Дело то было давнее. Отец Саши, Сергей Александрович Климов, директор завода, получил из Франции извещение о том, что в этой стране скончался его дальний родственник — не какой-нибудь там недобитый белогвардеец, а самый что ни на есть природный француз, потомок обедневшего дворянского рода, социалист и к тому же девятая вода на киселе. (Не врал Сергей Александрович, когда в партию вступал, не числил он за собой подобного родства, не ведал ни сном ни духом о том, что есть у него заграничный кузен, даже и представить себе такого не мог.) Саша смутно помнил ту историю, вызвавшую в доме жуткий переполох. Шуточное ли дело, родственники-дворяне? Это теперь куда ни плюнь — в потомственного дворянина попадешь, а тогда совсем по-другому было, на дворе стояли шестидесятые, а не девяностые годы буйного века. Однако Франция есть Франция — страна славных революционных традиций, это вам не империалистическая Америка. Ну, соответствующие органы, надо полагать, все проверили и решили, что дело чистое. Тем более что все имущество, во владение которым вступал истинный ленинец Климов, состояло из неподъемной деревянной шкатулки, покрытой лаком и украшенной серебряными завитками, с какими-то ветхими пергаметными свитками, испещренными неразбочивыми письменами на неизвестном новому хозяину языке, и старого, весьма скромного на вид меча. Саша помнил разговоры родителей о том, что рукопись, хранившаяся внутри ларца, вышла из-под пера совершенно полоумного рыцаря-крестоносца (эти слова навсегда впечатались в детскую память Климова-младшего) из какой-то загадочной Франкской Романии[8], спятившего в долгом плену в Никее. Эту информацию буквально на днях подтвердил уже тридцатисемилетнему Александру Сергеевичу все тот же неугомонный исследователь старины Милентий Григорьевич Стародумцев. Впрочем, слова «спятивший» историк не употреблял, речь его, несмотря на некоторую заполошность, отличалась исключительной правильностью. Просто сам Саша не мог придумать более подходящего определения для человека, одолеваемого видениями. «А сам-то я кто? — спросил себя Климов, вспомнив свой недавний ночной кошмар: Ульрика, Амалафрида, Эйрик, викинги, волки, саксы… и решительно заключил: — Псих! — Однако он тотчас же нашел повод, чтобы временно отложить вынесение себе окончательного диагноза. — Ну я-то, по крайней мере, ничего не пишу». Этот факт, безусловно, говорил в пользу Климова. Кто-то из знакомых отца даже пытался сделать перевод рукописей крестоносца — но куда там! Как ни берегли потомки рыцаря реликвию, передавая из поколения в поколение, из века в век, она все-таки (шутка ли сказать, семь веков прошло!) изрядно полиняла. (Определение это тоже, естественно, было взято из лексикона Климова-младшего.) Кроме того, писал крестоносец на весьма непонятном, во многом походившем на латынь языке, так сказал взявшийся за истолкование пергаментов давний приятель отца — по профессии врач. То ли в Медицинском институте не уделяли должного внимания преподаванию языка, на котором выписывались рецепты и обозначались диагнозы, то ли средневековый сочинитель худо знал грамоту, то ли почерк у него оказался паршивый, — одним словом, перевод получился весьма туманным, запутанным и явно не полным. Недавний сон оживил в памяти Климова имена, которые, как оказалось, он помнил до сих пор. Впрочем, тогда, давным-давно, маленький Сашка радовался и такому переводу. Он и без того бредил викингами, рыцарями, как, впрочем, и римлянами, греками и вообще всеми доблестными воинами. Кроме того, он знал, что на даче, ныне оккупированной бывшим партработником Лапотниковым, а некогда принадлежавшей директору завода Климову, хранится не только шкатулка с пергаментными свитками, но и меч автора манускрипта, Габриэля де Шатуана, норманнского барона, родившегося и большую часть своей жизни проведшего в той самой Франкской Романии. Государство это просуществовало на карте мира почти столько же, сколько и казавшийся в далекие годы Сашиного детства незыблемым и воистину нерушимым Союз Советских Социалистических Республик. Итак, привезя домой наследство, Сергей