фигур. Его вчерашние боевые товарищи, сплошь забинтованные, кто бредит, кто стонет, кто матюгается. У некоторых перебитая рука подвязана на петле и висит в воздухе, как сухой сук. У других к гипсовым ногам прицеплены растяжки с тяжелыми ржавыми гирями, создавая раненому отвратительные жизненные неудобства. Его сосед с раздробленным предплечьем все время причитал: «Я же часовщик, ой, выгонит меня хозяин из мастерской за здорово живешь…»