Александрович, совершенно не понимавший, для чего оно ему может пригодиться, вознамерился, следуя чьему-то доброму совету, сдать предметы старины в краеведческий музей родного города. Старший Климов наверняка так и поступил бы, забыв о двусмысленном и невнятном (переводчик, что ли, нерадивый попался?) предостережении адвоката, распоряжавшегося наследием почившего в бозе француза, смысл которого заключался в том, что он не может при жизни расстаться ни с мечом, ни со шкатулкой, иначе на него и его семью неизбежно падет проклятье… Так же как и на любого человека, не относящегося к числу потомков древнего благородного рода, который силой или хитростью завладеет реликвиями. Перед смертью же Сергей Александрович обязан завещать упомянутые предметы своему сыну, а если такового не имеется, то брату, а если и брата нет, то… Откровенно говоря, плевал убежденный атеист и честный партиец Климов на всякие там идиотские проклятия. Братьев, во всяком случае родных и законных, у него не наблюдалось, а вот сын-наследник наличествовал и не замедлил напомнить лишний раз о своем существовании, устроив дикую истерику своему родителю, собравшемуся расстаться с настоящим мечом крестоносца. Мальчик, которому тогда не исполнилось и десяти лет, кричал, топал ногами и плакал, пытался даже броситься на отца с кулаками, а ночью слег с высокой температурой. Жар продержался почти три дня и не спадал, несмотря на принимаемые меры, а затем точно сам собой исчез. И врачи и родители не знали, что послужило причиной болезни: грипп (дело было как раз зимой) или же необычайная впечатлительность мальчика, которого попытались лишить уникальной игрушки. Списали на грипп, тем более что, выздоровев, ребенок стал вести себя совершенно нормально, если не считать того, что начал читать еще больше книжек, которые имели хоть какое-нибудь отношение к истории, особенно средневековой. Постепенно интерес к деяниям исторических личностей одной эпохи вытесняло увлечение другими фигурами прошлого, но нет-нет да и вспоминал Саша о хранившемся на отцовской даче наследии неведомых заграничных предков. Вернее, тогда на даче находился только ларец, а меч, обычный клинок, который использовали тяжело вооруженные воины в конном бою, долгие годы висел на ковре над Сашиной кроватью. Такое простое оружие, практически лишенное украшений, — если не считать серебряной волчьей головы с оскаленной пастью, венчавшей рукоять, — могло принадлежать только небогатому рыцарю. Но что-то в нем было притягательное, в этом мече… Александр теперь уже точно припомнить не мог, но, по всей видимости, благодарить за то, что клинок остался дома, ему следовало маму Веру Андреевну. Она, напомнив мужу о предостережении французского адвоката, потребовала, чтобы ни шкатулку, ни меч он из дому не уносил и вообще не трогал, так как из-за его упрямства она здоровьем единственного сына рисковать не намерена. Отец начал было шуметь, но потом сдался, не пожелав спорить с глупой бабой, у которой ребенок всего-навсего грипп подцепил, а она уже вопит о проклятии древнего рода! Сил у него нет такую чушь слушать, так что пусть поступает, как ей будет благоугодно, а его оставит в покое! Так все было или не так, но Александр мог поклясться: что-то подобное он слышал тогда, плавясь в горячечном бреду. Отец уступил, и на следующий день Саша выздоровел. Грипп это был или не грипп… Одним словом, обычное дело — болезнь сдалась под мощными ударами антибиотиков. Несмотря на свою явную склонность к гуманитарным наукам и любовь к чтению, Климов-младший вовсе не стал этаким болезненным узкоплечим юношей в очечках, типичным студентом «Шуриком». Еще в школе на уроках физкультуры он обычно стоял вторым в строю, посещал спортивные секции, правда не из-за пристрастия к спорту, а за компанию с друзьями-одноклассниками. Он вообще не боялся физических нагрузок, старательно развивал мускулатуру, одно время даже стал чем-то вроде тимуровца, когда со старшими товарищами ходил по частному сектору, где ребята бесплатно кололи дрова одиноким старухам, отбивая хлеб, а точнее, возможность легко заработать на выпивку у местного ханыжья. Единственным видом спорта, которым Саша начал заниматься не за компанию с друзьями, а по собственному почину, было фехтование. Он даже затащил в секцию двух своих товарищей. Тут-то его и постигло первое в жизни разочарование. Что ему предложили? Жалкие тонкие рапиры, гнущиеся при уколе! То ли дело меч или сабля. Вот таким бы оружием стражаться на дуэли с противником! Однако занятий он не бросил. Александр любил и берег висевший на стене в его комнате, острый как бритва клинок, смазывал повидавшую виды сталь, следил, чтобы не появилась ржавчина. Отец фыркал иногда, что вот, мол, как баре, сабли на коврах вешаем, но делал это больше для порядка. Поводов всерьез сердиться на сына у Климова-старшего не было, мальчик, несмотря на очевидную склонность к гуманитарным наукам, неплохо успевал и по математике, и по физике. Единственным камнем преткновения являлась химия, по которой Саша еле-еле вытягивал четверку. Сергей Александрович надеялся, что ко времени окончания школы сын образумится и, оставив свои исторические бредни, поступит в строительный (Саша еще неплохо рисовал) или, уж на худой конец, в политехнический институт. Так потом и случилось, но Климову-старшему не довелось этого увидеть. Первым полюбившимся юному Александру видом спорта стал бокс. Вот где был настоящий поединок, настоящий диалог мужчин. Бой подростков-первогодков — это совсем не то, что соревнование мастеров-профессионалов. Состязание претендентов на звание чемпиона мира вряд ли принесет столько неожиданностей и сюрпризов, сколько драка на ринге неопытных, но заводных мальчишек. Подчас в нокауте оказывается вовсе не тот, кто хуже боксирует, и не тот, кто хуже подготовлен физически. Уж на что, а на крепость своих кулаков и быстроту реакции Александру жаловаться не приходилось. Он и сам потом не мог с уверенностью сказать, почему бросил бокс, и вообще занятия спортом. Наверное, причиной тому послужила неожиданная кончина отца, а может быть, просто слишком много пришлось заниматься перед выпускными экзаменами. Или почувствовал, что спорт — не его поприще. На первом курсе Университета Александр познакомился с одной симпатичной, смазливенькой вертихвосточкой, художницей Леночкой. Она училась на третьем курсе художественного училища, куда поступила после восьмого класса, и считала себя женщиной свободной и независимой. Лена, девушка весьма общительная, оказалась знакома со множеством людей, увлечения которых были на удивление разнообразны. Именно в ее компании Саша узнал настоящий рок-н-ролл. Еще учась в школе, он слушал ночью по приемнику разные «вражьи голоса», был у него и магнитофон, на который удавалось иногда переписать «Beatles» или что-нибудь в стиле hard’n’heavy тяжелого рока, но тут… Тут ребята слушали настоящую «фирму» на «родных» пластинках, магнитофоны считались чем-то неприличным. Это был мир людей, не желавших позволить тупому официозу поработить их души, он казался Саше таким же волшебным, как и мир его собственных грез, в котором жили давно умершие герои прошлого. Александр оказался не единственным, кто претендовал на внимание его новой подруги. Самым настырным среди прочих по праву мог считаться культурист Денис — добрый центнер подававших большие надежды мускулов. Он никак не мог смириться с тем, что Леночка проводит так много времени в обществе какого-то хмыря из Университета. Александр понимал, что дело идет к разборке, и готовился к ней. Можно было бы, конечно, попросить помощи друзей-боксеров, чтобы навсегда отбить у Дениса охоту добиваться расположения Лены и отпускать в их с Сашей адрес разные оскорбительные замечания, но Климов полагал, что такие вопросы следует решать самому. Как-никак ему уже исполнилось восемнадцать, и он уже перешел на второй курс. Встреча, как это обычно и случается, произошла в самый неподходящий момент. Стоял слякотный, сырой октябрь. Климов и Леночка покинули заведение, именовавшееся «ночным баром», но работавшее при этом почему-то только до двух часов ночи. Было около десяти вечера или несколько больше… Теперь Александр и сам не мог сказать, что заставило его полезть в драку с Денисом и его приятелем, имя которого давным-давно уже начисто изгладилось из памяти Климова. Наверное, причиной тому послужили не только, и не столько, обидные слова, брошенные культуристом и его спутником в адрес Леночки. Последнее время в душе его копилось и разрасталось необъяснимое раздражение. Пожалуй, он все более разочаровывался в своей учебе в Университете и при этом, осознавая, что занимается не тем, чем хочет, абсолютно не имел представления, к чему на самом деле стремится. Кроме того, его ужасно раздражал зачастивший в их дом старый приятель отца, несколько лет назад овдовевший Юрий Николаевич Лапотников. В присутствии этого человека Саша всегда чувствовал себя неуютно, хотя тот и старался всячески расположить к себе юношу. Почему Саша так невзлюбил этого Юрия Николаевича? Трудно сказать. Может быть, из-за его глаз? Маленьких, хитреньких, бегающих и… иногда затаенно-злобных… Или из-за его елейно-доброжелательной, откровенно фальшивой улыбочки? Мать же будто и не замечала ничего, и Саша часто злился на нее. Отношения их заметно испортились… Наверное, тогдашнее взвинченное состояние Климова всем этим и объясняется, хотя, вполне вероятно, наличествовали и какие-то другие, неосознаваемые даже им самим причины. Так или иначе… Александра точно током ударило, он даже и не понял, что произошло, почему культурист распростерт на асфальте, напоминая тушу огромного, заваленного охотниками медведя, и почему так дергается его голова. Почему вокруг все кричат и визжат и почему ему, Саше, крутят руки, и зачем, и куда тащат его какие-то незнакомые мужики. Потом были камера, следователь, рыдавшая мама… Исключение из Университета. Юрий Николаевич, утешавший Веру Андреевну и заверявший ее, что все обойдется, хотя службы в армии парню не избежать… Лапотников сказал правду. Все обошлось. Потом, уже много позже, Саша узнал, какой ценой оказалась куплена его свобода. Мать Дениса заведовала небольшим магазином. Результатом ревизии, случившейся в этой торговой точке сразу же после возбуждения уголовного дела против Александра Климова, явилось вскрытие хищений социалистической собственности. Потерпевший культурист забрал заявление, дело замяли, и, что удивительно, практически тотчас же прекратилось и так резво начавшееся разбирательство по поводу злоупотреблений, имевших место в материном магазине. У культуриста оказалась «стеклянная» челюсть, да и нос тоже не выдержал климовского кулака. Приятель соперника отделался двумя «фонарями» и разбитой губой, а потом, увидев, какой оборот принимает дело, предпочел удрать. Саша не мог поверить, что ему удалось так покалечить Дениса и перепугать его приятеля. Неужели он мог натворить такое своими руками (совести ради, надо добавить, что и ногами тоже)? Однако факт, так сказать, имел место. Приходилось верить. Хотя помнил Саша только красную пелену, застлавшую глаза… Ситуация, как сказал Лапотников, несмотря на то что следствие закрылось, требовала Сашиного исчезновения на какое-то время, и потому осенний призыв в ряды вооруженных сил пришелся весьма кстати. По иронии судьбы (не такой уж и злодейки), Александр оказался хотя и в местах не столь отдаленных, но не за колючей проволокой, а по другую ее сторону. Ему довелось охранять и конвоировать тех, чьи ряды он мог пополнить, если бы несколько месяцев назад в процесс отправления правосудия не вмешался не слишком заметный, но весьма могущественный товарищ Лапотников. Как и следовало ожидать, через два года Саша вернулся в родной город, где его встретили друзья и рок-н-ролл. «Hard hearted Alex» — так назвал Климова Лешка Ушаков, парень из компании Лены, сообщая приятелю о том, что его подруга выскочила замуж и отчалила куда-то: не то в Питер, не то в Москву. Климов и сам уже не надеялся на продолжение прежних отношений с Леной, которая перестала отвечать на письма еще в первый год его службы. Вера Андреевна переехала к Юрию Николаевичу, официально выйдя замуж, пока сын находился в армии. Мать настаивала, чтобы Саша жил с ними, но он всеми правдами и неправдами пытался уклониться от этого, так что в конце концов ему были поставлены условия: хочешь жить один — поступай в вуз, все равно в какой. Так, насладившись несколько месяцев свободой, Саша засел за учебники и в сентябре вновь влился в сплоченные ряды советского студенчества, сдав, не без труда, вступительные экзамены в Политехнический институт. Учебный процесс растянулся почти на целое десятилетие и закончился уже в период перестройки и ускорения. Саша изведал все прелести как очного и вечернего, так и заочного обучения. Хотелось жить, а не умирать по десять раз на день, как выразился один известный писатель, произведения которого никогда не входили в школьную программу. Хотелось модной одежды, новых фирменных пластинок, хорошей аппаратуры, чтобы слушать их, ну и, конечно… с женщинами Климов всегда был щедр. Именно Лешка, первым сообщивший товарищу об измене подруги, нашел, как говорится, канальчик: через одну даму, повышенное внимание которой он, Ушаков, оказывал, потекли к друзьям некондиционные динамики. Образовалась некая артель по производству и сбыту «самопальных» акустических систем. Живи-поживай да добра наживай, но не тут-то было. В те годы и речи о кооперации не могло быть, да и к тому же это только по накладной выходило, что динамики, то есть, простите, головки динамические (особенно, остродифицитный тридцатипятиватник), — некондиция. На самом же деле комплектующие поступали — первый сорт. Разгорающемуся было пожару следствия не удалось сожрать незадачливых предпринимателей: вмешался все тот же, занимавший уже солидный пост в обкоме, товарищ Лапотников. Правда, на сей раз он получил от компаньонов своего пасынка некую сумму, выражавшуюся пятизначным числом, для того чтобы, как он выразился, заинтересовать в благоприятном исходе дела людей, обладающих определенным влиянием. Дело закрыли, но кумпанство «Ушаков, Климов и К°» приказало долго жить. Привычка же к тому, что в кармане всегда наличествует толстая пачка купюр, осталась. Об этом периоде своей жизни Саша вспоминал с усмешкой то ли удивления, то ли радости, словно и сейчас не веря, что за все, что проделывали они с Алексеем в те годы, не получили заслуженного приговора и не отправились куда-нибудь в Сибирь. Но тут, слава Богу, «революция приспела», как сказал один поэт. Наметились этапы нового большого пути: сначала Польша и Болгария, затем Турция и, наконец, Китай. Саша с энтузиазмом принялся за дело, одевая и обувая (больше в прямом, хотя, конечно, случалось, что и, как встарь, в переносном смысле) родных сограждан. Из Германии Климов пригнал старенький «мерседес» и, порассекав на нем несколько месяцев, благополучно обменял это чудо германского автомобилестроения на практически новую «шестерку». Потом дела пошли хуже. Скончалась едва достигшая пенсионного возраста Вера Андреевна. На отцовской даче, полностью перестроив ее, воскняжил господин Лапотников. Двухкомнатную квартиру родителей пришлось разменять, чтобы удовлетворить претензии нежелавшей терпеть над собой произвола жены Марины. Во время этого размена и перекочевал сначала на квартиру Юрия Николаевича, а потом и на дачу меч крестоносца… Вложения денег становились все более и более неэффективными, да и надоело уже Александру мотаться по опостылевшим заграничным рынкам. Одним словом, он лег на дно, потихоньку, иногда даже и в одиночестве, пропивая остатки рублевой наличности, с тоской взирая вокруг и не чувствуя больше ни к кому и ни к чему ни страсти, ни влечения… Саша сбавил скорость и, бросив взгляд в зеркальце, круто свернул налево и выехал на дачный проселок. Когда-то это была узкая, покрытая щебнем и укатанная колесами тяжелых «побед» да легких «москвичат» с «запорожцами» дорожка, но теперь, когда время их кануло в Лету, подъездной путь к дачному массиву покрывал ровный асфальт, утрамбованный фирменными «резинами» иномарок и последних творений ВАЗа. Саша вспомнил о Лешке Ушакове, который пропадал где-то несколько месяцев и вдруг не так давно объявился, чтобы сделать своему приятелю и компаньону «предложение, от которого трудно отказаться»… Однако Климов все-таки отказался… — Иными словами, ты предлагаешь мне кидняк? — внимательно выслушав, переспросил он Алексея. — Ну, не надо этой грубой терминологии, — притворно возмутился Ушаков. — Просто поможем кое-кому и заработаем на этом по пятерке штук зелени. — Или пулю в лоб, — Саша не замедлил возразить горевшему желанием старому другу. — Сейчас, брат, не незабвенные брежневские восьмидесятые, когда пострадавшие боялись милиции больше, чем тех, кто их обувал, и заявлял-то тогда один из сотни… Правда, и сейчас не заявляют, сейчас… сейчас стреляют. — Ты что, дружок, — произнес Ушаков с иронической жалостью в голосе, — боишься, что ли? Эй, приятель, ain’t life a bitch? — У Алексея, выпускника факультета романо-германской филологии, способного «снять» текст практически любой песни на английском языке, была неистребимая привычка пересыпать свою речь полюбившимися строчками, которые всегда слетали с его языка и звучали уместно, как анекдот в устах заядлого хохмача. — Чего? — переспросил Александр, который задумался и услышал только последнее слово «bitch». — Какая сука? — Жизнь дерьмо, правда? — спросил в ответ Алексей и отчего-то погрустнел. — Да, — согласился Климов, поняв смысл того, что сказал его старый напарник по-английски, и, помедлив, добавил: — Во всяком случае, она — не слишком интересное кино, но мне почему-то хочется досмотреть эту грустную и нелепую комедию до конца. Вдруг режиссер со сценаристом выдумают что-нибудь оригинальненькое под занавес? Так или иначе, выбора у меня нет, другого фильма мне не покажут, я, знаешь ли, не очень-то верю в переселение душ. Одним словом: «Don't trouble trouble until trouble troubles you». — Чего? — переспросил Ушаков, не ожидавший от своего приятеля, обычно предпочитавшего изъясняться по-русски, такой прыти. — Не буди лихо, пока лихо тихо, — с удовольствием пояснил Климов, хотя в переводе не существовало решительно никакой необходимости — это была излюбленная присказка самого Алексея. Друзья еще немного поболтали о том о сем и, когда Ушаков окончательно понял, что приятеля не уговорить, наконец расстались. А вот и дачка… Климов посмотрел на часы и, подивившись своей пунктуальности, остановил «шестерку» у ворот. Взяв с сиденья большую спортивную сумку, Саша вышел, поправляя прилипшую к телу одежду. Он посмотрел на двухэтажный, сложенный из розового камня особняк, видневшийся сквозь зелень и прутья массивной ограды, и, скривив рот в недоброй ухмылке, направился к воротам. Надавив на кнопку звонка, Саша через несколько секунд услышал искаженный домофоном незнакомый резкий голос. Прищурившись, Александр уставился на око висевшей на столбе камеры и назвал свою фамилию. В ответ раздался характерный щелчок электронного замка. Климов пнул створку ворот ногой и ступил на выложенную мраморными плитками дорожку. * * * Шум двух работавших почти на полную мощность кондиционеров практически не ощущался в комнате, стены и пол которой покрывали толстые шерстяные ковры. Сквозь массивную дубовую дверь и запертые, плотно прикрытые темно-синими бархатными шторами окна в это предназначенное для приема гостей помещение с улицы не проникало ни единого шороха. Среднего роста, довольно подтянутый, несмотря на возраст (осенью прошлого года ему исполнилось шестьдесят пять), человек, сидевший в высоком кожаном кресле, бросил на стеклянный журнальный столик газету, затем, сняв и повертев в руках очки в золотой оправе, аккуратно их сложил и убрал в карман пиджака песочного цвета. Мужчина провел рукой по редким светлым, тронутым на висках сединой волосам и усмехнулся, потом покачал головой. Он посмотрел на выдававшийся вперед, точно крепостная башня из стены, камин, возле которого сидел, и по губам его скользнула самодовольная усмешка. Его взгляд задержался на висевшей в нише над мраморной плитой небольшой картине — пожалуй, следовало бы заменить эту жалкую мазню на что-нибудь стоящее. Хозяин особняка, называвшей свое загородное жилье на старый манер дачей, уже давно подумывал об этом. Надо только отыскать что-нибудь подходящее по размерам или лучше заказать. Только кому? Нынешним горе-живописцам? Юрий Николаевич Лапотников слегка нахмурил брови, но вновь вернулся к мысли, вызвавшей улыбку, на сей раз в его глазах вспыхнули злобные огоньки. — Щенок, — процедил он сквозь зубы. — Кого надурить вздумал, сучонок? А имел в виду Лапотников своего «верного», «незаменимого» зама — Владика Носкова, сумевшего так втереться в доверие к нему, что едва не случилось беды… К счастью, чутье ему, Лапотникову, еще не изменило! В своей многотрудной жизни Юрий Николаевич, пройдя путь от комсомольского вожака до директора коммерческого предприятия, сделал очень немного ошибок, и, чем старше становился, тем легче он находил удачные решения проблем… Но вот одну-то, пожалуй, самую глупую ошибку, он, дважды овдовевший тертый калач, совершил совсем недавно — три года назад, женившись на двадцативосьмилетней Нине Саранцевой. Вытащил неблагодарную сучку, почитай, с панели. Впрочем, почему же неблагодарную? Сперва очень даже благодарна была, руки целовала, такой лапочкой прикинулась, вот и польстился… Да, и еще одно, конечно. Наследника хотелось иметь. С первой женой что-то не так было, все время выкидыши случались. Вера, та и слышать не хотела, одного, говорила, на всю жизнь хватило. А эта… Юрий Николаевич поморщился. Шлюха. Шлюха и есть шлюха. Здоровая ведь девка, так нет же, она, видите ли, рожать не может, бережет себя. Для кого? Для чего? Чтобы ей этот щенок Владик задвигал? Впрочем, дни Носкова сочтены. Сейчас пусть он, голубчик, потрудится и уберет своих подельничков, а потом и его, и шлюхи Нинки черед приспеет, когда Адылка вернется. (Так господин Лапотников величал про себя своего компаньона Адыла Мехметова по кличке Мехмет.) Пусть поваляются в ногах у этого чурки, прежде чем он им кишки выпустит. А с него, Юрия Николаевича, и взятки гладки, деньги людишки Носкова у него отобрали. Какие могут быть претензии? Ах, не было там денег? Ну, так Носков тебе, Адылушка, и не такую песню споет! Его, его люди деньги взяли — с него и спрос. Не отвертится! Ну а не поверит Адыл?.. Пусть только попробует чернота паршивая — его к ногтю прижмут. Это только с виду Юрий Николаевич так прост и доступен, охраны почти не держит (зачем лишних нахлебников кормить? — лучше мало людей, да надежных и проверенных), кого ему бояться в своем городе? Да если только потребуется, поднимет он связи старые, что не враз, как у этих выскочек, образовались, а вызрели, десятилетиями строились, не сдобровать тогда не то что Адылке, а кому и поважнее! А вообще, что для этого чурки полмиллиона зелени? Еще найдет. Пусть полежат себе денежки. Впрочем, уже завтра их на руках у Юрия Николаевича не будет. Надежный человек перевезет их в Москву, и окажутся они в швейцарском банке… Зачем в Москву? Да чтобы Адылка, у которого все в городе схвачено, и концов не нашел! Нет. Не станет чернопупый ссориться с ним, Лапотниковым. Денег у Мехмета много, да вот только не возьмут их у него нужные люди. Связи иметь надо да подходец, а он — дороже денег. Найти в Москве людей, способных решить такой вопрос, да необходимые распоряжения отдать, да чтоб все чистенько такое дельце обтяпать, — дорого стоит, что тут полмиллиона? Пусть подумает Адылка, какой профит с этого будет иметь… А Носков-то? Хорош! Третий день на работу не выходит. Заболел, мол. Кваску холодного попил. Думает, не знает шеф, что они с Нинкой-курвой затеяли? Глупец! Юрий Николаевич специально ведь и разговаривал так, чтобы она слышала о том, что он в Москву едет важным людям взятку давать мехметовскими деньгами. Нарочно так устроил, чтобы она доллары эти сама увидела. Чувствовал, да нет, знал, что клюнет. И клюнула!.. Лапотников повернул голову и посмотрел на висевшую над каминной полкой картину. «Да шут бы с ней. — Юрий Николаевич небрежно взмахнул рукой и улыбнулся. — Пусть себе висит, чего возиться-то!.. А хорошо сработали, черти…» Лапотников покачал головой, мысленно возвращаясь к событиям трехдневной давности. Он и два телохранителя, те, что сейчас, скучая, резались в нарды на первом этаже, ехали на своем быстроходном и экономичном «форде». Позади, метрах в ста, держалась еще одна машина, простые «жигули» с тремя крепкими парнями. Их Юрий Николаевич взял с единственной целью, чтобы Носков не заподозрил неладного. Сам Владлен Валентинович шефа провожать не поехал и тем самым совершил свой главный прокол. После этого у Лапотникова не осталось ни малейших сомнений, что красавчик Владик будет руководить «операцией», которую, судя по всему, намечено провести на Загородном шоссе. Он также пребывал в уверенности, что лично ему никакого вреда люди Носкова причинить не решатся, тонка у красавчика кишка! Да и одно дело отнять деньги, о которых никто в милицию заявлять не будет, а пойти на убийство — это уж совсем другое… Надо лишь вести себя послушно, отдать то, что потребуют грабители. Все случилось так, как и предполагал Лапотников. Километрах в десяти-двенадцати от города с проселка, перпендикуляром пересекавшего шоссе, прямо из-за кустов вылетел потрепанный бортовой ЗИЛ и мастерски сбросил в кювет «девятку» сопровождения. Оттуда же, с того самого проселка, вслед за грузовиком стартовала притаившаяся за кустами «хонда», которая в считанные секунды обогнала лапотниковский «форд» и начала резко останавливаться. — Тормози! — крикнул Юрий Николаевич сидевшему за рулем Чхаю — Леониду Чекаеву, бывшему оперативнику, несколько лет назад уволенному из органов за отчаянное рукоприкладство и пригретому директором «Лотоса» по рекомендации одного надежного человека. Чхай бросил на расположившегося на заднем сиденье босса короткий, удивленный взгляд и резко надавил педаль тормоза. — Спокойно, ребята! Убери это, Коля. — Последние слова Лапотников произнес, обращаясь к выхватившему пистолет Кривцову по кличке Амбал, тоже в прошлом милиционеру. — Не видите, что ли? Это — спецназовцы. И действительно, из тормознувшей впереди машины, широко распахнув дверцы, выскочили и бросились к «форду», держа наперевес короткоствольные автоматы, трое парней, облаченные в пятнистую униформу, их лица скрывали черные маски. Через несколько секунд обезоруженные Чхай и Амбал лежали на заднем сиденье машины хозяина с закрученными за спину и скованными стальными браслетами руками. Но этого Юрий Николаевич не видел, так как его самого, прижимавшего к груди бронированный кейс с деньгами, в тот момент двое спецназовцев заталкивали в «хонду». Третий прыгнул на водительское кресло «форда», и обе машины, на бешеной скорости промчавшись по шоссе километра полтора, свернули на проселок. Из-под колес автоматными очередями в днище «хонды» застучал гравий. Юрию Николаевичу стало немного страшновато, он понял, что везут его в ближайший лес. Если бы не это обстоятельство, он бы и сам поверил, что его захватили настоящие спецназовцы. Слишком уж четко проведена была операция. Несомненно, кто-то корректировал действия бандитов по рации. Носков, скорее всего, находился где-то поблизости… Глаза одного из налетчиков показались Юрию Николаевичу знакомыми, да и парень, по-видимому, узнал Лапотникова. Это было очевидно по тому, как раскрылись от изумления глаза «спецназовца», когда их взгляды встретились. Однако в следующую секунду тот отвернулся. Где-то Юрий Николаевич встречал этого человека, давно, лет десять назад. Но где? Дальше события развивались еще круче, и Лапотников уже успел пожалеть о том, что принял условия игры, затеяной его женой и заместителем. Обе машины остановились возле опушки леса. Директора вытолкали из «хонды», отвели на несколько шагов в сторону и поставили около дерева. «Спецназовцы» вскинули автоматы и дружно передернули затворы. Играть свою роль Юрию Николаевичу стало совсем уже просто. Ноги у него подогнулись сами, и он бухнулся на колени, протягивая своим похитителям кейс и крича: — Возьмите все, ребята, только не убивайте! — Открой! — приказал один из «спецназовцев». Юрий Николаевич трясущимися пальцами набрал комбинацию цифр, замки щелкнули, и он поднял бронированную крышку. Парней в пятнистой форме явно изумило то, что они увидели. Похитители отошли к своей машине и, позвав водителя, принялись уже вчетвером о чем-то оживленно совещаться…